А после Иван вдруг услышал, как резко открылась дверь, кто-то вбежал в бильярдную, закрыл дверь за собой и затаился! Иван так же резко развернулся и увидел, что это какой-то мальчик, одетый по-взрослому, даже со шпагой, стоит возле двери к нему спиной. Мальчик его, наверное, и не заметил, подумал Иван, мальчик с кем-то играет, мальчик вбежал сюда и спрятался. А еще, и это уже непонятно почему, Иван вдруг очень оробел. Он даже отступил к окну. Мальчик услышал это, обернулся…
И Иван узнал его — это был Павел Петрович, цесаревич. Увидев Ивана, Павел Петрович вначале сильно испугался. Но это только на миг! А потом он сразу стал очень серьезным, даже грозным, если можно так сказать о мальчике, и громким голосом спросил:
— Ты кто такой? Ты что здесь делаешь?!
Иван молчал. И он стоял на месте, не шевелился. Он разве что только немного приподнял руки, показывая, что у него в них нет ничего, то есть ничего дурного он не затевает. Павел Петрович еще некоторое время внимательно смотрел на Ивана, а потом спросил уже такое:
— Ты кому служишь — моему отцу или Никите?
Иван молчал. А что он мог сказать? Тогда Павел Петрович очень громко, почти в крик, сказал:
— Все вы такие! Предатели! — и быстро пошел на Ивана. Подошел почти вплотную, посмотрел на него снизу вверх очень гневно и так же гневно сказал: — Когда я стану царем, я велю тебя повесить! Понял?!
— Понял, — сказал Иван. — Но за что?
— А за то, что вот из-за таких, как ты, все это и случилось! — строго сказал Павел Петрович. — Ванька Куракин мне рассказывал, я знаю! И молчи!
Иван молчал и думал, что еще вот только этого ему не хватало! Теперь еще царевич! А царевич опять посмотрел на него и сказал:
— Мне говорят, что ничего такого не случилось, что все хорошо, что они еще помирятся. Но это неправда, я знаю! А еще я знаю… — Но тут он замолчал и все смотрел на Ивана, смотрел, смотрел, будто хотел что-то высмотреть… а после тихо спросил: — А они с ним ничего не сделали?
— Ничего, ваше высочество, — сказал Иван. — Вот как Бог свят.
— А ты его живого видел?
— Нет, сейчас, в Ропше, не видел. Но знаю…
— А! — сердито перебил его Павел Петрович. — А когда ты его видел? Когда в последний раз?
— В Петергофе, когда его арестовывали. Когда он шпагу отдавал.
— Кому?!
Иван молчал.
— Кому?! — грозно спросил Павел Петрович. — Кто брал у него шпагу? Кто посмел?!
— Не помню. Забыл.
— Повешу! — закричал Павел Петрович. — Вот только стану царем…
И заплакал. Но не как другие дети, а неслышно, и слезы текли и текли, просто ручьем, как говорится. Иван быстро сказал:
— Ваше высочество, что же такое?! Вам так нельзя! Не плачьте!
А он еще сильней заплакал, и при этом уже в голос. Иван сразу присел перед ним, обхватил его за плечи и начал уговаривать:
— Ваше высочество! Вы же при шпаге, вы солдат! Разве солдаты плачут? Вы знаете, какие у нас были потери при Цорндорфе? Горы! И товарищей моих скольких побило! А я не плакал! И ваш отец, когда у него шпагу отнимали, разве плакал?! Нет! Он только грозно засмеялся и сказал: канальи, я вам еще покажу! Вы у меня еще попляшете, ножками подрыгаете, когда я вас всех…
Но тут Иван замолчал, потому что увидел, как резко открылась дверь и в бильярдную вошел Носухин. А за ним сразу вошли еще двое каких-то господ.
— Э! — только и сказал Носухин, глядя на Ивана и Павла Петровича. И едва ли не бросился к ним. Иван сразу отступил, Носухин подскочил к Павлу Петровичу, взял его за руку, спросил:
— Что с вами, батюшка Павел Петрович? Разве вас кто-то посмел обидеть? Так мы с такого шкуру снимем, только повелите!
Но Павел Петрович ничего ему на это не ответил. Он даже вырвал свою руку из его руки и отвернулся от него.
— Павел Петрович! Батюшка! — опять запричитал Носухин. И тут же этим: — Чего встали?!
Тогда эти двое господ подскочили, тоже стали что-то говорить Павлу Петровичу, но очень быстро, да и Иван их не слушал, Иван смотрел на то, как Носухин опять взял Павла Петровича за руку, на этот раз очень крепко, и заговорил по-французски, и повел, точнее поволок, его к двери. Двое господ пошли за ними. Так они и вышли из бильярдной — скопом, в толкотне, — только последний из господ в самых дверях повернулся к Ивану и наложил руки себе на горло, и сдавил, и скорчил рожу — и пропал, закрыв за собой дверь. А потом и их шаги затихли. А Иван стоял, смотрел на дверь и думал, что этот последний господин прав, конечно, — не будет от всего этого добра, а будет только смерть.
Но смерть так смерть, а что тут сделаешь, тут же подумал Иван, потому что куда ему теперь деваться? А раз ничего не изменишь, подумал Иван, тогда чего печалиться? Только сердце зря томить! И чтобы этого не делать, он подошел к столу, взял кий и начал играть по переменке за себя и за Носухина. За себя совсем не получалось, а за Носухина наоборот — шары сами в лузы катились. Бывает же, думал Иван, и еще: да если так пойдет и дальше, то и у Никиты Ивановича денег не хватит. Озолотится Носухин, как пить дать!
Но тут вдруг внизу, под окном, послышалось движение, шаги. Иван отложил кий, утер руки и подошел посмотреть, что же там такое происходит. А там, как оказалось, просто разъезжались гости. Самого Никиты Ивановича видно не было, был слышен только его голос, как он прощался с гостями. А потом гости пошли к своим каретам. Одних гостей Иван видел впервые, а других сразу узнал. Это он так узнал князя Волконского, после следом за ним вышел фельдмаршал Разумовский. А после сенатор, кабинет-министр Неплюев с Павлом Петровичем за руку. Павел Петрович шел немножко сгорбившись, и еще он быстро-быстро семенил ногами, потому что у Неплюева шаг был достаточно широкий. Чего это он делает, подумал Иван, разве так можно, он же его не в съезжую ведет!
И тут Павел Петрович оглянулся на ходу, поднял голову, увидел Ивана, обрадовался — и замахал ему рукой. Но там уже была карета, его подсадили, он сел — и исчез. А следом за ним исчез Неплюев. После карета развернулась и уехала. Ну вот, тоскливо подумал Иван, теперь я еще и ему обязан! И стоял, смотрел на ту карету, она уже совсем уехала, а он все стоял и стоял.
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯКак на духу
Заскрипела дверь. Иван обернулся и увидел, что это пришел Степан. Чего тебе еще? — спросил Иван. Зовут вас, сказал Степан, к самому. И они пошли. Степан отвел Ивана на третий этаж и дальше вперед по коридору до самого конца. Там они остановились, Степан постучал в одну дверь, после открыл ее и отступил на шаг. Иван вошел и оказался в большой комнате, даже, скорее, в зале, в которой вдоль стен стояло несколько диванов, обитых очень дорогой материей, и возле одного из них, рядом с камином, стоял сам Никита Иванович, одетый как на торжество — в мундир и с полной кавалерией, то есть с Андреевской лентой и еще какими-то, неизвестными Ивану, орденами. Никита Иванович смотрел на Ивана и улыбался. Иван поклонился.
— Проходи, голубчик, проходи! — ласково сказал Никита Иванович.
Иван подошел ближе.
— Садись! — велел Никита Иванович.
— После вас, — сказал Иван.
— Садись, садись! Я насиделся! — сказал Никита Иванович. — Слышишь, как накурено? Это все Неплюев накурил. Садись!
Иван сел. А Никита Иванович, продолжая стоять, начал махать рукой, разгонять ладошкой воздух и при этом еще говорить:
— Фу! Дышать нечем! Этот табак, говорят, у него еще от Великого государя остался. Вот уже кто курил, так курил! Однажды французский посланник… как бишь его?.. Упал в обморок! А у Петра Федоровича табак уже не тот. — Никита Иванович перестал махать рукой и многозначительно улыбнулся. Но тут же вроде спохватился и сказал: — Но что нам до французских посланников! У нас есть и свои. И я же тебя, голубчик, не для этого велел позвать, — продолжал он, садясь на диван и глядя Ивану прямо в глаза. — А вот для чего. Я сегодня был у государыни и встретил там Карла Петровича. Графа Кейзерлинга, Карла Петровича. Так вот, этот наш Карл Петрович, как я и раньше тебе говорил, едет в Варшаву и сменит там Федора Матвеевича. Да мы многое думаем там сменить! Но это нашего с тобой сегодняшнего дела никак не касается. А нам тут важно вот что: что Карл Петрович как приедет туда и осмотрится, так после сразу же отпишет в Вильно, в Трибунал. И будем надеяться и молить Бога, что тогда это наше с тобой дело скоро и благополучно разрешится. Носухин толково тебя расспросил? И записал?
— Да, — сказал Иван. — Толково. — А больше почему-то ничего не говорилось. Нельзя молчать, думал Иван, нужно сказать хоть что-нибудь!..
А вот язык будто присох. Тогда Никита Иванович покачал головой, улыбнулся и опять заговорил:
— Вот, голубчик, и все! Одно только письмо! Ты, я вижу, даже онемел от радости. А велико ли это твое имение, эти Великие Лапы? — Иван кивнул, что велико. — А душ много? — И Иван опять кивнул. — Больше сотни? — Иван не кивал. — Э! — нараспев сказал Никита Иванович. — Так, может, ты, голубчик, погорячился? Может, тебе еще рано в отставку? Может, немного подождешь еще, а после мы с тобой вместе падем перед Павлом Петровичем, и он тебе что-нибудь другое подыщет? Своей, так сказать, властью. Душ этак на пятьсот, на тысячу, и чтобы землица была черноземная, жирная. А?!
Иван опять молчал. Никита Иванович весело заблестел глазами, помолчал, после опять принял серьезный вид и так же серьезно спросил:
— А там у вас, в этих ваших Лапах, земля, небось, один песок? Так, нет?
Иван стал смотреть в сторону.
— Э! — опять сказал Никита Иванович. — Ну да как знаешь. — Помолчал, потом сказал уже такое: — А Павел Петрович, когда его из бильярдной сюда привели, про тебя спрашивал. И я о тебе наилучшими словами отозвался. И господин фельдмаршал, это Кирилл Григорьевич, уже не знаю за что, тоже тебя хвалил. Так что смотри, голубчик! — И вдруг быстро спросил: — А о чем ты говорил с Павлом Петровичем?
— Ни о чем, — сказал Иван.
— Как это ни о чем? А почему он тогда плакал, когда к вам вошли?