— Рад, ваше благородие.
— Чему? — спросил Иван, остановившись.
— Что вы такие же живые, как и раньше, — ответил Митрий с той же неохотой. А после добавил: — И при руках и при ногах.
— Ладно! — сказал Иван и прошел дальше, в барскую клетушку. Вот же, в сердцах думал он, какой же этот лысый черт въедливый! Так же недолго и сглазить! И почему это Семен его не учит?!
И тут он увидел на столе котелок, накрытый белой тряпицей.
— Это, ваше благородие, вам суп, — строго сказал Митрий, который, как оказалось, уже стоял у Ивана за спиной. И продолжал: — Потому что без супа нельзя. Без супа это просто пьянство. А ложка у вас есть при себе?
— В сундучке осталась, в экипаже, — сказал Иван.
— Э! — недовольно сказал Митрий. — Вот она, молодость. Шпагу, небось, не забыл.
— Молчать! — строго велел Иван. И так же добавил: — Дай ложку!
Митрий сразу ее дал — он ее, похоже, держал наготове. Иван сел к столу. Суп был овсяный, то есть прусский суп. Или, если совсем правильно, то габер. А зачем тогда к габеру хлеб? Но Митрий хлеба дал, и Иван не отказался. Иван начал есть суп, а Митрий сел напротив — это, между прочим, прямо на барскую кровать — и стал внимательно наблюдать за тем, как Иван ест. Иван знал эту его привычку и не обращал на нее внимания. А суп был, ничего не скажешь, хорош. Небось, с царской кухни, подумал Иван. Митрий пока помалкивал. Ну да это ненадолго, подумал Иван, надолго его не хватает.
И точно: Иван еще половины не съел, как Митрий вдруг сказал:
— А ты не спеши, ваше благородие, ты не спеши. Никакой войны не будет, чего тут спешить.
Иван перестал есть, строго посмотрел на Митрия и так же строго спросил:
— Ты с чего это взял?
— Так солнце вчера как садилось! — сказал Митрий. — Ты что, ваше благородие, не видел?
Иван молчал.
— А! — сказал Митрий. — Верно! Чего я говорю? Ты же в возке сидел. И спал, небось. Дорога же вон какая, неблизкая. А я не спал! Я, ваше благородие, все это видел. Солнце садилось в тучу, и было оно серое, будто совсем без крови. А нужно было, чтобы село в кровь. Ведь же вчера какой был день? Ох, непростой! Бумага же… — Но тут он спохватился и продолжил уже очень тихо: — Бумага же вчера была подписана. Очень, между прочим, важная! Про Фредерикуса. — Потом еще раз повторил: — Про Фредерикуса! А не про Фридриха, не путай, Фридрих же теперь чего, он наш союзник, у нас с пруссаком мир, пруссака не дави, пусть ползает. А новый враг теперь у нас вот кто — Фредерикус, датский царь!
— Король, — поправил Иван.
— Ну король, — повторил Митрий. — А все равно этой войны не будет — с Фредерикусом. Потому что солнце село в тучу. Ни кровинки в небе не было! И это верный знак, не сомневайся. Я когда… Ну, это… Я когда вольно по свету хаживал и разных людей смотрел, я тогда много чего высмотрел. На свете же такие чудеса бывают, что даже страшно сказать! Вот как вещий огонь прыгучий. Слыхал про такое?
Иван не удержался, хмыкнул.
— Не веришь?! — грозно спросил Митрий.
— Нет, почему, — сказал Иван уклончиво. — Я это так. — Митрий молчал, и он тогда добавил: — Но это удивительно, конечно. Потому что туча — это здесь, а война, она же вон где, за тысячу верст. И войска наши там же. И даже этот Фредерикус, как ты его называешь, и он тоже там. А туча где была?
— А государь где? Здесь! — сердито сказал Митрий. — И бумага здесь писалась. А после солнце село в тучу. И даже не спорь со мной, ваше благородие! Что мне твои Кольберг, Кунерсдорф! Я, может, под Полтавой был и там кровь проливал за царя и отечество. За великого царя, а не за… Ну, да! А знаешь, какой был закат, когда великий царь и государь изволил подписать указ про Персидский поход? Там тогда на небе было столько крови, что она там до самого утра простояла, ночи тогда совсем не было, а был все закат и закат. И весь в кровище, конечно. А после, когда мы туда пошли и пришли, как шах нас там принимал, знаешь?! На слонах, мать… Вот какая была битва! На слонов в штыковую ходили! И не дрогнули, слышишь?! Чего ты смеешься?! Ты мне про слонов не веришь, что ли? А вот на, посмотри!
И тут Митрий, уже совсем распалившись, резко встал, задрал рубаху и показал на шрам на своем левом боку. Шрам был действительно очень большой и страшный. Когда Иван его впервые увидел, то даже почти напугался. А теперь, уже привыкнув, все равно невольно поморщился, потому что это было не самое веселое зрелище.
— Ну, что? — строго спросил Митрий, не опуская рубахи. — И теперь, что ли, не веришь?!
— Ладно, ладно, верю, — примирительно сказал Иван. — Дай еще хлеба.
Митрий дал. И больше уже ничего не говорил и уже даже не смотрел на Ивана, а смотрел на образа в углу. А когда Иван поел, Митрий встал и принес ему полушубок укрыться.
— Да жарко же! — сказал Иван.
— Сам знаю, — строго ответил Митрий, продолжая совать полушубок.
Иван взял его, скатал и положил в изголовье. А после лег и велел разбудить его в девять, даже если никто не будет его спрашивать и если даже Семен не придет. Митрий пообещал так и сделать, и вышел. А Иван разулся, лег, закрыл глаза и задумался. Думать ему было о чем, даже слишком много было всякого, просто даже голова гудела. Нет, думал Иван, так не годится, думать тоже надо по порядку, а не о чем попало. И думать надо о главном! Вот он сейчас — а что, может, и прямо сейчас, в этот вечер — освободится и поедет на Литейную, к Анюте. Он и перстенек уже купил, очень красивый, тоненький и с камушком. Камушек красный как кровь… Нет, что это! Приказчик говорил, что красный — это страсть. Ну, они наговорят, думал Иван, но чувствовал, как щеки у него краснеют. И вот тоже красный цвет, и что в этом плохого или страшного? Когда Анюта краснеет, ему всегда весело. Он даже…
Нет, вдруг подумал Иван, на Литейную ему сегодня не попасть. Потому что государь велел остаться и ждать приказаний. Но зато, думал Иван, он что еще сказал? Сказал просить что хочешь. Но про Анюту Иван, конечно, просить не будет, про нее он спросит у Данилы Климентьича. Да и тут, тут же подумал Иван, все давно уже спрошено и все отвечено. А после вышла эта незадача! Ну да ничего, дальше думал Иван уже почти что весело, тут же тоже все одно к одному складывается и, может, уже сегодня в ночь все решится. Или когда его вызовут? Потому что царю это что? Сущий пустяк! А для него это судьба. Да, именно судьба, вспомнил Иван слова дяди Тодара. Давно он это говорил, подумалось. И сразу вспомнились Великие Лапы. И представились они Ивану не такими, какими они были по словам Базыля, то есть пограбленными и сожженными, а, наоборот, чистенькими и сытыми. Тогда тоже было лето, но уже был вечер, они с дядей стояли на пригорке и смотрели на деревню, и дядя говорил: смотри, какая красота, а как помру, кому все это отойдет? А ты, Янка, с чем останешься? А Иван засмеялся, сказал: а мне царица таких деревень знаешь сколько отвалит? Может, пять, а может, даже десять! Э, совсем невесело ответил дядя, так то же будут чужие деревни, а здесь все свое. А Иван ему тогда: и там тоже будет все мое. Я в бригадиры выйду, а потом в генералы, а потом, может, даже в сами генерал-фельдмаршалы. Э, засмеялся дядя, как бы ты в Сибирь не вышел, а не в генералы. Потом еще сказал в сердцах: и где та твоя царица? А теперь, вдруг подумал Иван, так ведь оно и получилось — померла царица. А новый царь… Что новый царь! Что мы — без глаз и без ушей, ничего не видим и не слышим? То есть вот ведь как оно все повернулось, уже совсем тоскливо подумал Иван. После еще подумал: а если…
Но не додумал, а крепко заснул.
ГЛАВА ПЯТАЯНа золотом крыльце сидели
Проснулся Иван оттого, что почуял: беда, он проспал! И сразу же открыл глаза и увидел, что уже и в самом деле сильно поздно. Но и, конечно, не темно еще, потому что в такую пору под Петербургом настоящей ночи не бывает, это же такая широта высокая, как им объясняли в Корпусе…
Только теперь было не до Корпуса! Иван быстро повернулся и увидел, что напротив него, за столом, сидит Семен. И Семена видно не всего, потому что его заслоняет большая бутыль. Даже очень большая, подумал Иван, на двоих столько нельзя. Особенно если ждешь вызова. Или…
А дальше было уже не до мыслей, так как Семен уже заметил, что Иван проснулся — и сразу просветлел лицом, повернулся к двери и велел:
— Митрий! Ты где пропал?
Митрий ответил, что он здесь, после почти сразу же вошел и начал накрывать на стол. Чего там только не было! И все это жирное, скоромное, мясное!
— Э! — весело сказал Семен, перехватив Иванов взгляд, а Иван уже сидел, смотрел на стол. — Один же только раз живем! А тут еще вчера послабление вышло. Посты отменяются, слышал? Царский указ! А пост какой? Петров! И он тоже Петр. Вот так! — А потом, наверное, на всякий случай, Семен повернулся к образам и перекрестился.
Иван был спросонья, молчал. Тогда Семен еще сказал:
— Да, это истинно так. Вчера было дано высочайшее указание Синоду, дабы отныне соблюдении постов было необязательным. Так ты это, небось, уже слышал. Тебя же тот твой человек чем сегодня потчевал? Литовским салом, я так думаю. И господин Клушин то же самое сказал.
Иван поморщился. Он не любил эту Семенову присказку про господина Клушина, который якобы все знает и все видит. Ат, каждый раз думал Иван, как весело, прямо хоть брюхо надорви! И он опять поморщился.
— Но это еще что! — опять заговорил Семен. — А в том указании еще и другое предписано: не осуждать грехи против седьмой заповеди. Ибо, там так буква в букву, «и Христос их не осуждал».
— Ну! — только и сказал Иван.
— Ну! — повторил Семен. — Ладно, пока что хватит. — И сказал уже Митрию: — Иди, проводи барина. Дай ему воды умыться, и холодной! А то он совсем со сна. — После опять повернулся к Ивану, сказал: — И это хорошо, что ты так выспался. Я нарочно велел не будить. А теперь чего? Теперь царь уже тоже за столом, не беспокойся! — Это он говорил уже в спину уходящему Ивану. После еще добавил: — Теперь про нас никто до самого утра не вспомни