Платон Сергеевич вынул из кармана мятую пачку папирос, закурил. Тетка Василиса услышала запах дыма, быстро оглянулась и пошла к парторгу.
— Ах ты ж, боже ж мий, та що ж ты робишь! Та що ж ты оту пакость смалишь! Та тоби що доктора сказали!..
Платон Сергеевич спрятал папиросу за спину, но тетка Василиса схватила его за руку и вырвала папиросу.
— Ще раз побачу, так я тебе на твоем партсобрании в пух и прах разделаю! Ну прямо тоби дытына мала, и все. Пишлы в хату обидать. Зварився борщ.
— Спасибо, Василиса Андреевна. В поле надо. Там пообедаю.
— Ходим, кажу тоби!
Платон Сергеевич выставил вперед ладони, отгораживаясь от тетки Василисы и ее борща, который уже пах на весь двор, а возможно, и на все утонувшее в летнем зное Козюркино.
— Ну хоч чайку попей.
Не ожидая согласия парторга, тетка Василиса юркнула в избу, загремела чашками и ложками. Платон Сергеевич вынул новую папиросу, подмигнул Ваняте и неожиданно спросил:
— Ты когда встаешь, рано?
— Не знаю. Могу и рано. А что?
— Если рано проснешься, приходи к конторе. Ладно? С ребятами познакомлю. Хватит вам друг другу носы бить. Какая твоя точка зрения?
— Не бил я вашего Сашку! — сказал Ванята. — У него винта в голове не хватает!
— Ладно, поверим для начала, — сказал Платон Сергеевич. — Смотри же, приходи утром. Свеклу прорывать будете. Ребята уж согласились. Народу у нас пока маловато. Хотели из города подмогу прислать так мы отказались. У городских тоже дел по горло. Сами справимся. Верно ведь?
— Точно! — сказал Ванята. — Я уже работал. Вся школа ходила. Яблоки собирали.
На пороге с деревянным блюдом в руках возникла тетка Василиса. В пузатой фаянсовой чашке дымился горячий чай, рядышком лежали пирожки и острые кусочки колотого сахара.
Платон Сергеевич взял с блюдца кусочек сахару, задумчиво положил на язык, запил чаем.
— Спасибо, Василиса Андреевна. Я пошел…
Он приподнял над головой кепку и зашагал к воротам.
Делать Ваняте было нечего. Посидел еще на крылечке, вспомнил верного друга Гришу Самохина и решил написать ему письмо.
Чернил в избе не оказалось. Ванята нашел на подоконнике огрызок карандаша, сел к столу, тряхнул головой и крупными круглыми буквами написал на тетрадочном листке:
«Здравствуй, дорогой друг Самохин Гриша! Мне тут без тебя ужасно плохо…»
Бусинка
Платон Сергеевич ушел, и тетка Василиса сразу заскучала. Она слонялась по избе, поправляла на кровати подушки, одергивала марлевые занавески, гоняла полотенцем звонкую, залетевшую на запах борща осу.
— Ах ты ж, боже ж мий! Та як же воны там, мои хлопчики, в бригаде? Та ж воны голодни там, мои риднесеньки!
Обещала она оставаться дома, пока вернется мать, но не утерпела. Положила в корзину ломоть сала с розовой жилкой посередине, несколько головок чеснока и смущенно сказала Ваняте:
— Ты тут пиши, а я пишла. Нехай трактористы чесночку погрызуть. Там же таки гарни хлопчики… Ты ж тут дывысь, Ванята, хозяйнуй…
Вышла из дома степенной осанистой походкой. За плетнем украдкой поглядела вокруг и припустила под горку мелкой торопливой рысцой.
Ванята закончил письмо, сделал самодельный конверт-треугольник и вышел на крыльцо. Почтовый ящик был недалеко, висел посреди улицы на старом с оборванными проводами столбе.
Он опустил письмо и снова пошел домой. Солнце тянуло к вечеру. В небе зарумянилось летучее облачко. От реки, не нарушая строя, шли сытые, довольные судьбой гуси.
Скоро вернется со своей работы мать. Ванята согрел для рукомойника воды, вынул из шкафчика миски и ложки, нарезал от каравая ломтики хлеба.
Потом он решил сделать матери сюрприз. Вытащил из чемодана портрет отца и повесил его в горнице на видном месте. Сразу стало теплее и уютнее. Ванята глядел на портрет отца и размышлял, как ему теперь вести себя и стоит ли намекнуть матери о своем разговоре с правнуком деда Егора. Впервые по-настоящему пожалел он, что нет рядом друга и собеседника. От таких бесконечных дум нетрудно спятить.
Ванята представил на миг, будто бы он тут не один, а рядом с ним — верный и бесценный друг Гриша Самохин. Ванята посмотрел на мнимого Гришу, сделал печальное лицо и, стесняясь самого себя, сказал ему для начала:
— Вот, Гриша, какие у меня дела. Понимаешь?
— А чего понимать? Все нормально! — ответил Гриша.
— Разве это нормально! — возмутился Ванята. — Не знаешь, а говоришь…
— Зря паникуешь, — спокойно и убежденно ответил Гриша. — А Сашка Трунов дурак. Я из твоего письма сразу все понял.
— Это верно, что дурак, — согласился Ванята. — Я тоже так думаю…
— Чего ж тогда мучаешься?
— Все-таки… Прокурору, говорит, отец написал.
— Пускай пишет. А только лично я твоему Сашке ни капли не верю. Сначала щеку себе перевязал, потом отцу про тебя набрехал. Ты ж не бил его?
— Пока нет. Толкнул только…
— Эх, ты! — сказал Гриша. — Даже постоять за себя не можешь! Я бы этого Сашку в порошок! Понял?
— Тебе хорошо говорить! Я ж тут новый. Только приехал…
— Ну и что? А если тебя в космос пошлют, на Венеру. Тогда как?
— Полечу. Чего мне…
— Полетишь?! Знаю я тебя, мочалу! Там, знаешь, как надо, на Венере?
— Скажи, раз ты такой умный!
— Там надо вот так… смотри как!
Незримый Гриша Самохин вытянулся в струнку, вскинул ладонь к виску и сказал:
— Там надо вот так: «Привет, граждане Венеры! Я из СССР!» Понял?
— Ну, понял…
— Ничего ты не понял! Только туман напускаешь. Когда человеком сделаешься?
— Сделаюсь. Я ж тебе сказал…
— Ну, скорей делайся! А то ждать уже надоело…
Друзья помолчали. Ванята собрался с мыслями и снова напомнил Грише:
— Ты, Гриша, все-таки посоветуй, что мне делать с этой историей? Ты ж друг. Я твой крючок всегда помнить буду!
— А что делать? Я тебе сказал — плюнь и разотри.
— Не говорить, значит, матери про Сашкину болтовню?
— Спрашиваешь! Молчи — и все. Мало что лопух этот придумает! Если хочешь, я сам все в нашем колхозе узнаю и напишу тебе. Ладно?
Ванята не успел ответить верному и суровому другу. Хлопнула дверь, и на пороге появилась мать. Сбросила косынку, поправила сбившиеся на лоб волосы и сказала:
— Здравствуй, Ванята. Я тебя сегодня еще не видела.
— Здравствуй, мам!
— Кормить станешь?
— Ага. Уже борщ разогрел.
Ванята смотрел на мать. Она ему нравилась. Впрочем, не только ему. В деревне ее называли красавицей. Ванята видел красавиц только на страницах «Огонька». Пышные дамы в строгих платьях, с блестящими сережками в ушах особого впечатления на него не производили. Мать его была совсем иной. У нее смуглое продолговатое лицо, чуть-чуть вздернутый тонкий нос и черные непроглядные глаза. Если даже внимательно посмотреть в них, все равно не увидишь зрачков.
На плече матери густая золотистая, как вязка лука, коса. Над головой легкое пышное пламя тонких курчавых волос.
Мать прошлась по комнате и заметила на стене портрет отца. Губы ее вздрогнули и поджались.
— Зачем? — спросила она Ваняту. — Мы же в чужом доме…
— А пускай, — деланно рассмеялся Ванята. — Тетка ничего не скажет. Она добрая…
Мать подошла к стене, сняла портрет, задумчиво вытерла стекло рукой и подала Ваняте.
— Спрячь.
Мать пошла в сенцы, долго гремела там медной непослушной шляпкой рукомойника.
Ужинали молча. В тишине избы стучали о края мисок деревянные ложки. Тикали часы. Ваняте было обидно и грустно. Он думал о матери, о портрете отца, который сняла она со стены, о странных порядках, подстерегающих человека в чужом доме.
Ну кому он помешает, этот портрет!
Портрет всегда, всю жизнь, висел перед глазами Ваняты. С ним был связан для Ваняты близкий, доступный образ отца. Где-то в уголочке памяти Ваняты засела вкрадчивая надежда: ему казалось, будто отец его жив и в одночасье придет домой.
Разве мало бывает неожиданных случаев? Может быть, отец выбрался из тайги. Долго лежал на поляне, окунал красное с обгоревшими бровями лицо в ручей. Потом поднялся и поковылял по дороге. Попутная машина подобрала путника, отвезла в больницу. Отца вылечили. На лице его остались страшные рубчатые шрамы. Он посмотрел перед уходом из больницы в зеркало и сразу же закрыл глаза. Он не хотел возвращаться домой вот таким изуродованным и остался навсегда в Сибири. Вспоминал мать, Ваняту и тихо шептал: «Не поеду, не могу я…»
Но дороги, как бы далеко ни разбегались они по белу свету, все равно приводят человека к родному порогу. Вернется и Ванятин отец. Откроет дверь, поглядит на мать, на Ваняту и сразу расцветет.
«Молодцы, — скажет он. — Значит, не ошибся я. Спасибо вам и, пожалуйста, простите. Виноват…»
Ванята подождал, пока мать доест борщ, по-хозяйски собрал миски, бросил туда корки хлеба, ложки и только тогда спросил:
— Приходили на меня жаловаться?
— Ну приходили…
— И ты что — поверила?
— А то я тебя не знаю. Дня без драки прожить не можешь. Такого сраму набралась!
— Так он же первый! Я разве хотел?
— Ну тебя! Так на тебя рассерчала! Думала, приду домой и вздую, чтобы знал… потом уже парторг рассоветовал. Сам, сказал, поговорит. Чего ты сцепился с Сашкой этим?
— Так просто… я ничего, а он…
— Молчи уж лучше! У всех дети как дети. Ты только… Как горох от тебя все отскакивает.
Мать устало провела рукой по лицу, подняла глаза на Ваняту.
— Можешь ты хоть раз вникнуть или не можешь? — спросила она.
— Конечно, я всегда…
— Не дерись ты с ребятами. Будь человеком. Обещаешь?
— Так я ж не дрался!
Мать махнула рукой, поднялась из-за стола.
— Что с тобой говорить. Дикий ты человек! Давай лучше спать. Ноги уж не носят.
Ванята разделся и полез под одеяло. Лежал, прислушивался к ночным шорохам и ждал, когда мать снова заговорит с ним, спросит о чем-нибудь или сама расскажет о своей ферме, о том, что сулит им теперь жизнь в Козюркине.