До гостиницы оказалось меньше десяти минут ходу по пустынной дороге. Пьяноватые голоса что-то говорили на непонятном ей языке, хотя это был тот самый язык, на котором говорил и Фред. До нее донеслось звяканье опускаемой в автомат монеты, шипенье содовой. Она вслушивалась в эти звуки как враг, замышляющий побег. Они пугали ее своей бесчувственностью: бесполезно было бы взывать к этому эгоизму. Ему нужно было одно — удовлетворять свои желания. Он разевал на нее свою пасть.
Какой-то человек пытался завести машину, но стартер все время отказывал. Человек твердил:
— Я красный. Да-да, красный. Я верю…
Тоненькая рыжеволосая девица сидела на ступеньке и смотрела на него.
— Все ты врешь, — сказала она.
— Я либерал-консерватор.
— Не можешь ты быть либералом-консерватором.
— Ты меня любишь?
— Я люблю Джо.
— Не можешь ты любить Джо.
— Фред! Фред! Не делай этого! — и бросилась в другую сторону.
Она не могла остановить его и побежала — только бы не слышать. Под ее ногой хрустнула ветка — словно кто-то выстрелил. Над вспаханным полем за изгородью ухнула сова. Словно на репетиции с шумовыми эффектами. Но когда раздался настоящий выстрел, он прозвучал совсем иначе: глухой звук, словно стукнули в дверь рукой в перчатке, — и даже крика не было. Сначала она как-то просто не обратила на этот звук внимания, а позже не раз думала о том, что так и не услышала, в какой именно момент ее друг перестал существовать.
Она бежала, ничего не видя перед собой, пока не ударилась о машину. На сиденье валялся носовой платок в синюю крапинку, купленный в магазине стандартных цен. На него падал свет от щитка. Она потянулась, чтобы взять платок, но вовремя спохватилась: «Никто не должен знать, что я была здесь», — подумала она. Она выключила свет и, стараясь ступать как можно тише, пошла по клеверному полю. Предаваться сожалениям можно будет после, когда она будет в безопасности. Ей хотелось поскорее захлопнуть за собой дверь, опустить щеколду, услышать, как войдет в паз шпингалет.
До гостиницы оказалось меньше десяти минут ходу по пустынной дороге. Пьяноватые голоса что-то говорили на непонятном ей языке, хотя это был тот самый язык, на котором говорил и Фред. До нее донеслось звяканье опускаемой в автомат монеты, шипенье содовой. Она вслушивалась в эти звуки как враг, замышляющий побег. Они пугали ее своей бесчувственностью: бесполезно было бы взывать к этому эгоизму. Ему нужно было одно — удовлетворять свои желания. Он разевал на нее свою пасть.
Какой-то человек пытался завести машину, но стартер все время отказывал. Человек твердил:
— Я красный. Да-да, красный. Я верю…
Тоненькая рыжеволосая девица сидела на ступеньке и смотрела на него.
— Все ты врешь, — сказала она.
— Я либерал-консерватор.
— Не можешь ты быть либералом-консерватором.
— Ты меня любишь?
— Я люблю Джо.
— Не можешь ты любить Джо.
— Поехали домой, Мик.
Мужчина снова принялся заводить машину, и она подошла к нему с таким видом, будто только что вышла из клуба.
— Вы не подвезете меня? — попросила она.
— Пожалуйста, с наслаждением. Прошу.
— Не заводится?
— Да.
— А вы подкачали бензин?
— Это мысль.
Он поднял капот, а она включила стартер.
Полил дождь, он падал редкими, крупными, тяжелыми каплями, — такой дождь, вероятно, всегда идет на кладбищах, и мысли ее вернулись к проселочной дороге, ведущей в поле, к изгороди, к деревьям — не то дубам, не то букам, не то вязам. Она представила себе, как дождь заливает ему лицо, — в глазницах образовались лужицы, и по обеим сторонам носа струится вода, — но не находила в себе ничего, кроме радости, что ей удалось от него спастись.
— Куда вы едете? — спросила она.
— В Дивайзиз.
— Я думала, в Лондон.
— Вам, собственно, куда нужно?
— В Голдинг-парк.
Рыжеволосая девица сказала:
— Ну я пошла, Мик. Дождь льет.
— Ты не едешь?
— Пойду поищу Джо.
— Ну и скатертью дорога!
Он стремительно рванул вперед, выбираясь с маленькой стоянки, задел крылом деревянный столб, содрал краску с чужой машины.
— Это не та дорога, — предупредила она.
— Сейчас свернем. — Он дал задний ход, въехал в канаву, потом снова вырулил на дорогу. — Приятный был вечерок, — сказал он. Дождь полил сильнее, ветровое стекло совсем заплыло, «дворник» не работал, но ее спутника это нисколько не смущало. Он вел машину со скоростью сорок миль в час. Машина была старая, больше из нее и нельзя было выжать. Верх протекал.
Поверните-ка тот рычажок, — сказал он. — Послушаем музыку.
Она повернула, зазвучала танцевальная музыка.
— Гарри Рой, — сказал он. — Я его сразу узнаю. — Они катили сквозь густую сырость ночи, и вместе с ними неслись звуки страстной музыки. — А это мой приятель, один из самых закадычных, не узнаете? Питер Уизерол. Знаете Питера?
— Нет.
— Ну, Питера-то вы должны знать. Его что-то не видать последнее время. Пьет по целым неделям. Однажды ребята в самый разгар танцев послали по радио SOS: «Пропал из дома». Мы как раз сидели в машине. Ну и смеху было…
Она спросила:
— Так всегда передают… когда кого-нибудь ищут?
— Узнаю эту мелодию, — сказал он. — Это не Гарри Рой. Это Альф Коен.
Внезапно она снова спросила:
— Скажите, вы Мик, да? Вы не могли бы одолжить…
Он сразу же протрезвел.
— Сам на мели, — заявил он. — Мы с вами товарищи по несчастью. Попросите у Питера. А зачем вам, собственно, в Голдинг-парк?
— Там мой дом.
— Это надо понимать — вы там живете?
— Да, — сказала она, — осторожнее! Здесь скорость ограничена.
Он беспрекословно подчинился. Поднял ногу с акселератора и пополз на скорости в пятнадцать миль. Навстречу им нестройной вереницей поплыли фонари. Свет упал на его лицо. Он был уже стар — сорок, не меньше, — лет на десять старше Фреда. На нем был полосатый галстук, и она заметила, что обшлага рукавов обтрепаны. Он получал больше десяти шиллингов в неделю, но едва ли многим больше. Волосы у него начинали редеть.
— Высадите меня здесь, — сказала она. Он остановил машину, и она вышла. Дождь все лил. Он вышел за ней на шоссе.
— Можно мне к вам? — спросил он.
Она отрицательно покачала головой. Они уже насквозь промокли. Почтовый ящик, светофор, дороги на новой застройке остались позади.
— Собачья жизнь, — сказал он ласково, не выпуская ее руки.
Дождь все барабанил по верху его дешевой машины, стекал по его лицу, за воротник, на полосатый галстук. Она не испытывала к нему ни жалости, ни влечения, только смутный страх и неприязнь. Из машины лилась страстная музыка джаз-банда Альфа Коена, и в его влажных глазах на мгновение зажегся огонек безрассудства.
— По-поехали назад, — сказал он заплетающимся языком, вяло удерживая ее руку в своей. — Поехали куда-нибудь. За город. В Мейденхед.
Она отняла руку — он не настаивал — и пошла по недостроенному шоссе к дому номер шестьдесят четыре. Ступив на выложенную разноцветными камешками дорожку, ведущую к дому, она, казалось, обрела прочную опору под ногами. Она отворила дверь и сквозь тьму и дождь услышала, как, взяв вторую скорость, машина покатила по шоссе, но не на Мейденхед, и не на Дивайзиз, и не за город. Видно, подул другой ветер.
С верхней площадки лестницы послышался голос отца:
— Кто там?
— Это я, — ответила она и объяснила: — Мне показалось, что ты забыл заложить дверь на щеколду.
— Действительно забыл?
Нет, дверь заперта. Все в порядке, — мягко сказала она и осторожной, но твердой рукой опустила щеколду. Она подождала, когда за отцом закроется дверь. Положила руки на радиатор, погрела пальцы, — отец сам его поставил, он привел дом в «порядок». «Через пятнадцать лет, — подумала она, — дом будет наш». Она услышала, как дождь стучит по крыше, но ей уже не было страшно. Зимой отец проверил каждую черепицу, дюйм за дюймом. Дождь не мог проникнуть к ним в дом. Дождь был снаружи, он барабанил по ветхому верху машины, вымывал ямы на засеянном клевером поле. Она стояла у двери, и в ней поднималось что-то похожее на отвращение, которое она всегда испытывала ко всему слабому и болезненному. «И никакой тут нет трагедии, никакой», — подумала она и почти с нежностью посмотрела на непрочную щеколду, купленную в грошовой лавчонке. Ее мог бы сорвать любой человек, но в этом доме ее поставил настоящий Человек — старший клерк агентства Бергсона.
Алан СиллитоуВелосипед
В ту пасху мне сровнялось пятнадцать. Сажусь я как-то ужинать, а мать мне и говорит:
— Вот и хорошо, что ты ушел из школы. Теперь можно и на работу пойти.
— Неохота мне работать, — говорю я важно.
— А все же придется, — говорит она, — не по карману мне содержать такого объедалу.
Тут я надулся, оттолкнул тарелку, будто на ней не тосты с сыром, а самые отвратительные помои:
— А я думал, что хоть передохнуть-то можно.
— И напрасно ты так думал. На работе тебе не до глупостей будет.
И тут она берет мою порцию и вываливает на тарелку Джону, младшему брату, — знает, как меня до бешенства довести. В одном моя беда — я ненаходчивый. Я бы так и расквасил физиономию братцу Джону и выхватил тарелку, да только этот недоносок сразу же все заглотал, а тут еще отец сидит у камина, прикрывшись развернутой газетой.
— Ждешь не дождешься, только бы выпихнуть меня на работу, — проворчал я.
Отец опустил газету и влез в разговор:
— Запомни: нет работы — нет и жратвы. Завтра же пойдешь искать работу и не возвращайся, пока не устроишься.
Вставать пришлось рано — надо было идти на велосипедную фабрику просить работы; мне показалось, что я опять пошел в школу, — не понимаю, зачем я только вырос. Но старик у меня был настоящий работяга, и я знал — и мозгом и нутром, — что весь пошел в него. На пришкольном участке учитель, бывало, говорил: «Ты у меня самый лучший работник, Колин, и после школы ты тоже не пропадешь», — а все потому, что я битых два часа копал картошку, пока о