торчит, уже, сам говорил, три года. И вот он все знает — и молчит. Потому что чего ему здесь не молчать? Здесь же ему не Померания. Да где бы он нашел такую кашу в Померании, какую ему дают здесь? Да такую там сам его сиятельство граф Петр Александрович Румянцев не едал. А здесь любому — на! И что там, у Фридриха, творилось, они здесь и представить не могут. Да вот хотя бы Гросс-Егерсдорф, когда мы их там разбили, а после стали отступать и даже пушки бросали. И здесь сразу какой ор подняли! Апраксин предатель, Апраксина пруссаки подкупили! Да никто его не подкупал, а просто тогда всему войску, извините за грубое слово, жрать было совсем нечего, потому что все вокруг спалили начисто. Вот он и велел оттуда отступать, чтобы мы там все не передохли. И это правильно! Ибо что такое настоящий главнокомандующий? Это у которого солдат всегда накормлен, вот что. А на голодное брюхо побед не бывает. А здесь чего! Здесь воевать не надо, здесь не знают, что такое смерть. Здесь только знай рожать! И вот они и рожают этих бедных деток, как котят, а после так же, как котят, в корзину их…
Сзади послышались шаги. Иван перестал думать и прислушался. Это как будто был Шкурин. Вот кто наверняка все знает, очень сердито подумал Иван, и вот кому, небось, дали корзину с тем младенцем. А кое-кто после напился и кричит, что почему ему сперва не показали. Прости, Господи! Подумав так, Иван оборотился и в самом деле увидел Василия Шкурина, который поднимался к нему на террасу. Иван стоял и ждал. Шкурин подошел, сказал:
— Вас, господин ротмистр, их высокопревосходительство видеть желают. Позвольте за мной.
Какая скотина, подумал Иван, лакей ливрейный, а как рожу воротит! Но вслух ничего не сказал и пошел следом за Шкуриным обратно ко дворцу.
Когда они пришли туда, там никого, кроме постового Червоненко, не было. Шкурин сказал:
— Подождите. Они еще у государыни. Они велели, чтобы вы пришли заранее. Они спешат.
После чего Шкурин поднялся по крыльцу и скрылся во дворце. А Иван остался ждать. Сперва он стоял рядом с Червоненко, а после сошел вниз, остановился посреди дорожки и подумал, что с этим прытким его высокопревосходительством нужно быть очень осторожным. Потому что еще совсем неизвестно, что он здесь на самом деле делает и кто его сюда послал. Ведь же нельзя быть таким дурнем и притворяться, будто ты ничего не понимаешь. Ибо что тут понимать! Он что, разве раньше этого не слышал? Слышал! Царь хочет постричь царицу в монастырь, чтобы самому жениться на другой. Но дело это непростое, и это тоже всем известно. И вот поэтому, как Иван вчера видел и слышал, царь решил начать издалека: сперва были эти его слова про младенца Алексиса, которого она как будто где-то с кем-то прижила, — и вот теперь ей за это домашний арест. Под караул ее! Господин ротмистр, ответишь головой! И сам уехал. А потом они опять сюда приедут и увезут ее уже под большим караулом, и приехать они могут в любую минуту, то есть могут хоть прямо сейчас. И что они тогда увидят? Что царица как бы под арестом, ее караулят, но у нее посторонний. И что тогда царь скажет? Да примерно вот что: господин ротмистр, а чего это вы уши развесили, вы что, желаете под суд? Или я сейчас, прямо на месте…
Но дальше Иван подумать не успел, потому что тут на крыльце показался Никита Иванович, который осмотрелся по сторонам, увидел Ивана, радостно заулыбался и воскликнул:
— Голубчик! А я уже было подумал, где ты подевался!
После чего он быстро, паучком, сошел с крыльца. К груди он прижимал, будто добычу, свернутую в трубочку бумагу. Иван стоял и ждал. Никита Иванович подошел к нему, сразу стал серьезным и сказал:
— Не завидуй мне, голубчик. Ибо чем ближе к солнцу, тем скорей можно обжечься. Вот!
И с этими словами он резко и почти наполовину, снизу, развернул эту бывшую при нем бумагу. Там внизу была подпись царицы, а выше, и разбитое на пункты, излагалось нечто многословное, но что именно — Иван не разобрал. Да он и не думал разбирать. А тут еще Никита Иванович уже опять быстро свернул бумагу и сказал:
— Пустяки, я говорил. А государыне не пустяки! Он же ее кровинушка.
— Вы это про кого? — спросил Иван.
— Как это про кого? — строго переспросил Никита Иванович. — Про цесаревича Павла Петровича. А про кого можно еще?!
Иван крепко смутился и уже начал корить себя в душе по-всякому. Но тут Никита Иванович опять весело, беспечно заулыбался, даже махнул рукой — и ласково сказал:
— Государыня тобой весьма довольна. Правда, она говорит, что ты ее сперва несколько напугал своими воинственными историями. Ну да теперь мир заключен, говорит, теперь это быстро пройдет. И еще вот что! — вдруг быстро сказал Никита Иванович и опять, как давеча, крепко взял Ивана за локоть. — Я же, голубчик, спешу, ты меня проводи!
Они опять пошли по дорожке туда, где в глубине парка стоял экипаж Никиты Ивановича. Шли они молча и довольно скоро. После, не сбавляя шага, Никита Иванович наконец заговорил:
— Спешу, голубчик, сам видишь, как спешу. Это же наследник, это же — сам понимаешь. Это же никому такого не посоветую и даже не пожелаю. Что может быть ответственней?
Тут он вдруг остановился и пристально посмотрел на Ивана. Иван тоже остановился и молчал. Никита Иванович сказал:
— Я ведь все понимаю, голубчик. Да и как тут не понять? Это же очевидно: цесаревич еще мал и неразумен, надзирать за ним легко. Вам же, сударь мой, стократ труднее. Ведь ваша поднадзорная в зрелых летах.
— Но я здесь ни за кем не надзираю! — негромко, но очень решительно сказал Иван.
— А разве я такое сказал? — тут же ответил Никита Иванович. — Я только сказал, что вам труднее. Да и разве я сейчас вообще о чем-либо говорил, когда я нем как рыба? Не так ли?!
Иван выжидающе молчал. Никита Иванович перестал улыбаться и сказал:
— Вы, сударь, можете составлять обо мне любое, какое вам угодно, мнение, но я при этом останусь тем, кем был. А вот утверждать подобное о вас я бы не стал. Хотя какая цена слову? Да никакой ему нет цены. Даже самому высочайшему слову, голубчик. Вот тебя сюда по высочайшему слову направили, а бумаги при этом никакой не выдали. А вдруг теперь здесь что случится! Страшно даже подумать, что может случиться, а у тебя в защиту нет ничего. А вот зато мы, старики, мы осмотрительны, мы всегда соломку подстилаем. Захворал цесаревич — я сразу сюда с докладом: так, мол, и так. И государыня сама решает, что нужно и как нужно лечить, а я это на бумагу и на подпись. А у тебя, голубчик, если спросят, кто ты такой и кто тебя сюда прислал, ты какую будешь им бумагу показывать, а? А слово что! Слово же, известно, воробей. Ну, или даже если державный орел, то все равно ведь птица и, значит, все равно улетит. И только ты не подумай, голубчик, я ничего худого тебе не желаю и в твои дела не вмешиваюсь, надзирай за кем велели, только не забывай одного… Ну да сам знаешь, чего забывать не надо! А мне крепко некогда. Прощай!
И с этими словами Никита Иванович быстро развернулся и быстро пошел к карете, которая, кстати, была уже совсем недалеко. Какая шельма ядовитая, гневно думал Иван, глядя Никите Ивановичу в спину. А тот уже подошел к карете, там уже подскочил лакей и откинул перед ним подножку, открыл дверцу, Никита Иванович уже ступил на подножку…
Но вдруг замер и задумался, после повернулся к Ивану и, приветливо улыбаясь, поманил его рукой. Иван аж заскрипел зубами от злости, но все же подошел к карете. Никита Иванович опять стал очень серьезным и так же серьезно и очень негромко сказал:
— Жаль мне тебя, голубчик. Не знаю, почему, но жаль. Так вот, если будет какая беда и не будет тебе куда кинуться, тогда приезжай ко мне, я приму. И даже если меня вдруг дома не будет, или если тебе так ответят, что меня нет, то все равно не уходи. А скажешь: «Бедный Петр. Очень просит». Понятно?
Иван молчал, не зная, что ответить.
— Э! — сказал Никита Иванович. — Я же не говорил тебе, что проси у меня чего хочешь. Я же не царь. И я же не сказал: нижайше кланяюсь. А я только сказал: приму, если будет беда. Ну да лучше, чтобы совсем без беды. Чтобы мы больше не встречались. Но, чую, встретимся. А пока что все равно прощай!
И с этими словами Никита Иванович сел в экипаж, лакей захлопнул за ним дверцу и только вскочил на запятки, как кучер стеганул лошадей — и они сразу понесли.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯТретий куверт
Иван развернулся и пошел обратно во дворец. На полдороге ему встретились его солдаты, они сказали, что идут в Большой дворец за обедом. Что, уже приходила та дама от царицы, спросил Иван. Приходила, даже прибегала, ответили солдаты, такая красная, что просто страсть. Тогда давайте живо, приказал Иван, и солдаты прибавили шагу, а он пошел дальше.
Возле дворца Иван спросил у караульного, все ли в порядке. Караульный ответил, что все, что никто туда не входил, а выходил оттуда только Шкурин два раза и Шарогородская раз. После чего тут же спросил: а что делать, если вдруг выйдет государыня, ведь государь сказал, что ей это не положено. Или, может, есть уже другой приказ? Иван сказал, что должен быть, но он пока еще не поступил. Так что делать, ваше благородие, растерянно сказал солдат, если она вдруг что? Но Иван никак на это не ответил, потому что он уже развернулся и пошел вдоль галереи.
Опять вернувшись в кордегардию, Иван снял шляпу, и в сердцах швырнул ее на стол, и походил взад-вперед, после остановился, медленно провел ладонью по щеке — и велел подать ему всего, что нужно для бритья. Так Миколкин вас побреет, ваше благородие, сказал Колупаев, зачем вам это самому? Молчать, громко сказал Иван, не рассуждать, дать всего, что надо, живо! После чего сел за стол и насупился.
Они забегали и принесли всего. После он брился и думал, что они, дурни, ничего не понимают, что он всегда любил бриться сам, он даже своему денщику Мишке никогда этого не доверял, он же не баба… Ат, при чем здесь баба, бабы разве бреются», — думал Иван, ловко шваркая бритвой вверх-вниз. И он побрился сам, они только смотрели…