Но дальше думать не хотелось, потому что, и это Иван знал точно, можно сглазить. Поэтому он просто, ни о чем не думая, сидел на козлах и в одной руке держал кнут, а вторую нет-нет да и прикладывал к груди, где под кафтаном лежал портмонет, а в портмонете колечко. Так он сидел минут с десяток, а после к нему быстро вышел Семен, быстро сел и быстро приказал ехать, держать опять через Литейную. Иван понимающе кивнул и сразу тронул лошадей. Но тут Семен сказал:
— И не надейся! Не как в прошлый раз! А возьмешь два квартала левей.
— Почему?
— Да потому что нельзя! — строго сказал Семен. — А вдруг кто сглазит. Левей возьмешь, я говорю! — Иван сильно нахмурился. Но Семен нахмурился еще сильней! И очень мрачным голосом добавил: — Сон мне сегодня был гадкий. Нет, просто очень гадкий сон. Гони!
И Иван погнал, насколько это было можно. Везде же были караулы! Может, их стало даже еще больше. Но, правда, уже мало кто из них кого останавливал. Они просто стояли, и все, больше для виду. Поэтому Иван с Семеном достаточно быстро выехали на Литейную (но не к Анюте, конечно) и там сразу повернули к реке, на Воскресенский перевоз, плашкоута же там тогда еще не было, а моста и подавно, и перевезлись на ту, на Выборгскую сторону, и все это молча. А дальше мимо каменных госпиталей и артиллерийской лаборатории — и там опять вспомнился Данила Климентьич, но, слава Богу, хоть не встретился — и, через рогатку, выехали за город, на ту дрянную дорогу. Иван правил и помалкивал, Семен сидел за седока и тоже ничего не говорил. Так они проехали еще, может, с версту, а потом Иван не выдержал и, обернувшись к Семену, спросил:
— Так и куда это мы едем? И зачем?
Семен — а он, мы забыли сказать, был одет уже вполне прилично, по-приказчичьи, — Семен важно сказал:
— Едем на мызу Морье. Это скоро будет поворот направо, на Ржевку, и мы туда повернем. А потом еще раз повернем, уже на саму Морью. Понял?
Иван на это только усмехнулся, потому что так разве поймешь. И он опять отвернулся, стал смотреть вперед, на дорогу, и править. Тогда Семен теперь уже сам заговорил, и уже вот как:
— А почему все должны знать, зачем я туда еду? Это же моя коммерция и моя прибыль. Вот так я вам сейчас все расскажу! Тогда же все туда поедут. Так, Ваня? Ваня Хлыст тебя зовут, запомни. Двадцать девять лет, неженатый. А мне тридцать три! Никифор Аверьянович Гольцов, тоже запомни. А едем мы в Морью. Ну, не в саму Морью, конечно, потому что нам там нечего делать, а, не доезжая до нее, и еще даже до господской усадьбы, Фридериксовых палат, повернем налево, и там, через поле, стекольный завод. Вот нам туда, к Ерофееву. Поташ хотим ему продать задешево. Не верите? И правильно! Потому что не поташ, а глину. А глина хороша! Как масло! Что, и в глину тоже нет? Тогда печь ему сложим! Старая печь у них лопнула, а я печник. По заводским печам. И в печника не верите? Ну и не верьте. А я больше ничего вам говорить не буду, потому как мы с ним так сговорились, с этим Ерофеевым: чтобы никто к нам не совался и нашу с ним коммерцию не рушил! Где сговорились? В «Любеке», за третьим столом с краю, там, где сверху попугай сидит. А мы под ним сидели, пили чай. Да я о нем, о Ерофееве, и раньше слыхивал, Фрол Севастьяныч мне еще в прошлом году говорил: «Никишка, а ты не зевай! Это самое твое место, этот Морьинский стекольный завод, он же…»
Ну и так далее. Семен как начал говорить об этой Морье и об этом заводе, а потом о Ерофееве, потом о Фридериксах, сколько они дерут с того Ерофеева аренды, и как вообще к этим Фридериксам денежки сами плывут, а после опять про Морью, а после об их соседе Остермане и какие там рыбные места, у Остермана этого, это же, Ваня, море, а не озеро, Ладога эта, ты на Ладоге бывал?..
И еще раз так далее! Семен говорил не умолкая, Иван его вначале слушал, потом перестал, потому что, думал, зачем ему все это, все эти заводы и бароны, Ерофеевы и Фридериксы с Остерманами, какой из Семена Никифор, дурь все это, болтовня. А правда где? Но Семен все говорил и говорил, Иван помалкивал, время было уже совсем позднее, ночь, они уже давно проехали Ржевку, а потом еще какую-то деревню, где на горке был виден добротный господский дом, и опять въехали в лес, просто в дремучую, даже будто заповедную чащобу, но дорога была хороша, Семен это тоже заметил и тут же сказал, что это Ерофеев постарался, он же стекло возит, ему нужна хорошая дорога, гладкая, и им это тоже с руки, потому что им нужно как можно скорей.
— И еще, — сказал Семен, — нам же надо будет съехать в таком месте, чтобы на обочине следов не осталось. Они же сзади едут и зорко смотрят, понял?
И вот только тут он замолчал. После еще раз спросил:
— Понял?
И это он сказал хоть и сердито, но вполголоса, как будто боялся, что их услышат. И это при том, что они после Ржевки ни одной встречной подводы не видели. Иван думал, они здесь одни. А вот и нет! А вот, как говорит Семен, за ними еще кто-то едет! Но кто? И Иван вместо «понял» спросил:
— Кто «они»?
— Они! — опять сказал Семен, только теперь уже значительно. И еще раз так же сказал: — Они! — И еще: — Ты ехай! Ехай!
Они проехали еще немного, но тут Иван опять не удержался и сказал:
— А Никита Иванович мне совсем по-другому говорил: не про мызу, а про крепость. И я подумал, что это он про Шлиссельбург.
— А в Шлиссельбурге что? — спросил Семен.
Иван молчал. Семен хмыкнул и сказал:
— Вот то-то же!
Тогда Иван, подумав, сказал так:
— Но теперь я вижу, что это не Шлиссельбург. А это мы на Кексгольм едем, так? Ведь там тоже крепость, и почти такая же, как Шлиссельбург. Ну, тоже надежная и крепкая. И это Никита Иванович мне про нее говорил, так, что ли?
— Мало ли про что он говорил! — очень нехотя сказал Семен. — Может, сперва думали, что на Кексгольм. А после передумали! И поэтому едем туда, куда едем. В Морью! А это, я должен тебе заметить, как раз на полпути между Шлиссельбургом и Кексгольмом, если брать по берегу. Теперь понимаешь?
Иван ничего не ответил. Семен сердито сказал:
— Ладно! Все равно мы уже слишком далеко заехали. Тогда как на духу! Так вот: едем мы на одного человека посмотреть. Но он не хочет, чтобы на него смотрели. Даже нет, не так: это другие не хотят, чтобы на него смотрели. Поэтому мы будем смотреть тайно и издалека. И еще вот что: а вдруг что со мной случится? Мне же такой сегодня дурной сон приснился! Поэтому запоминай: этот человек высокий, худой, белокурый. Не в парике, еще раз говорю, а волосы у него такие от природы белые. Да ты его и так сразу узнаешь, даже если он будет в шляпе, потому что вид у него очень величественный. Голову держит не то что очень прямо, а даже как будто назад несколько откидывает. Капитан Овцын у него спрашивал: чего это, мол, вы так голову держите? А он отвечает: а мне иначе нельзя, вы же знаете, кто я такой?! И Овцын оробел, и ничего не стал дальше спрашивать.
Тут Семен на некоторое время замолчал, потом тихо добавил:
— А я его, этого белокурого человека, только издалека видел, а голоса его совсем не слышал.
— А как его зовут? — спросил Иван.
— Безымянный колодник, — ответил Семен.
Они еще молча проехали, потом Семен опять заговорил:
— И вот этого безымянного колодника велено перевести из Шлиссельбурга в Кексгольм. То есть освободить то место и занять другое. Так надо! И повезли уже его. Водой! Чтобы на берегу никто его видел. А дальше то ли у них на воде что приключилось, то ли это было сразу, нарочно, задумано, но на полпути к Кексгольму они вдруг пристали к берегу и там теперь сидят и ждут. Ждут комиссии из Петербурга.
— Какой комиссии? — спросил Иван.
— Этого мы пока что не знаем, — сердито ответил Семен. — И это ты лучше спроси, как мы про колодника узнали! И про его остановку! Это же… Да ладно, помолчим пока. И вот теперь главное: мы с тобой, Ваня, должны раньше их приехать и, затаившись тихо-тихо, глянуть, что же они будут делать с этим белокурым человеком, с этим безымянным колодником. Это же очень важно, Иван. Это, может, даже важнее всего, что мы с тобой до этого делали. Потому что… Ну да ладно! Как бы чего не сглазить! Такой же был мне сон! Гони, Иван, гони! Мы должны до них успеть и затаиться. А еще место для этого нужно выбрать. Гони!
И Иван погнал. А была ночь. Но летом там какие ночи? Светлые! Вот только на душе было черно. А как же иначе! Это же, бывало, кто-нибудь только заговорит об этом, даже не заговорит еще, а только намекнет на это, как все сразу вот так каменеют, уши ничего уже не слышат, и глаза не видят! Потому что это сразу смерть! А тут Семен вдруг тихо засмеялся и сказал: не бойся, все рассмотришь, мы же с собой взяли трубу! И полез, достал из-под сиденья и раздвинул и опять засмеялся, сказал, что у них завтра будет как в сказке: высоко сижу и далеко гляжу! И что у них еще закуска есть и выпивка. А Иван молчал и думал. О чем он думал, он не говорил, но руку то и дело подносил к груди — туда, где под кафтаном у него был спрятан портмонет с колечком.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯБелая голова
Они еще долго ехали, проехали еще одну деревню, а после еще верст не меньше семи, и только тогда уже доехали до поворота на Ерофеевский стекольный завод. Но поворачивать туда они, конечно, не стали, а, проехав еще, может, саженей с сотню, свернули в другую сторону, Семен сказал, что это к ямам. Поехали к ямам. Там, сказал Семен, ерофеевские раньше брали песок, но он дрянной песок, они только иногда его подмешивают, когда с хорошим песком туго, и вот такое стекло брать нельзя. Обо всем этом и о еще других похожих подробностях Семен рассказывал очень серьезным голосом, как будто это его в самом деле интересовало или даже беспокоило. А Иван молча правил. Дорога к тем ямам была очень плохая, разбитая, поэтому они проехали по ней совсем немного, лишь бы только их с главной дороги видно уже не было, и остановились. Приехали, сказал Семен, дальше пойдем пешком.
Они сошли с возка, Семен приподнял сиденье, велел Ивану принимать и начал подавать ему: сперва погребец на четыре бутылки, не меньше, после увесистый узел с провизией, после подзорную трубу в чехле, после палаши, две штуки, после два подсумка…