Дом въехал на соседнюю улицу и остановил там джип. Взял Сабу за руку и повел в знакомый ресторан «У Анри». Они остановились перед тяжелой резной деревянной дверью с декоративной решеткой над ней. Дверь открылась, они вошли в небольшой полутемный скромный зал, не более шести-семи столов, накрытых белой скатертью. На каждом столе стояла баночка из-под джема, а в ней веточка жасмина.
– Исмаилия – город военнопленных, – сказал Дом. – Тут и немцы, и тысячи итальянцев, но, к счастью, не Анри – он бежал из Парижа. Там у него был до войны ресторан.
– Здесь мило. – Внезапно ее захлестнула волна невероятного счастья. Саба закрыла глаза и вдохнула запахи ресторана – жареного мяса, жасмина и сигаретного дыма.
Перед ними возник Анри, осанистый, вкрадчивый, на лице профессиональная улыбка.
– Месье, мадам, добрый вечер! – Если бы они были детьми, он, вероятно, поцеловал бы их и ущипнул за щечку. Потом отвел их к угловому столику и зажег две свечи в бутылках[82].
Когда пламя разгорелось, Саба увидела, что это не традиционный ресторан, а скорее обычная гостиная с простой мебелью, удобным диваном и семейными фото на стенах. Дверь была распахнута в ночь. В ветхом домике на другой стороне переулка заплакал ребенок, в окне возник силуэт женщины, она глядела на них. Когда Саба направила на нее взгляд, женщина задернула занавеску.
Анри принес графин с вином. Сделав глоток, Саба спросила:
– Как ты здесь оказался? Как ты меня нашел?
– Элементарно, любезный Ватсон. Я приехал в Каир, нашел контору ЭНСА и спросил у девушки, где вы выступаете. – Он невинно улыбнулся, как человек, уверенный в своей правоте. – И я написал тебе письмо.
– Вот это? – Она вытащила из сумочки искромсанные остатки письма и показала ему. – Я даже не поняла, что оно от тебя.
– А-а, теперь загадка разрешилась. Ты надеялась, что я тебе напишу? – Он поднял брови и взглянул на нее.
Она сделала вид, что внимательно изучает меню. «Они все уверены в своей неотразимости, – предостерегала ее Арлетта, – девушки штабелями ложатся у их ног».
– Возможно. Я и сама пока не понимаю, – честно призналась Саба. Его рука, державшая меню, была загорелая и красивая, с длинными пальцами. – Что ты делаешь в Северной Африке?
– О, все просто, – ответил он. – Тут нехватка пилотов, а мой друг служит в Королевских ВВС Западной пустыни. Он устроил мой перевод. Мы базируемся между Каиром и Александрией.
– Ты доволен? Ну, после всего, что с тобой случилось? – Он еле заметно отшатнулся от нее и перевел взгляд на дверь, за которой темнела ночь.
– Да. – Это утверждение прозвучало вежливо и как-то официально. Саба явно вторглась на запретную территорию. – Доволен. В Англии мне стало ужасно скучно. Там мы целыми днями сидели в клубе-столовой и играли в шахматы, и больше ничего.
Внезапно на обоих напала робость. Дом машинально водил пальцем по белому узору на скатерти, а Саба, еще не опомнившаяся после концерта и встречи с Домом, внушала себе, что нельзя терять голову.
– Где ты сегодня ночуешь?
– Тут наверху есть номера, – ответил Дом. – Я переночую здесь, конечно, после того, как отвезу тебя назад. – Он вопросительно посмотрел на нее.
– Конечно, – застенчиво ответила она. Его красивые пальцы играли с солонкой. У Сабы внезапно участилось сердцебиение, и она прерывисто вздохнула.
Снова появился Анри, с ним толстый мальчуган лет пяти, в пижаме. Анри поставил на стол два стакана с водой, в которой плавал лед, и тарелку с лепешками. С торжественным видом, с каким служка ставит чашу для причастия, малыш водрузил на стол закусочные тарелки и получил в награду смачный отцовский поцелуй.
– Что желаете покушать? – с улыбкой спросил Анри.
– Она умирает с голоду, – сообщил ему Дом. – Что у вас сегодня хорошего?
– Я бы рекомендовал жареную утку с медом, лавандой и тимьяном. Восхитительное блюдо, – сообщил Анри. – Еще у нас есть барашек, приготовленный с солеными лимонами, тоже неплохое блюдо.
Они заказали барашка, и, пока ждали, Дом налил полбокала вина и подвинул его к Сабе.
– Сколько у нас времени? – спросил он, явно волнуясь. В эту минуту он выглядел совсем мальчишкой.
– Можем не торопиться, – ответила она. И так было уже очень поздно, да и плевать она хотела на все.
Он коснулся ее руки.
– Я хотел тебе сказать… ты была так хороша сегодня.
– Когда? – Она смутилась.
– На концерте.
– Ты слышал меня? – Она не ожидала этого.
– Да. – У него были расширенные зрачки, как у ребенка. А в них мелькали пестрые огоньки. Он взял ее за руку и больше не отпускал. – Расскажи мне. На что это похоже? Как ты это ощущаешь?
– Что ощущаю?.. – Сначала она подумала, что он спрашивает, хорошо ли ей с ним, и пыталась придумать подходящий ответ.
– Когда ты так поешь.
Она убрала свою руку. Об этом ее еще никто не спрашивал.
– Ну… не знаю… трудно объяснить. Сначала паника. Особенно сегодня вечером. Мы поздно приехали, это был наш первый настоящий концерт, а все те люди ждали нас… Когда я пела, какое-то насекомое чуть не влетело мне в рот. Да и музыка звучала странно, потому что фортепиано было повреждено при перевозке, но потом… Я не знаю… Когда я пела «All the Things You Are», был момент, когда я… ну, трудно даже описать, какое блаженство я тогда испытала, – будто волна прошла сквозь меня.
Она уже не пыталась говорить логично; ее захлестывали эмоции. Сейчас ей нравилось все, буквально каждая минута ее нынешней жизни, находившейся далеко за пределами прежней, протекавшей на Помрой-стрит. Теперь она тоже сражалась с врагом. Теперь она могла регулярно заниматься тем, к чему так долго готовилась, что у нее хорошо получалось, что ей всегда хотелось делать. Все ее тело, позвоночник, кончики пальцев, живот, голова были до сих пор полны блаженства, захлестнувшего ее во время выступления.
– Ты поймала волну?
– Да.
– О-о, это очень интересно.
– Ты смеешься надо мной. – Она крепко сжала его запястья.
– Нет, не смеюсь, честное слово. – Он серьезно глядел на нее.
– В такой момент возникает ощущение собственного совершенства, словно в тебе воплотилась вся полнота жизни. Тебе мои слова кажутся безумными?
– Нет. – Он выпил вина. – Когда я лечу в небе, я чувствую примерно то же самое.
– Правда?
– Да. Но рассказывай дальше. Ты первая.
Они глядели друг на друга почти настороженно.
– Парни аплодировали и свистели, приветствуя тебя, – продолжал бодрым тоном Доминик. – Что ты чувствовала в это время?
– Я пою не ради этого, – ответила Саба.
Правда была в том, что в тот вечер она испытывала не восторг от всеобщего обожания, а что-то другое, что трудно облечь в слова, не впадая в то, что мама называла самовлюбленностью. Она чувствовала боль парней, пришедших на концерт, их тоску по дому, по погибшим друзьям, их усталость и непрерывный страх. И она, словно по волшебству, превращала эти эмоции в восторг и облегчение. Все равно что превратить воду в вино. Но, разумеется, она не могла высказать это вслух, не рискуя вызвать у своего собеседника по меньшей мере недоуменную улыбку.
– Ты производила впечатление уверенной в себе певицы.
Она даже растерялась. Он застиг ее врасплох, угадал ее мысли.
– Да-да, и это нормально. – Его умные темные глаза глядели на нее в упор. – Я подумал… – Он тщательно подбирал слова. – Я подумал, что ты ужасно… честное слово… – Он хотел сказать что-то еще, но замолк.
Вернулся Анри, торжественно неся над головой поднос. Он принес ассорти из крошечных блюд, которые называл «mizzi’at», – пряные овощи, хумус и оливки. По его словам, оливки привезены контрабандой из Франции.
– Ответь мне честно и прямо, – сказал Дом, когда они остались одни. Он наклонился к ней через стол и пристально посмотрел на нее. – Это самое лучшее, что ты видела в своей жизни?
– Не знаю. – Неужели он все-таки прочел ее самодовольные мысли? – Да, пожалуй… – подумав, добавила она. – То есть мне все это нравится. – Она разломила пополам кусочек хлеба и макнула его в оливковое масло. – Я пока еще не поняла, лучшие ли это дни в моей жизни или нет, но тут я максимально могу быть самой собой. – Она заметила, что его глаза стали колючими.
– Что значит «максимально быть собой»? Ты считаешь, что у тебя есть твоя собственная суть, твоя настоящая, а не отражение того, какой хотят тебя видеть или сделать другие люди?
– Не знаю… – Она снова оказалась на опасной территории. – Но мне надо многому учиться, – как бы оправдываясь, сказала она. – Макс Бэгли, наш музыкальный режиссер, считает, что некоторые песни я пою неправильно.
– Почему?
– Он считает, что я копирую других певцов. – Это признание было для нее по-прежнему болезненным. Она приблизила к Дому лицо и тихонько напела знакомую мелодию. – Когда я недавно пела эту песню, он сказал, что я подражаю Бесси Смит и пою как усталая, старая негритянка, собирающая хлопок. А я должна научиться петь эту песню по-своему.
– Если ты еще раз напоешь этот мотив, я утащу эту старую негритянку в постель, – шепнул он, касаясь губами ее волос. Они удивленно переглянулись и расхохотались.
– Нет-нет! – Она испугалась собственного восторга и почувствовала, как по ее лицу от корней волос поползла краска. – Я серьезно тебе говорю! – Но как хорошо смеяться вместе с ним! Он взял ее руку, поднес к губам и поцеловал в раскрытую ладонь. Она не отдернула руку.
– Я вот что могу возразить твоему мистеру Багвашу, или как там его. – Теперь их руки лежали рядышком на столе. – Конечно, его слова не совсем справедливые. Как ты можешь научиться чему-то, не слушая, не подражая, не упражняясь? Извини, но он сказал чушь. Не обращай внимания.
Потом он страстно и серьезно рассказывал ей о Пикассо, который понемногу брал что-то у многих художников; о Т.С. Элиоте, который учился в Кембридже, постоянно оттачивал свое мастерство, тоже брал многое у собратьев по перу и, наконец, соединил в единое целое все эти влияния. Еще он добавил, что Чарли Паркер неудачно выступил на своем первом концерте, его дружно освистали.