Вероятно, именно поэтому Клиффорд так, казалось бы, странно вел себя, когда узнал, что Тинк Мартин прострелил себе живот, занимаясь чисткой ружья. Он примчался в Сардис, до которого было ни много ни мало тринадцать миль, разыскал больницу, куда положили его друга, и сидел там в приемной до тех пор, пока к нему не вышел врач и не сообщил, что Тинк скончался, так и не приходя в сознание. Тогда он ушел, приехал домой, забился в угол гостиной и уставился в стенку; он даже не плакал, что было ужаснее всего; просто сидел в углу и смотрел в одну точку. Наконец он уступил уговорам отца и Дженни, умолявших, чтобы он что-нибудь съел. Он с трудом проглотил что-то, но его тут же вырвало (может быть, потому, что у Тинка было ранение в живот), после чего он снова вернулся в гостиную и долго-долго сидел там в углу. Никогда не забуду его отсутствующего взгляда.
Мы снова зашагали по тротуару.
— Я думаю, в жизни есть кое-что поважнее, — попробовал я исправить свою ошибку, — чем умение везде обзаводиться кучей друзей.
Мы дошли до угла и свернули на другую улицу. Совсем недалеко впереди показалось здание суда. Освещенное рядами маленьких белых лампочек, оно напоминало сказочный дворец.
Когда ты собираешься уезжать, Пат?
— Завтра. Я думаю, рано утром.
— Плохо, что ты не можешь побыть подольше. Если бы ты мог остаться до воскресенья, я показал бы тебе весь город. В воскресенье я выходной.
— Все-таки мне надо поехать.
Клиффорд вздохнул. Достав из кармана пакетик с жевательной резинкой, он вытащил из него палочку, дал мне, взял сам и спрятал остальное обратно.
— А он знает, что ты здесь?
— Знает. Я улизнул, пока они еще спали, но оставил записку.
— Он будет страшно злиться, когда узнает, где ты.
— А, все равно… Пусть бесится.
Мы дошли до другого перекрестка. Направо был виден порт, за ним, на северном берегу, — горы. Солнце село, и багряные, золотистые, розовые и пурпурные краски полыхали в небе; горы казались темно-пурпурными, почти черными. К вершине одной из них тянулась цепочка огоньков, и я понял, что это канатная дорога.
— Знаешь, чего мне хотелось бы сейчас?
— Чего, Пат?
— Вернуться к тебе. Мы посмотрели бы у тебя журналы или еще что-нибудь…
— О'кэй!
Мы прибавили шагу. По дороге нам попалась небольшая булочная. Клиффорд вошел в нее, и я увидел в окно, как женщина сняла с витрины четыре не то слойки, не то пирожных с шоколадным кремом. Она упаковала их в картонную коробку, Клиффорд расплатился и вышел.
— Я думаю, тебе это понравится, — сказал он, показывая коробку. — Это по-настоящему вкусно… Я пробовал их раньше.
— В витрине, по крайней мере, они выглядели замечательно.
Мы подошли к дому, поднялись к себе и зажгли небольшую подвесную лампу. Клиффорд взял чайник, сходил в ванную, налил воды и, вернувшись обратно, захлопнул дверь.
— Поставлю чаю, — сказал он. — Хочешь?
— Конечно!
Я присел на кровать. У меня действительно сильно болели ноги, и я стал растирать их руками, наблюдая в то же время за Клиффордом. Он включил плитку, достал чайник для заварки и начал засыпать чай.
— Ну, как отец? — вдруг спросил он. — А Дженни?
— Да ничего. Вроде как ничего.
Клиффорд больше не стал задавать вопросов, однако так долго возился с чайником, что мне стало невмоготу.
— Отец не хочет говорить о тебе. Кажется, до сих пор злится.
— Я так и знал.
Он подошел к небольшой полочке в углу, достал две тетради.
— Хочешь взглянуть, чем я занимаюсь?
— Конечно.
Он раскрыл одну из тетрадей, и я увидел в ней какие-то чертежики цветным карандашом, заметки чернилами и много отдельных, вкладных страниц, отпечатанных на машинке.
— Это вот и есть биохимия, — сказал он. — И всю эту штуку мне нужно постичь к экзаменам.
— А когда у тебя экзамены?
— Да еще не скоро. Сначала я еще должен окончить курсы учеников. Но никогда не мешает знать вперед.
Клиффорд положил тетради на кровать и пошел к столу, чтобы заварить чай. Я перелистал несколько страниц.
— Наверное, тебе неплохо платят?
— Пока еще не очень много. Ты же знаешь, я только ученик, то есть, иначе говоря, еще учусь. Это почти что школа, только мне за это еще платят деньги.
— И сколько же ты получаешь?
— Одиннадцать долларов в неделю. Это сейчас. Но через год я уже буду иметь четырнадцать и, кроме того, летом недельный отпуск с оплатой.
Он налил в чайник кипятку, прикрыл его и выключил плитку. Я еще раз оглядел комнату. Светло, чисто, все на месте, но уюта нет. В углу на стуле стопка журналов, у кровати на полке несколько романов карманного формата, на дверце шкафа фирменный календарь, на самом верху буфета мамина ваза. Но не было в комнате ни радио, ни удобных ламп, ни вышитых подушек. В распахнутое окно ворвался ветерок. Я выглянул наружу: в домах через улицу светились оранжевые квадраты окон.
— Год — долгий срок, — сказал я.
Клиффорд поставил на стол две чашки, достал из буфета сахарницу, жестяную банку с молоком, чайные ложки и все это аккуратно расставил на столе.
— Как жаль, что у тебя нет радио, Клиффорд.
— Я никогда не принадлежал к тем парням, которые часами готовы сидеть у радио. Ты знаешь это.
Он налил чай, поставил на место чайник и распаковал коробку с пирожными.
— Давай, Пат, — скомандовал он. — Будешь доволен.
Я откусил кусок: пирожное действительно было превосходное. В Абботсфорде у нас таких не было. Клиффорд тоже взял пирожное, съел его и принялся за чай.
— Нажми, нажми, Пат.
— И ты, одно твое.
— Ну, уж меня уволь. Не могу есть много таких вещей: честно говоря, меня тошнит. И, кроме того, я в любое время могу купить их, если захочу.
Он смотрел, как я расправляюсь с пирожными, и на его добром бледном лице играла легкая улыбка.
— Ну как?
— Потрясающе! Как они называются?
— Не помню. Кажется, как-то по-французски.
Взяв чашку, он отпил из нее глоток; я заметил, что каждый раз, когда он подносил чашку к губам, стекла его очков запотевали и ему приходилось ждать, пока они не прояснятся.
— Чем же ты думаешь теперь заняться, Пат, раз уж ты бросил школу?
— Не знаю. Может, останусь работать в Абботсфорде. Может, даже буду помогать отцу.
— А какая работа тебя интересует? Может, тебе хотелось бы выбрать что-нибудь по душе?
— Да нет, пока еще я ничего такого не придумал.
Мы кончили пить чай; Клиффорд встал, вымыл и вытер чашки, поставил их в буфет. Мы посидели еще некоторое время, потом оба решили, что устали, легли и погасили свет. Я лег с краю, и мне было хорошо видно, что происходит за окном. Ярко освещенные дома напротив, уличные фонари, свет мчавшихся по улицам машин — все это не имело никакого отношения ко мне и Клиффорду, к комнате, где мы лежали в темноте. Далеко-далеко на черном ночном бархате небосвода мерцала дуга янтарных огоньков Львиных ворот — моста через пролив.
Наверное, я уже спал, но сквозь сон все же услышал шепот брата.
— Пат, — спросил он, — ты уже спишь?
— Нет…
— Как ты думаешь, почему отец так злится на меня? Ведь единственное, чего мне хотелось, это самому устроить свою судьбу.
Я ответил не сразу. Мне хотелось, чтобы все это получилось исключительно из-за упрямства отца, но я отлично знал, что такое объяснение не удовлетворило бы Клиффорда, тем более что дело касалось нашего отца. Он просто сказал бы, что за всем этим что-то кроется.
— Не знаю, Клиффорд. Может быть, ему просто захотелось показать характер.
Некоторое время он лежал молча, и я было подумал, что он заснул.
— Ты думаешь, он действительно ненавидит меня, Пат? — неожиданно снова спросил он.
— Я вовсе не думаю этого, Клиффорд. Может быть, у вас просто разный взгляд на вещи, только и всего. Все обойдется.
Прошло, как мне показалось, довольно много времени, но Клиффорд не отвечал. Тогда я вытянул руку и положил ее в темноте на его плечо; он не пошевелился.
Утром Клиффорд разбудил меня.
— Пат, — сказал он, — уже полвосьмого. Мне скоро нужно уходить. А, Пат?
Я поднял голову и открыл глаза. Комната была полна света: в ярком луче солнца расплавленным янтарем светился налитый в чашку чай. За столом сидел уже успевший одеться Клиффорд.
— Мне хотелось, чтобы ты поспал подольше. Ты ведь очень устал, Пат.
— Это уже прошло, Клиффорд.
Я встал, оделся, умылся в ванной, вернулся в комнату и сел за стол.
— До чего же вкусно пахнут эти гренки!
— Ты уж прости, что у меня нет на завтрак ничего, кроме гренков. Я совершенно забыл купить вчера бекон. Неважно…
Он встал и начал жарить мне хлеб, но я ему не позволил.
— Я сам, — сказал я. — Иди пей чай.
Он снова уселся и отхлебнул глоток. Потом подошел к окну и выглянул наружу.
— Как здорово, что сегодня такая чудная погода!
— Да. Все должно быть о'кэй.
Я перевернул хлеб на проволочной сетке над плиткой.
— Когда тебе нужно уходить?
— Обычно я выхожу без четверти восемь. К восьми я уже там.
Он допил чай, сходил вымыл чашку, вытер ее полотенцем, поставил в буфет.
— Не вздумай задерживаться из-за посуды, Пат. Я вымою ее сам, когда приду.
— Не беспокойся, — возразил я, выложил хлеб на стол, намазал его маслом и налил чай. — Не рассыплюсь, если вымою несколько тарелок.
— Ну что ж, мне, кажется, уже пора.
Он встал, подошел к двери, приоткрыл ее и, держась за дверную ручку, остановился на пороге.
— Я думаю, ты еще сумеешь вырваться сюда, Пат. Не сразу, конечно, но…
— О чем разговор, Клиффорд, конечно, я еще приеду.
Клиффорд все стоял в дверях, не двигаясь с места, держась за ручку, будто хотел что-то сказать мне, но не знал, как это сделать.
— Ну ладно, — заключил он. — Главное — будь осторожен на шоссе. И кланяйся Абботсфорду, когда вернешься. Пока!
— Пока, Клиффорд. Спасибо тебе за все.
Клиффорд закрыл дверь, и я услышал, как он сбежал вниз. Я подошел к окну взглянуть, как он выходит из ворот на улицу. Он шел быстро, опустив голову, и ни разу не посмотрел назад.