Позже, вернувшись в отель, она снова превратилась в певицу, а отец был изгнан из ее мыслей. Она стояла перед зеркалом в голубом платье, позаимствованном у Элли, и с дрожью думала о том, что до вечеринки у Озана оставались считаные часы. Какой ужас, зачем ей понадобилась вся эта нервотрепка? Зачем?
Она растягивала губы, чтобы лучше легла помада, румянила щеки, а в голове роился калейдоскоп мыслей. Сегодня вечером ее ждет позорный провал, она уже не сомневалась. Ведь она мало репетировала, да еще разволнуется. И набор песен странный, разнородный. Он удивит слушателей, о вкусах которых она не имела ни малейшего представления… Нет! Сегодня ее ждет триумф, ее пение понравится Озану, а потом будут Париж и Нью-Йорк. Дом тоже удивит ее сегодня – неожиданно появится во время ее концерта.
Потом она ехала на заднем сиденье машины, которую прислал за ней Озан. Сидела, закрыв глаза, и не видела ни луны, всходившей над заливом, ни рыбаков, ловивших рыбу с темных мостов, ни верующих, направлявшихся в мечеть, ни чистильщика обуви у ворот британского консульства, собиравшего свои щетки, чтобы идти домой. Она настраивалась на свои песни.
На площади Таксим к ней присоединились Фелипе и остальные – в элегантных смокингах, свежих белых сорочках, с бриллиантином на волосах. Фелипе поцеловал ей руку и объявил, что она выглядит сенсационно. Автомобиль спустился с крутой горы, повернул и помчался вдоль Босфора. Слева от них тянулся темный лес, где, по словам Фелипе, водились волки. Справа в сгущавшихся сумерках море отсвечивало медью, а огни паромов рассекали волны.
Дом Озана был великолепен – казалось, что он плыл по залитым луной водам пролива, сверкающий и величественный, словно океанский лайнер. Из него доносились мерные ритмы танго.
Лейла, обворожительно красивая, в изумрудах и бледно-зеленых шелках, приветствовала их у входа. Озан, сообщила она, весь день носился по дому и контролировал все: еду, сцену, гостевой список. Глядя в спину супруга, она закатила свои большие, черные глаза: что за человек! Чудовище!
Она отвела их в маленькую комнату на втором этаже, где музыканты сложили свои инструменты, а потом на кухню, где пять нанятых поваров и четырнадцать официантов ощипывали перепелов, рубили кориандр и укроп, толкли грецкие орехи и готовили для гостей дюжины восхитительных маленьких «мезе», закусок.
Повара засуетились вокруг Сабы, улыбались, кланялись и предлагали попробовать то и другое. Но Саба съела только маленькую пиалу риса и божественно вкусное рагу из цыпленка. Она снова нервничала, да и вообще очень редко ела перед выступлением.
– Пойдем! Пойдем! – Лейла тоже была возбуждена. Она за руку отвела Сабу наверх. В большом зале, обитом дубовыми панелями, было полно гостей; они разговаривали, смеялись. Свет дюжин маленьких свечей лился золотистым медом на шелка и атлас, на элегантных женщин с бриллиантами на лебединых шеях. В открытые окна светила луна.
Официанты сновали по залу с подносами. Звучал мужской смех, звенели бокалы. Горки розовых сигарет «Sobranie» лежали в хрустальных лотках. «О таких вечеринках мечтаешь в юности, – подумала Саба. – Мама бы упала в обморок от восторга».
– Кто эти люди? – шепотом спросила она у Фелипе.
– Да кто угодно, – шепнул он в ответ, и его усики пощекотали ей ухо. – Друзья Озана по бизнесу, киношники, писатели и оптовики, журналисты и дипломаты из посольств – по словам Лейлы, где-то сто пятьдесят гостей.
Появился Зафер Озан, осанистый и учтивый, в бархатном смокинге рубинового цвета, с галунами. Он двигался по залу, сканируя взглядом толпу, даря улыбки и поцелуи, пожимая руки, с чинным и сдержанным кивком принимал бесчисленные комплименты, словно говоря: а вы чего ожидали?
Он строго-настрого приказал Фелипе не начинать, пока гости не пообщаются между собой и не выпьют по паре рюмок. Ровно в десять часов он многозначительно взглянул в их сторону и постучал пальцем по циферблату. Гул толпы сменился полной ожидания тишиной. Открылся занавес, на сцену упал луч софита.
– Приготовились, – спокойно произнес Фелипе, обводя взглядом музыкантов, и, подняв красиво выщипанные брови, посмотрел на Сабу.
Дыши глубоко. Расправь плечи. Crepi il lupo!
И они начали. Первая песня, «Зу Зу Газу», была абракадаброй, сочиненной Фелипе для затравки. Карлос взял быстрый темп, пальцы Фелипе летали над гитарой, Саба прыгала, пела, приплясывала, растворяясь в экстазе; наконец, песня закончилась, зрители заревели и захлопали. Улыбка Фелипе сказала – сработало! Все незначительные, постепенные усилия на репетициях, когда накапливалась техника, делались и исправлялись ошибки, когда исполнители определяли, где придержать, а где отпустить темп, сделали свое дело. Песня прозвучала без всяких усилий, а вечер сразу сделался волшебным. Саба поняла, что не променяла бы даже на миллион фунтов стерлингов этот восторг от их безупречной работы.
Далее последовала «Извечная черная магия»[126]; Фелипе сложил губы трубочкой и выдал имитацию Сэчмо[127] и дувапбабаббинг. Потом была красивая турецкая песня «Прощальный поцелуй»[128] и, наконец, «Две любви»[129]. Сплошное удовольствие – Сабе нравилось все.
Свечи догорали, и зал погрузился в туманный полумрак; луна, похожая на гигантский спелый персик, висела над темной полосой азиатского берега. Рыбаки, наслаждавшиеся в своих лодках бесплатной музыкой, отправились по домам. С верхнего этажа доносился приглушенный смех. Фелипе сказал, что там для гостей приготовлены кальяны и полоски кокаина. Он и сам пару раз поднимался туда во время их перерывов. После полуночи джаз-группа, работавшая теперь как хорошо смазанный механизм, исполнила попсовые хиты: «Голубая луна» и «Ты сегодня прелестна»[130].
А Саба, глядя, как танцующие пары все теснее прижимались друг к другу, как целовались украдкой, почувствовала, как переполнявшее ее счастье в один миг перешло в тоску и тревогу. Каждой клеточкой своего тела она хотела танцевать с ним, чтобы его мягкие, блестящие волосы касались ее щеки, а сильные руки держали ее за талию.
Боже, прошу тебя! Сохрани его! Не дай ему погибнуть!
– «Эти нелепости»[131], – шепнул Фелипе. Она любила эту песню. На репетиции он показал ей, как на полтакта сокращать некоторые ноты, пояснив: – Иногда, чтобы зритель заплакал, надо заставить его ждать.
Когда песня закончилась, многие танцующие замерли в трансе и смотрели на Сабу. Потом захлопали. Она посылала в зал воздушные поцелуи с ладони. Фелипе улыбался ей, выставив оба больших пальца.
– Машаллах![132] – закричал Озан, поднимая на сцену. – Мисс Саба Таркан, моя певчая птичка. Между прочим, наполовину турчанка, – негромко сказал в микрофон Озан. Публика устроила ей громкую овацию, свистела и хлопала.
– Что ж, отлично, отлично. Потрясающе! – Клив довольно потирал руки, когда на следующий день Саба рассказала ему про вечеринку у Озана. – Первый барьер ты взяла чисто. Музыканты тебя приняли, Озан доволен, остальное будет уже легко и просто.
Они сидели в его квартире – безликой комнатке, такой же ободранной, как и в Александрии. В углу его чемодан, на шатком столе недоеденный кебаб, под ножку стола подложен выцветший экземпляр «Ле Монд».
– Но я перебил тебя, извини. – Он подался вперед. – Продолжай. Что было дальше?
Они пили турецкий чай из разрозненных стаканов. Саба посмотрела на часы. Одиннадцать.
– Я ненадолго, – предупредила она. – Мистер Озан хочет прокатить нас с Лейлой на машине. Он обещал показать мне деревню, где когда-то жила семья моего отца.
– В самом деле? – Клив вяло улыбнулся – это его не интересовало. Он отодвинул от себя кебаб. – Извини, тут беспорядок. Я снял эту квартиру пару дней назад – тут удобнее встречаться, чем в отелях.
– Это было еще до моего рождения, – продолжала Саба. – Пока я не приехала сюда, меня мало интересовало, где жили в Турции отец с бабушкой.
– То же самое можно сказать про большинство людей. – Клив выплюнул жесткий кусочек мяса на бумагу, скомкал ее и бросил в корзину. – Всех мало интересует, где жили и чем занимались родители до их рождения. – Он закурил сигарету.
«О тебе я тоже ничего не знаю, – подумала Саба. – Кроме широкой улыбки, шуток и задушевных разговоров о музыке».
– Итак, – сказал он, – расскажи о вечеринке.
– Подобного шика и блеска я не видела в своей жизни, – призналась она. – Мне просто глазам не верилось, что такое бывает.
– Некоторые из явившихся туда людей зарабатывают на войне колоссальные деньги, – сообщил Клив. – Главным образом за счет поставок сахара, соли, горючего. Прежде у них никогда не было столько денег, и они не стесняются их тратить. Так что там было?
– Мы выступали в общей сложности больше часа, – продолжала Саба, – а в перерывах мистер Озан просил меня, чтобы я танцевала с некоторыми гостями. По-моему, он гордился, что я турчанка и что я приехала на родину. Он всем рассказывал, как мне понравился Стамбул.
– Город в самом деле тебе понравился?
– Да, гораздо сильнее, чем я ожидала.
– А ты возражала? Ну, против танцев?
Саба замялась.
– Мне не нравилось, что Озан говорил мне, с кем танцевать, – от этого я чувствовала себя дешевой девкой… Но я не должна была обращать на это внимания, верно?
– Ты что-нибудь говорила?
– Нет – я слушала, что говорили мне.
– Молодец, умница. Ах да, когда ты вернешься, тебя наградят за это медалью.
Самодовольный болтун!
– И коробкой конфет?
– Не груби, Саба, и продолжай, пожалуйста. Все это чудовищно интересно. С кем ты танцевала?
– С торговцем табаком по имени Некдет из Леванта; от него пахло миндалем, и он говорит на семи языках. Еще был Юрий, жизнерадостный толстяк. По его словам, большинство пароходов, курсирующих по Босфору, принадлежат ему. Еще я танцевала с русским эмигрантом по имени Алексей, а фамилия что-то вроде «Белой»; он пишет тут книгу по экономике. Все ухаживали за мной.