— Забросим твой чемодан и все лишнее в отель, где ты остановишься, просто швырнем в двери, и пойдем позавтракаем, — сказал Лэйн. — Умираю, есть хочу! — Он наклонился к водителю и дал ему адрес.
— Как я рада тебя видеть, — сказала Фрэнни, когда такси тронулось. — Я так соскучилась! — Но не успела она выговорить эти слова, как поняла, что это неправда. И снова, почувствовав вину, она взяла руку Лэйна и тесно, тепло переплела его пальцы со своими.
Примерно через час они уже сидели в центре города за сравнительно изолированным столиком в ресторане Сиклера — любимом прибежище студентов, особенно интеллектуальной элиты — того типа студентов, которые, будь они в Йеле или Принстоне, непременно уводили бы своих девушек подальше от Мори или Кронина. У Сиклера, надо отдать ему должное, никогда не подавали бифштексов «вот такой толщины» — указательный и большой пальцы разводятся примерно на дюйм. У Сиклера ели улиток. У Сиклера либо оба — и студент и его девушка — заказывали салат, либо оба отказывались из-за того, что в подливку клали чеснок. Фрэнни и Лэйн пили мартини.
С четверть часа назад, когда им подали коктейль, Лэйн отпил глоток, сел поудобнее и оглядел бар с почти осязаемым чувством блаженства оттого, что он был именно там, где надо, и именно с такой девушкой, как надо — безукоризненной с виду и не только необыкновенно хорошенькой, но, к счастью, и не слишком спортивного типа — никакой тебе фланелевой юбки, шерстяного свитера. Фрэнни заметила это мелькнувшее выражение самодовольства и правильно его истолковала, не преувеличивая и не преуменьшая. Но по крепко укоренившейся внутренней привычке она сразу почувствовала себя виновной в том, что увидела, подглядела это выражение и тут же вынесла себе приговор: слушать то, что рассказывал Лэйн, с выражением особого, напряженного внимания.
А Лэйн говорил как человек, уже минут с пятнадцать овладевший разговором и уверенный, что он попал именно в тот тон, когда все, что он изрекает, звучит абсолютно правильно.
— Грубо говоря, — продолжал он, — про него можно сказать, что ему не хватает нужных желез. Понимаешь, о чем я? — Он выразительно наклонился к своей внимательной слушательнице, Фрэнни, и положил руки на стол около бокала с коктейлем.
— Не хватает чего? — переспросила Фрэнни. Ей пришлось откашляться, потому что она так долго молчала.
Лэйн запнулся.
— Мужественности, — сказал он.
— Нет, ты сначала сказал не так.
Ну, словом, это была, так сказать, основная мотивировка, и я старался ее подчеркнуть как можно ненавязчивее, — сказал Лэйн, совершенно поглощенный собственной речью. — Понимаешь, какая штука. Честно говоря, я был уверен, что это мое сочинение пойдет ко дну, как свинцовое грузило, и когда мне его вернули и внизу вот эдакими буквами, футов в шесть вышиной, «отлично», я чуть не упал, клянусь честью!
Фрэнни снова откашлялась. Очевидно, она уже полностью отбыла наложенное на себя наказание — слушать с неослабевающим интересом.
— Почему? — спросила она.
Лэйн слегка удивился, что его перебили.
— Что «почему»?
— Почему ты решил, что оно пойдет ко дну, как свинцовое грузило?
— Да я же тебе объяснил. Я тебе только что рассказал, какой дока этот Брауман по Флоберу. По крайней мере, я так думал.
— А-а-а, — сказала Фрэнни. Она улыбнулась. Она отпила немного мартини. — Как вкусно, сказала она, глядя на бокал. — Хорошо, что некрепкий. Ненавижу, когда джина слишком много.
Лэйн кивнул.
— Кстати, это треклятое сочинение лежит у меня на столе. Если выкроим минутку, я тебе почитаю.
— Чудно, с удовольствием послушаю.
Лэйн снова кивнул.
— Понимаешь, не то чтобы я сделал какое-то потрясающее открытие, вовсе нет. — Он сел поудобнее. — Не знаю, но, по-моему, то, что я подчеркнул, почему он с такой неврастенической одержимостью ищет mot juste[1], было правильно. Я хочу сказать — в свете того, что мы теперь знаем. Не только психоанализ и всякая такая штука, но в каком-то отношении и это. Ты меня понимаешь. Я вовсе не фрейдист, ничего похожего, но есть вещи, которые нельзя просто окрестить фрейдизмом с большой буквы и выкинуть за борт. Я хочу сказать, что в каком-то отношении я имел полнейшее право написать, что ни один из этих настоящих, ну, первоклассных авторов — Толстой, Достоевский, наконец, Шекспир, черт подери! — никогда не ковырялся в словах до потери сознания. Они просто писали — и все. Ты меня понимаешь? — И Лэйн выжидающе взглянул на Фрэнни. Ему казалось, что она слушает его с особенным вниманием.
— Будешь есть оливку или нет?
Лэйн мельком взглянул на свой бокал мартини, потом — на Фрэнни.
— Нет, — холодно сказал он. — Хочешь съесть?
— Если ты не будешь, — сказала Фрэнни. По выражению лица Лэйна она поняла, что спросила невпопад. И что еще хуже — ей совершенно не хотелось есть оливку, и она сама удивилась, зачем она ее попросила. Но делать было нечего: Лэйн протянул ей бокал, и пришлось выловить оливку и съесть ее с показным удовольствием. Потом она взяла сигарету из пачки Лэйна, он дал ей прикурить и закурил сам.
После эпизода с оливкой за их столиком наступило молчание. Но Лэйн нарушил его — не такой он был человек, чтобы лишать себя возможности первым подать реплику после паузы:
— Знаешь, этот самый Брауман считает, что я должен был бы напечатать свое сочиненьишко, — сказал он отрывисто. — А я и сам не знаю.
И, как будто безумно устав, вернее, обессилев от требований, которые ему предъявляет жадный мир, жаждущий вкусить от плодов его интеллекта, Лэйн стал поглаживать щеку ладонью, с неумышленной бестактностью протирая сонный глаз.
— Ты понимаешь, таких эссе про Флобера и всю эту компанию написана чертова уйма. — Он подумал, помрачнел. — И все-таки, по-моему, ни одной по-настоящему глубокой работы о нем за последнее время…
— Ты разговариваешь совсем как ассистент профессора. Ну точь-в-точь…
— Прости, не понял? — сказал Лэйн размеренным голосом.
— Ты разговариваешь точь-в-точь как ассистент профессора. Извини, но так похоже. Ужасно похоже.
— Да? А как именно разговаривает ассистент профессора, разреши узнать?
Фрэнни поняла, что он обиделся, и очень, но сейчас, разозлившись наполовину на него, наполовину на себя, она никак не могла удержаться:
— Не знаю, какие они тут, у вас, но у нас ассистенты — это те, кто замещает профессора, когда тот в отъезде, или возится со своими нервами, или ушел к зубному врачу, да мало ли что. Обыкновенно их набирают из старшекурсников или еще откуда-нибудь. Ну, слоном, идут занятия, например, по русской литературе. И приходит такой чудик, все на нем аккуратно, рубашечка, галстучек в полоску, и начинает с полчаса терзать Тургенева. А потом, когда тебе Тургенев из-за него совсем опротивел, он начинает распространяться про Стендаля или еще про кого-нибудь, о ком он писал диплом. По нашему университету их бегает человек десять, портят все, за что ни возьмутся, и все они до того талантливые, что рта открыть не могут — прости за противоречие. Я хочу сказать, если начнешь им возражать, они только глянут на тебя с таким снисхождением, что…
— Слушай, в тебя сегодня прямо какой-то бес вселился! Да что это с тобой, черт возьми?
Фрэнни быстро стряхнула пепел с сигареты, потом пододвинула к себе пепельницу.
— Прости. Я сегодня плохая, — сказала она. — И всю неделю готова была все изничтожить. Это ужасно. Я просто гадкая.
— По твоему письму этого никак не скажешь…
Фрэнни серьезно кивнула. Она смотрела на маленького солнечного зайчика величиной с покерную фишку, игравшего на скатерти.
— Я писала с большим напряжением, — сказала она.
Лэйн что-то хотел сказать, но тут подошел официант, чтобы убрать пустые бокалы.
— Хочешь еще выпить? — спросил Лэйн у Фрэнни.
Ответа не было. Фрэнни смотрела на солнечное пятнышко с таким упорством, будто собиралась лечь на него.
— Фрэнни, — сказал Лэйн терпеливым голосом, ради официанта. — Ты хочешь мартини или что-нибудь еще?
Она подняла глаза.
— Извини, пожалуйста. — Она взглянула на пустые бокалы в руках официанта. — Нет. Да. Не знаю.
Лэйн засмеялся, тоже специально для официанта.
— Ну, так как же? — спросил он.
— Да, пожалуйста. — Она немного оживилась.
Официант ушел. Лэйн посмотрел ему вслед, потом взглянул на Фрэнни. Чуть приоткрыв губы, она медленно стряхивала пепел с сигареты в чистую пепельницу, которую поставил официант. Лэйн посмотрел на нее с растущим раздражением. Очевидно, его и обижали и пугали проявления отчужденности в девушке, к которой он относился всерьез. Во всяком случае, его, безусловно, беспокоило то, что блажь, напавшая на Фрэнни, может изгадить им весь конец недели. Он вдруг наклонился к ней, положив руки на стол, — надо же, черт побери, наладить отношения, — но Фрэнни заговорила первая.
— Я сегодня никуда не гожусь, — сказала она, — совсем скисла.
Она посмотрела на Лэйна, как на чужого, вернее, как на рекламу линолеума в вагоне метро. И опять ее укололо чувство вины, предательства — очевидно, сегодня это было в порядке вещей, и, потянувшись через стол, она накрыла ладонью руку Лэйна. Но, тут же отняв руку, она взялась за сигарету, лежавшую в пепельнице.
— Сейчас пройдет, — сказала она, — обещаю.
Она улыбнулась Лэйну, пожалуй, вполне искренне. и в эту минуту ответная улыбка могла бы хоть немного смягчить все, что затем произошло. Но Лэйн постарался напустить на себя особое равнодушие и улыбкой ее не удостоил. Фрэнни затянулась сигареткой.
— Если бы раньше сообразить, — сказала она, — и если бы я, как дура, не влипла в этот дополнительный курс, я б вообще бросила английскую литературу. Сама не знаю. — Она стряхнула пепел. — Мне до визгу надоели эти педанты, эти воображалы, которые все изничтожают… — Она взглянула на Лэйна. — Прости. Больше не буду. Честное слово… Просто, не будь я такой трусихой, я бы вообще в этом году не вернулась в колледж. Сама не знаю. Понимаешь, все это жуткая комедия.