Джеральд Олбани ждал у двери. Уикторп, который дольше знал Ланни и предложил эту встречу, проводил его в комнату и представил. Будучи безупречно тактичным человеком, он не задержался и быстро ушел. Премьер-министр вежливо встал и пожал руку своему гостю, а затем сказал: "Пойдемте со мной в маленькую гостиную, где нам будет удобнее".
Невилл Чемберлен, высокий, худой и тощий, был более крепкого телосложения, чем можно было бы предположить из его фотографий. Он недавно разменял семидесятилетие, но его волосы были еще темными, за исключением яркого белого локона впереди. Его самой впечатляющей особенностью была пара больших темных пронзительных глаз. Он был одет в старомодный воротник и большой черный галстук и не претендовал на особую изысканность. Он был простым бизнесменом, и за это получил свой пост. Они выбрали его, потому что он был именно из их типа, и они могли быть уверены в каждом его слове и действии. Никаких глупостей, без воображения, без экстравагантных надежд или страха. Здесь всегда была Англия и всегда будет, и ее девиз: "Продолжать!" Были трудности, и их могло бы быть больше, но нет ничего, что разумные бизнесмены не могли бы разрешить, обсудив и уступив. Но, конечно, никогда больше, чем необходимо.
Только сейчас наступил самый трудный момент в его жизни. Он почти не спал, и лицо его было помято и измождено. Лорд Уикторп сказал ему по телефону: "Это сын Роберта Бэдда из Бэдд-Эрлинг Эйркрафт. Я знаю его с тех пор, когда мы были мальчишками". Этого было достаточно, и премьер-министр хотел услышать каждое слово истории, которую Ланни много раз рассказывал о горном доме дикой ведьмы Берхты. Чемберлена туда взяли год назад, во время его первой поездки, которая инициировала "Мюнхен". Позже в Годесберге фюрер выразил желание снова взять его и показать ему свой приют на вершине Кельштейна. "Экстраординарный человек!" – сказал премьер-министр. – "Он говорил мне с особым акцентом, что решение Судетской проблемы не может ждать ни одного дня, а через час он захотел бросить все и пролететь со мной три-четыре сотни километров, чтобы показать туннель в глубине горы!"
"Он человек влечений", – ответил Ланни Бэдд. – "И некоторые из них гостеприимны".
"На самом деле ему удалось заставить меня думать, что он мне понравился", – сказал премьер-министр. – "Вы полагаете, что это возможно?
"Вы хотите знать, как он вас называл?" – спросил собеседник.
– Конечно.
– Он назвал вас хорошим стариком.
– Невероятно!
– В то время вы дали ему то, что он хотел.
– Итак, теперь, я полагаю, я плохой старик.
– Боюсь, что это так, сэр.
– Я скажу вам, мистер Бэдд, я несчастный старик. Ночью я столкнулся, или я скажу сегодня утром, с провалом моих самых больших надежд. Я думаю, что немецкие армии вторглись в Польшу.
– Я думаю, что вы узнаете это на рассвете, сэр.
– Ну, мне не хочется употреблять экстравагантные слова, но я действительно не вижу никаких пределов катастрофы, это может означать конец нашей цивилизации, и я не могу представить, что будет после этого.
V
Это был старик, которого молодые леваки бранили повсюду. Но Ланни было обычно трудно испытывать неприязнь к тому, кого он знал лично. И он нашел Невилла Чемберлена более теплым и добрым человеком, чем он его себе представлял. Возможно, это были особые обстоятельства их встречи, когда все было сделано, и оставалось только ждать. Когда ни одно слово больше не могло ничего изменить, и поэтому было разрешено говорить откровенно, как человек мог говорить на Страшном суде. Этот американец, который был во всех местах и знал всех вовлеченных лиц, вполне мог служить последующим поколением. Премьер-министр Великобритании выступил в свою защиту: "Никто никогда не сможет сказать, что я не сделал все, что в моих силах, чтобы предотвратить это бедствие".
"Конечно, нет", – ответил Ланни. – "Если они смогут найти хоть какую-нибудь ошибку, это будет означать, что вы только слишком старались".
– Я бы предпочел, чтобы это было так, мистер Бэдд. Эта война, если она случится, будет такой ужасной штукой, что я не хотел бы иметь ее на своей совести.
Ланни думал, что было бы ужасно иметь на своей совести падение испанской демократии и чехословацкой республики, обе из которых теперь могли стать союзниками Британии. Еще хуже, если поражение Англии в этой войне будет отнесено кому-нибудь на его счет. Но это были не те слова, которые мог бы сказать иностранец. Сами англичане должны определить, как вести эту войну, и выбрать надлежащего государственного деятеля, чтобы озвучить это. Сам Чемберлен был не лишен беспокойства о силе Люфтваффе и засыпал своего гостя вопросами. Что ему удалось узнать об этом?
"Они говорят об этом свободно, как вы, несомненно, знаете", – ответил Ланни. – "Они говорили об этом с Линдбергом, с Лотианом, с Бивербруком. В моем случае я обнаружил, что они были не всегда последовательны. Я подозревал, что одни пытаются утаить некоторые факты от меня, а другие пытаются напугать меня. Вернее, заставить меня выехать и напугать моих влиятельных друзей в Великобритании и Франции. Мой отец профессионал, и он убежден, что их авиация сильнее, чем у Британии и Франции вместе взятых. Это относится к материальной части, качество персонала определяется только в испытаниях".
Этот усталый старик не показал никаких признаков того, что ему хочется что-то испытывать. Он выглядел подавленным и заметил: "Мы, как правило, плохо себя чувствовали в начале наших войн, но нам удавалось выправить положение позже". У Ланни вертелось на кончике языка, что в случае воздушной войны может не быть никакого "позже". Но это тоже не должен говорить чужак. Он удовлетворился тем, что сказал: "По мнению моего отца, вам будет непросто, и то же самое с Францией".
Премьер-министр хотел узнать о тех французах, с которыми разговаривал его гость. Конечно, он мог позвонить Даладье по телефону и, без сомнения, делал это в течение этого критического дня. Но то, что премьер-министр сказал неофициально, может быть более показательным. Ланни сказал: "Я думаю, сэр, что премьер чувствует себя так же, как и вы, не желая иметь этой войны на своей совести, но он полностью намерен поддержать свое обещание Польше, я уверен, что вы тоже".
Это было мягкое предположение? Или это был деликатно сформулированный вопрос? Премьер-министра, по-видимому, это не волновало. Он быстро ответил: "Мы бесспорно сделаем это тоже".
Это было то, для чего Ланни был здесь, и как только он услышал эти слова, он захотел уйти, положить их на бумагу и отправить воздушной почтой, которая недавно была установлена Клиппером через океан. Каждая минута была драгоценна, потому что, если начнётся война, цензура почты вступит в силу, и секретная связь станет невозможной. Некоторое время он говорил о Бонне, Рейно и Шнейдере. Затем при паузе он осторожно сказал: "Вы устали, мистер Премьер-министр, я отрываю вас от вашего отдыха?"
"Сегодня любому из нас будет трудно спать", – ответил он.
"Я могу сказать вам это с некоторой уверенностью, – ответил друг великих. – Очень мало шансов, что что-нибудь случится до рассвета. Я слышал, как некоторые адъютанты фюрера обсуждали этот вопрос. И они считают, что бомбардировщики вылетят согласно календаря, они покинут свои аэродромы, чтобы добраться до своих целей в первый момент видимости".
"Бедная Варшава! Бедная Варшава!" – воскликнул печальный старик.
VI
Ланни поехал в отель, написал свой отчет и бросил его в уличный почтовый ящик. Затем он попытал счастья и позвонил в гостиницу, где всегда останавливался Рик, когда приезжал в город. Ланни, уезжая из Парижа, телеграфировал, что он едет, и теперь он обнаружил, что его догадки верны. Рик не мог оставаться загородом в такое время, и в такую ночь он не мог спать. Он только что отправил письмо в одну из ежедневных газет, призывая британцев быть настороже, чтобы убедиться, что правительство умиротворителей не вынудит Польшу к другому "Мюнхену" и что они не нарушат своего слова, если на Польшу нападут.
Ланни сказал: "Поедем и послушаем радио в машине". Они выехали загород по дороге Хэмстед. Год назад во всех лондонских парках были вырыты траншеи, которые при необходимости могли служить в качестве бомбоубежищ, и их оставили до следующего "Мюнхена", чего боялись все народные массы. Теперь на холмистых участках Хэмпстед-Хит они обнаружили группы людей, работающих с фонарями, выкапывая фундаменты для зенитных орудий. "Это не похоже на умиротворение", – подумал американец и рассказал своему другу, что он только что услышал из собственных уст Чемберлена.
Но Рика не нужно было утешать. Он настойчиво утверждал, что нельзя доверять Невиллу и его банде. Хромой бывший пилот собирался "брать быка за рога". Прямо сейчас умиротворители будут работать, как жадные бобры, чтобы разрушить волю народа и предать честь народа. – "Разве ты не видишь, Ланни, если мы будем сражаться с Гитлером, то мы будем помогать Сталину? Это как раз то, что желал Сталин, а наши реакционеры в первую очередь думают, как не позволить ему исполнить свои желания".
Они слушали радио, и могли слышать Париж, Брюссель, Амстердам и Берлин, когда не было слишком много атмосферных помех. Даже в эти ранние утренние часы шла с яростной энергией информационная война. Каждая сторона рассказывала свою историю и отстаивала свою точку зрения. Были прочитаны и обсуждены Шестнадцать пунктов. Были ли они когда-либо представлены Великобритании и Польше, было под вопросом. И кто мог решить, были ли они ультиматумом, и кто виноват в их отклонении. Сколько немцев было убито поляками в Коридоре и сколько поляков нацистами в Данциге? Сколько немцев было кастрировано? Нацисты постоянно говорили об этом преступлении, поскольку они были расовыми фанатиками, и достоинство каждого нациста было в его силе принести в мир больше нацистов. Корреспонденты и комментаторы, которые не спали пару дней и ночей, рассказывали, что они видели и слышали, и что они думали, что это значило. Все сконцентрировалось на одном важном вопросе. Это война? Каковы были намерения Германии и как о них известят. Когда и где? Немцы, если они ударят, наверняка будут бомбить Варшаву. Будут ли они также бомбить Париж и Лондон?