А там их ждала их коляска! Они в нее вскочили, Семен велел гнать — и возница погнал. Семен утер рукой лицо и сердито сказал:
— Ну ты, Иван, и бешеный! Зачем ты так?!
— А что? — спросил Иван.
— А то, — сказал Семен еще сердитее, — что я с тобой больше на серьезные дела ходить не буду!
— Вот и славно! — ответил Иван. — А то я будто бы просился.
Семен совсем сердито зыркнул на Ивана, но вслух ничего не сказал. А в это время они очень быстро ехали, ночь была ясная, возница погонял и погонял…
И вдруг аж вскочил с облучка и стал тянуть вожжи на себя, и только так остановил. И очень испуганным голосом, не оборачиваясь к седокам, сказал:
— А это еще что нам за беда такая?!
Зрелище и вправду было не совсем обычное — им навстречу шла толпа пьяных солдат, и это опять были измайловцы. Они шли без знамен, без строя и без офицеров, конечно.
— Осади! — быстро сказал Семен. — Вон туда! Живо!
Возница быстро развернул коляску и съехал в проулок. Толпа приближалась. Раньше было непонятно, о чем это они кричат, а теперь мало-помалу становилось ясно, что это они то возглашают здравицы в честь матушки Екатерины, то грозят смертью тем бунтовщикам и смутьянам, которые только посмеют покуситься на ее жизнь и покой. Совсем мозги поотпивали, сволочи, сердито сказал Семен. А Иван вообще ничего не сказал. Толпа пьяных солдат приближалась. Потом они шли мимо. Офицеров в толпе не было ни одного. Только однажды вдоль толпы, вперед, проехал конный офицер, который раз от разу восклицал: «братцы!» да «братцы!» а напоследок, уже проезжая, прибавил: «головы вам всем поотрубать!» — и ускакал вперед.
А Иван с Семеном еще подождали, а потом, когда измайловцы прошли, Семен велел во всю мочь гнать домой, возница огрел лошадей — и они помчались обратно, домой, то есть к Никите Ивановичу. Мчались они молча, хмеля почти не осталось, Иван был крепко задумчив, Семен крепко злой. Так они мчались всю дорогу, и только уже въезжая в ворота, Семен сперва сказал что-то сердито по-французски, а после добавил по-русски, и тоже в сердцах:
— Потому что а разве иначе?!
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯПро озорство
И больше в тот день, а точнее в ту ночь, ничего такого не случилось. Они приехали и поднялись наверх, к Семену (а это было рядом с Иваном, через коридор, и остальное там было очень похожее), и немного посидели там, подождали, после пришел Степан и сказал, что их высокопревосходительство уехавши к царице и велели их не дожидаться. А что это измайловцы задумали, спросил Семен, что это за шум у них такой? Слыхали, ответил Степан, и послали туда человека, чтобы посмотрел и доложил. Семен кивнул и отпустил Степана, и уже только потом сказал Ивану, что тот может идти отдыхать, но если что, Семен его сразу поднимет. Но Иван сидел, не поднимался, смотрел на Семена, а после спросил, что это за человек был такой — Осип. А, сказал Семен, вот ты о чем! Потом сказал: только он не Осип, а Кузьма. А дальше, сказал, правильно: капитан-лейтенант, командир «Меркуриуса», завтра уходит в Данциг. А вчера, вдруг продолжил Семен, улыбаясь — а он улыбался оттого, что Иван его больше не спрашивал, а он все равно отвечал, — а вчера ушел «Курьер», ушел на Кенигсберг, и повез личный рескрипт Катрин (Семен так и сказал: Катрин), предписывающий Петру Панину, брату нашего Никиты, принять командование над экспедиционным корпусом вместо твоего Румянцева. Потому что Румянцеву она не доверяет. А Петру, брату Никиты, доверяет, ду…
Но дальше он не досказал, а только усмехнулся и, помолчав, добавил, что он очень хотел был видеть, как это Петр Панин будет сменять Румянцева, если Никите, его брату, Румянцев вот так нужен — позарез! И что? — спросил Иван. А то, сказал Семен, что Петру Панину поэтому еще одно письмо отправлено, кроме рескрипта — братово письмо, Никитово. Вот так, гордо сказал Семен, одно от Катрин, а второе от нас — и оба ему, пусть выбирает. Я, продолжал Семен, и ты со мной, затем туда и приходили, это я про Кузьму и трактир, чтобы он нам там сказал, пошло наше письмо или нет, не остерегся ли Сажин. И Кузьма сказал: не остерегся, взял ваше письмо! А Сажин, чтобы ты и это тоже знал, это командир «Курьера». «Курьер» тоже двухмачтовый и на шестнадцать рыл. Знаю, сказал Иван. Вот и хорошо, сказал Семен, улыбаясь, потому что ты теперь знаешь еще вот что: что мы от тебя ничего не скрываем. Мы же, продолжал он, знаем, что ты к ней не побежишь и нас не выдашь, ты наш человек, Иван, и когда наше дело выгорит, а их прогорит, мы тебя не забудем — и будет у тебя все то, чего ты хочешь. А чего я хочу? — спросил Иван. Ладно, ладно, со смехом перебил его Семен, не придирайся к словам, да и уже поздно, а тебе еще нужно успеть хорошо отдохнуть, а то вдруг тебе завтра с самого утра нужно будет срочно скакать в Померанию или совсем в Шлиссельбург. Ступай, ступай, и засмеялся.
И Иван ушел к себе. И там лег и лежал без сна, потому что сон не брал, думал о всяком разном. Но больше, конечно, об Анюте и, привязалась же, о фрау Марте. А после опять об Анюте! После о Великих Лапах, как они сидят с Семеном, выпивают, и вдруг вбегает Базыль, голова разбита, и кричит: «Хвацкий во дворе! Хвацкий!» Они сразу вскакивают, выхватывают сабли и вбегают в сени! А там темно, дым, кашель, дышать нечем!..
И Иван проснулся. Было уже утро, даже уже довольно позднее. Иван сел на софе, взял колокольчик, побренчал. Пришел Степан. Иван велел докладывать, и Степан доложил, что господин майор Губин уехал по срочным делам, и их высокопревосходительство тоже уехали и тоже срочно, а вам, ваше благородие, велели их ждать. А так все хорошо? — спросил Иван. Все, ваше благородие, сказал Степан. А что с измайловским полком — спросил Иван. Степан сразу помрачнел и сказал (понятно, что с чужого голоса), что вот до чего доходит дело, когда подлому народу дают много воли. Дело говори, велел Иван. Тогда Степан сказал, что дела там как раз никакого и не было, а было одно воровское озорство, а именно: они перепились как свиньи и пошли будить царицу. И разбудили! Зачем, спросил Иван. Так спьяну же, опять сказал Степан, пьяные они тогда все были. Сколько они уже пили без просыпу? И вот допились! А тут еще у них в казармах кто-то пустил слух, что-де убили государыню и цесаревича тоже. Или идут убить! Вот они и собрались всем скопом, и повалили к царском дворцу. И привалили. А дальше что? — спросил Иван, потому что Степан замолчал. А дальше, нехотя сказал Степан, мужичье они все сиволапое, вот кто, а никакая не гвардия! Пришли под окна, начали орать, где, мол, наша заступница и где ее дитя, а то они обеспокоились. Ну и куда деваться? Собралась она, облачилась и вышла к ним показаться с балкона. И даже сказала им речь. Но им уже и этого стало мало! Им, кричали, покажи Павла Петровича. Тогда и его облачили, и его к ней на балкон. Он тоже жив, они это увидели, ну и конец театру. Пора знать честь! И их стали просить расходиться, возвращаться нести службу. Но они же пьяные как свиньи, и они же подлой крови, мужичье они вчерашнее, поэтому они еще долго куражились, и она даже изволила спуститься к ним под окна, и цесаревич с ней, и они их там внизу опять благодарили, а после даже пошли провожать и уже только с полдороги вернулись. Вот как полночи эти кончились. А что вторые полночи, спросил Иван, тоже, что ли, что-то у них было? Да уже почти что ничего, сказал Степан. Только еще сменили караулы по всему дворцу, а где их и удвоили. Боялись, что ли, что они опять придут? — спросил Иван. Да нет, сказал Степан, про них уже и разговора не было. А уже только про него: чтобы он к ней не прошел, вот что. Кто он — спросил Иван. Как кто, удивился Степан, ее бывший супруг, кто же еще. И усмехнулся. Супруг, переспросил Иван, так он же арестован! Может, и так, сказал Степан, и даже точно так. Но все равно простой народ болтает, что его вчера в трактире видели. Он пил водку с матросами, курил табак и кричал, что он внук Петра Великого и этой дуре еще косы выдерет! Простите, ваше благородие, тут же сказал Степан, но это не я придумал, а это они так болтают — что она дура и ей косы. И все равно, сказал Иван, надо полегче! Но тут же не утерпел и спросил, в каком трактире это было. Так вот в том-то и беда, ваше благородие, нехорошо улыбаясь, ответил Степан, что это многие люди такое болтают, потому что многие его там видели. Вот только одни видели его на Охте, другие на Васильевском, третьи в Адмиралтейской части, а кто и в совсем других местах. Но все божатся, что они не врут. И еще говорят: а если он не там, тогда где он? Пусть, говорят, тогда его супруга нам сама про это скажет! А она молчит. Так, может, и она тоже ничего об этом не знает, говорят. Потому что ведь как оно было? Вы же сами это видели, что когда он от себя, из Ораниенбаума, приехал, его в Петергофе возле правого флигеля сразу схватили, посадили в карету — и он сразу пропал. Ну, это мы-то с вами знаем, куда он пропал, но ведь народ не знает. Да и зачем народу правда? Народу нужны басни! И вот басня уже есть: уже болтают, что из той кареты он сбежал. Верный солдат, говорят, его выпустил, солдат на запятках стоял, а после открыл дверцу, и государь из кареты и выскочил. Иван поморщился, сказал: какая дурь. Может, и дурь, сказал Степан, а подлому народу очень нравится. А то, что мы им говорим, они и слушать не хотят, смеются. Говорят: какая это дурь, да где это такое видано, чтобы царь от престола отрекся. Сам по себе! Да быть такого никогда не может, говорят. Не отрекался он, а убежал и спасся, а теперь сидит в трактире и грозит ей косы… Но тут Степан замолчал, спохватившись. Иван строго сказал: иди. Степан пошел к двери, но при пороге вдруг остановился, потому что вспомнил, повернулся и сказал, что завтрак готов. Иван встал и пошел следом за ним на завтрак, на эту чертову кашку и кофе.
А после кофе ему было сказано, что господин майор вот-вот вернется, просил не скучать. Иван поднялся и сказал, что подождет его в бильярдной. Как пожелаете, сказал Степан и повел его в бильярдную.