Тётя Надя шаркала шваброй и всё говорила, говорила…Вдруг она обнаружила, что Николай Семёнович ещё не ушёл. Он пристроил подрамник под одной из лампочек и теперь готовил кисти.
— А вы чего это…мешок здесь развесили? — стараясь быть вежливой, спросила его тётя Надя, но в голосе её уже слышалась гроза.
— Я ещё работать буду, — тихо, но твердо сказал художник. — У меня срочный заказ: написать портреты передовиков завода.
— У их заказ, а я убрать не могу! — уже открыто возмутилась тётя Надя. — Вы, по крайности, отодвиньте мешок в сторону — вытру тут.
Тётя Надя упорно называла холст мешком, желая уязвить художника, который ей так мешал. Она раздражённо гремела ведром, шаркала шваброй. И вдруг в фойе вошла девушка. Тоненькая, бледная, с большими синими кругами около глаз, в стареньком сером пальтишке чуть не до пят. Ноги в резиновых ботах, заклеенных тусклыми латками. Видно было, что девушка продрогла на мартовском ветру. Она вся сжалась под пальто и была похожа на больную, насильно поднятую с постели. Девушка шагнула залатанными ботами на только что вытертый пол.
— Куда тебя несёт? — закричала тётя Надя. — Не началося ещё, не началося! Слыхала? Вон в ту дверь войдёшь! Пташка ранняя! Готовы уже с утра по театрам шастать!
— Я не в театр, — робко сказала девушка. — Мне велели к художнику.
— К художнику! — продолжала высказывать недовольство тётя Надя. — Вот как раз и натопчешь!
— А давайте я ноги вытру, — смиренно предложила девушка, и это неожиданно успокаивающе подействовало на тётю Надю.
— Вытирай, — смягчилась она, бросив тряпку под ноги девушке, и стала в упор разглядывать её.
Осмотрев девушку, тётя Надя вздохнула:
— Господи, кого присылают…
— А что? — несколько растерянно спросила девушка.
— Да какой из тебя передовик? Вот-вот переломишься. А ручки-то, ручки-то! Ну, стручки сухие, а не руки. Что ж ими сделать-то можно?
— Что надо, то и делаю, — обиделась девушка. — По две с половиной нормы даю. Иногда три смены без перерыва стою. И выдерживаю.
— А что так-то? — заинтересовалась тётя Надя.
— Не придут сменщицы, заболеют или ещё что — вот и стою, у нас производство непрерывное, не бросишь.
— Сознательная, — сказала тётя Надя. — Это я одобряю.
— Вы проходите сюда, не стесняйтесь, — пригласил девушку Николай Семёнович. — Как вас зовут?
— Оля. Оля Потапова.
— Садитесь вот сюда, Оля.
— Только, пожалуйста, недолго, — попросила Оля, — я ещё смену не закончила.
— Ну, посидите, сколько сможете, заодно и отдохнёте, — успокоил её Николай Семёнович и взялся за карандаш.
— Нет, вы, пожалуйста, скорее рисуйте, мне некогда отдыхать, — настаивала Оля.
Зойка с нескрываемым интересом смотрела на девушку, примостившуюся на краешке старого стула. Сколько же ей лет? Семнадцать? Восемнадцать? Не больше. И уже пишут её портрет. Руки, правда, ужасно худые и тонкие, пальцы с чёрными каёмками под ногтями. Ей на миг стало стыдно за свою, как казалось, праздную жизнь. Война идёт, а она ровным счётом ничего не делает. Все ей только и говорят: надо школу кончить. А зачем? Пока будет учиться, война кончится. Так на чужом горбу в рай и въедет, как тётя Надя говорит.
Зойка подняла глаза на героиню труда и вдруг увидела, как девушка стала медленно сползать со стула. Глаза у неё подкатились, веки не до конца закрывали обнажённые белки. Зойка оцепенела от ужаса и не успела ничего сообразить, как Оля рухнула на пол.
Быстрее всех к девушке подбежала тётя Надя, собравшаяся уже уходить.
— Чего сидишь? — крикнула она Зойке. — Не видишь, обморок! Тащи скорее воды!
Зойка вскочила и мигом принесла кружку с водой. Тётя Надя с причитаниями и охами стала брызгать воду в лицо девушке. Оля, наконец, открыла глаза. Тётя Надя и Зойка помогли ей снова сесть на стул. Девушка дрожащими руками поправила на себе одежду, откинула волосы с мокрого лба и попросила Николая Семёновича:
— Пожалуйста, рисуйте скорее, мне ещё на завод надо.
— Да уж на сегодня достаточно, — ответил Николай Семёнович. — Вам не на завод надо. Вам отдохнуть надо. Вы какую смену стоите?
— Третью начала.
— Это что же, две уже отстояла и третью начала? — уточнила тётя Надя.
Оля кивнула головой.
— А ела когда? — грозно спросила тётя Надя.
— Н-не помню, — ответила Оля, кажется, вчера вечером.
— Сутки прошли! Да что же от тебя останется при такой кормёжке? — всплеснула руками тётя Надя. — Ты ж и вовсе двигаться не сможешь. Не-е-е, девка, так дело не пойдёт!
И тётя Надя стала «раздавать команды».
— Зойка, ну-ка сбегай в подсобку, там сумка моя и нож — тащи сюда! Сейчас я ей хлеба и сала отрежу.
— Не надо, — возразила Оля.
— А ты молчи! Покуда на моих глазах не поешь, я тебя отсюдова не выпущу!
— Я, пожалуй, пойду, сказал Николай Семёнович и, попрощавшись, медленно пошёл к выходу, пристукивая деревянной ногой.
Зойка почему-то с жалостью подумала, как ему, наверное, горько, что он ещё в юности получил увечье, из-за которого не смог пойти на фронт. А тётя Надя достала из кошёлки свёрток, завёрнутый в полотенце, развернула его, и Зойка увидела серый круглый хлеб, каких не бывало у них в городе. В другом свёртке оказалось сало.
— Родичи сегодня из села подбросили, — пояснила тётя Надя.
Она отрезала большой ломоть хлеба и насильно сунула в руку Оле, которая всё ещё пыталась сопротивляться. Потом отхватила ножом кусок сала и сунула Оле в другую руку, приговаривая:
— Ешь, ешь! Не стесняйся! Ты для фронта жизни не жалеешь, здоровья. Нешто я хлеба для тебя пожалею?
Зойка с удивлением наблюдала за происходящим. И это их крикливая тётя Надя, которой, казалось, весь свет мешал? А та, оглянувшись на Зойку, вздохнула, отрезала ломтик хлеба, положила на него ломтик сала и протянула ей.
— Нет, нет! — в испуге закричала Зойка, и ей тотчас же представились вечно полуголодные дети тёти Нади, частенько забегавшие к матери в театр. — Нет, нет, я не хочу!
— Да ты что кричишь? — неожиданно тихо и мягко сказала тётя Надя. — Тебя режут, что ли?
— Я н-не хочу, — заикаясь от волнения, выдавила Зойка.
— Ну, не хочешь сейчас, потом съешь, — рассудила тётя Надя, и голос её звучал примирительно, успокаивающе. — А только от хлеба никогда не отказывайся. Грех это.
Она положила хлеб с салом на раскрытый учебник, который Зойка так и держала в руках.
— Дают — бери, а бьют — беги! Верно я говорю? — и тётя Надя снова повернулась к Оле, наблюдая, добросовестно ли та ест, потом отрезала ещё по кусочку хлеба и сала, завернула в обрывок газеты и сунула в карман пальто Оле.
— Не надо, — опять запротестовала девушка.
— Я получше твоего знаю, что надо, а что не надо! — прикрикнула на неё тётя Надя. — А теперь давай собирайся, я тебя до дома доведу. Не приведи господь, опять где-нибудь упадёшь, а на улице уже темно.
— Нет, нет! — твёрдо запротестовала Оля. — Я домой не пойду, мне на завод надо!
— Ну, на завод — так на завод. Доведу до завода. Всё одно по пути.
Обернувшись к Зойке, тётя Надя сказала не без гордости:
— Видала, какие девчата на заводе? У ней и помереть время нету. Хлоп в обморок — и снова на работу. Да-а-а, всё для фронта. Тут разлёживаться некогда. Ну, мы пошли, а ты энтих чертей гони вон в ту дверь, чтоб меньше топтали!
Тётя Надя, конечно, имела в виду зрителей. Она удалилась, довольная тем, что на сей раз все её команды выполнены.
Фильм на потолке
— Настя, солью у тебя не разживусь?
Степанида, непривычно тихая, стояла у порога. И хоть была она в цветастой кофточке, красной стёганой душегрейке и ярко-голубой сатиновой юбке, во всём её облике чувствовалось что-то печальное, даже скорбное. Зойка, собиравшая книги в портфель, подняла голову, глянула на Степаниду и безошибочно определила: не за солью она пришла, на душе наболело — высказаться хочет.
— Случилось что? — тревожно спросила мать, натягивая стёганку, она тоже уловила печальные нотки в голосе соседки.
— А что случится? — небрежно кинула Степанида, но при этом подозрительно часто заморгала глазами. — Как люди, так и мы.
— А-а-а, — понимающе протянула мать. — Ваш пишет-то?
— В том и дело, что нет, — вздохнула Степанида, подойдя, наконец, к самому главному. — Вот как вначале было одно письмо, дескать, в свою часть добрался, и всё.
Степанида опустила голову, не решаясь спросить или сказать что-то ещё, но потом всё-таки спросила:
— Как думаешь, не кинул он Тоньку?
— Да ты что, Степанида! — махнула рукой мать. — Парень такой самостоятельный с виду.
— Самостоятельный, — подтвердила Степанида. — А вот не пишет. В феврале ушел, а сейчас что? Конец апреля.
— Уж не случилось ли чего? — голос матери дрогнул.
— Прислали бы из части-то сообщение, — резонно заметила Степанида. — Меня, Настя, что задело: он, когда на Тоньке женился, всё больше не на неё, а в землю смотрел. С чего бы это, а?
— Придумаешь! — отмахнулась мать. — На фронте он! Там всякое может случиться. Не дай бог, конечно.
Степанида еще постояла немного в раздумье и сказала:
— И ребёночка не будет.
— Да наживут ещё, когда вернётся, — успокоила мать.
— Ну да…если вернётся.
Степанида уже толкнула дверь и вдруг обернулась:
— Ой, забыла тебе сказать. Завтра утром эшелон с ранеными приходит. В госпитале рук не хватает. Может, пойдем на станцию, поможем выгружать?
— Работаем мы, — сказала мать.
— В воскресенье-то?
— Да заказ срочный для фронта.
— Ну, для фронта…это конечно… А я пойду Тоньке помогу.
О прибывающем эшелоне с ранеными Зойка сразу же сказала Тане. Генка, узнав новость, удивился, как она проскочила мимо него. Скоро подошёл Паша. Узнав, в чём дело, срочно собрал комсомольцев. В классе их было девять человек, вполне достаточно, чтобы разгрузить хотя бы один вагон. Но Таня, как староста, объявила и всему классу: желающие могут приходить.