У него в голосе зазвучала надежда. Замолчал и уставился на меня.
— Не знаю. Давай попробуем. Только лучше рисовать на полу. Я люблю рисовать лежа.
Он с готовностью сполз со стула.
— Я тоже люблю на полу. А как лежа рисуют?
— Вот так. Ложишься на живот и рисуешь. Понял?
Наташка подняла голову от своих уроков и смотрела на нас.
— Вот так, — сказал я. — Ложишься и потом рисуешь.
Через минуту он выхватил у меня листок, вскочил с места и бросился к сестре.
— Смотри, Наташка! Смотри, как он нарисовал!
Она встала из-за стола, подошла ко мне и тоже опустилась на пол.
— А Барби можешь нарисовать?
— Я хочу покемона! — закричал Славка. — Нарисуй покемона!
Я пожал плечами.
— Не знаю, кто такой покемон.
Наташка сказала:
— Нарисуй Барби.
Потом они попросили Снежную Королеву. Потом ежа. Потом Бритни Спирс и черепашек-ниндзя. Когда кончилась бумага, Славка убежал в комнату к Марине. Вернувшись, он на секунду застыл на пороге, потом подбежал ко мне, протянул целую пачку бумаги и видеокассету, поднялся на цыпочки, закрыл глаза и выдохнул:
— Я хочу покемонов. Всех!
Мы смотрели мультики, и я рисовал. Наташка со Славкой то и дело бегали на кухню и таскали оттуда чипсы, кока-колу, конфеты и сыр. Часа через два весь пол был устлан бумагами и завален едой. Когда кончились мультики, я рисовал уже просто так. Дети смотрели на мои рисунки и старались угадать, что у меня получается. Славка почти всегда угадывал первым.
— Бегемот! — кричал он, и Наташка огорченно вздыхала. — Страус! Яйцо! Подводная лодка!
Чтобы Наташке не было так обидно, я начал рисовать то, что любят девочки.
— Это, наверное, пудель, — говорила она. — А это сиамская кошечка. А это учительница, потому что у нее в руке есть указка. Это, наверное, стюардесса. А это я не знаю — кто. У нее какая-то странная шапочка.
— Кто это? — сказал Славка, когда я закончил рисовать. — Мы сдаемся. Скажи, все равно никто не угадает.
— Это операционная сестра, — сказал я. — Ее зовут Анна Николаевна.
— А что такое операционная сестра? — спросил Славка, но в это время в коридоре щелкнул замок, и на пороге появилась Марина.
Она в изумлении оглядела усыпанную белыми листами комнату, разбросанные остатки еды, нас, сидящих на полу и глядящих на нее снизу, помолчала еще несколько секунд и наконец сказала:
— Плакал мой обед. А уроки-то хоть кто-нибудь сделал?
Когда немного прибрались, Марина сказала, что у Славки сегодня «Веселые старты». А ей надо бежать в редакцию, потому что приехал какой-то американский журналист.
— «New York times». Знаешь эту газету? Мне обязательно надо с ним поговорить.
Я сказал, что не знаю, но могу отвести Славку вместо нее. Все равно Генка с Пашкой так и не появились.
— Мне не трудно. Расскажи только, куда надо идти.
Пока у него был урок рисования, я сидел на скамеечке возле школы и смотрел на людей. После обеда стало светить солнце, и снег, который шел последние два дня, быстро растаял. Те, кто опоздал на урок, бежали прямо по лужам. Некоторые поднимали голову и тогда замечали меня. Лучше бы они смотрели себе под ноги, дома потом не досталось бы за ботинки.
Впрочем, им скоро в армию. Пусть смотрят.
«Веселые старты» были только для первоклашек. Поэтому я сел так, чтобы меня не было видно. Спиной. Пришлось болеть за Славку на слух. Слушал, как они кричат, когда кто-нибудь прибегает последним. Старались помочь. Орали как угорелые.
— Идите вот сюда, — зазвучал у меня за спиной женский голос. — Здесь никого нет. Только один дяденька.
На скамейку передо мной опустились двое мальчишек. Я нагнулся, чтобы их не напугать. Как будто шнурки развязались.
Но им было не до меня.
— Ну как вы оделись? — шептала их мама. — Я же вам все оставила. А вы оделись непонятно как. Теперь все подумают, что мы — нищета.
— Нас папа одевал, — шепнул один мальчик. — Я ему говорил, что так неправильно, а он сказал, отстань, мы опаздываем уже.
— Теперь все подумают, что вам надеть нечего. Я же оставила все на кресле.
— Папа сказал: на «Веселые старты» так одеваться нельзя.
— Ладно, — шепнула мама. — Сейчас Ира пробежит, и ты наденешь ее кроссовки. Только не наступай в лужи, а то они новые ведь совсем.
— Он тогда после всех прибежит, если будет вокруг луж бегать, — зашептал мальчик помладше. — Он проиграет тогда.
— А я буду через них перепрыгивать.
— А если они большие?
— А я разбегусь.
— Ладно, перестаньте, — шепотом одернула их мама. — И так голова кругом идет.
Я слушал их, стараясь, чтобы они не обращали на меня внимания, и думал о том, какие бывают дети. Что они говорят, как они толкаются, как прыгают, поджав одну ногу, рвут ботинки, плюют с балкона, рисуют на обоях, вылавливают из супа лук.
Особенно когда они твои.
Приехать со всей оравой на Черное море. Летом, когда стоит невероятная жара. Снять однокомнатную квартиру. Второй этаж — поэтому страшно оставлять на ночь открытым балкон. По телевизору каждый час сообщают, что из тюрьмы убежали грузины. Два или три. После половины бутылки трудно запомнить — сколько их. Или не хочется запоминать. Тем более — жара. Липкая спина, и мысли разбегаются в стороны. Зато никаких комаров. Звенят за балконной дверью, но в комнате почти не слышно. Потому что дети шумят. Толкают друг друга и хихикают на полу. Им нравится, что они теперь с нами в одной комнате. Невозможно их уложить. Сидим на диване и говорим: «Время уже почти два часа ночи». Но им все равно. Они нас не слышат. Волосы мокрые от жары. Хватают друг друга за плечи. Мы говорим: «Время уже два часа». На третий день догадываемся постелить на кухне ватное одеяло. Чтобы коленкам не было больно. И чтобы линолеум не прилипал к спине. Радио на табурете прямо над головой каждую ночь играет одного Джо Дассена. Надо аккуратно вставать. Задыхаясь, можно легко столкнуть его с табурета. Тогда придется искать ее губы в тишине. Как будто оглох. И в ушах ровный шум, словно прижал раковину.
— Пойдем ужинать, — сказал отец. — Марина с работы пришла.
— Ну что, не приезжали ваши друзья? — сказала на кухне Марина.
— Нет. У них сложная ситуация. Может, они завтра опять не приедут.
— Слушай, а я почему-то с тобой снова на «вы». Тебе самому как удобней?
— Мне все равно.
— Тогда будем говорить «ты». Если я забуду — ты мне напомни. Хорошо? Как там наш Славка пробежал на «Веселых стартах»?
Она подцепила вилкой кусок мяса и толкнула коленом отца. Мясо упало обратно в тарелку, и она рассмеялась. Отец, не отрываясь, смотрел на нее.
— Нормально. Их класс победил. Славка получил грамоту.
— Понятно, — улыбнулась она. — Сейчас вернется с улицы и будет хвастаться без конца. Ему обязательно надо побеждать.
Минуту, наверное, ели молча. Отец не ел.
— Чего ты на меня так смотришь? — сказала она наконец отцу.
Голос у нее изменился.
— Подстриглась, — сказал он.
— Ну и что? Мне теперь подстригаться нельзя?
— Новая прическа.
— Слушай, давай не при твоем сыне. К нам в редакцию приехали журналисты из Штатов, а тебе хочется, чтобы я выглядела, как огородное пугало.
— Хорошая прическа была.
— Она меня старит. Неужели ты не понимаешь? Я выглядела лет на сорок. А мне тридцать два. Мне всего тридцать два года!
— А журналистам?
— Что? — Она запнулась и непонимающе смотрела на него.
— Сколько журналистам из Америки лет? Они молодые?
Марина молча смотрела на него. Потом оттолкнула тарелку и резко поднялась.
— Как ты меня достал со своим маразмом! Поесть нормально нельзя.
Она хлопнула дверью, а мы остались сидеть за столом. Мясо в тарелке отца осталось нетронутым.
— Ты извини, Костя, — уже поздно вечером сказала Марина, войдя ко мне в комнату. — Испортили тебе ужин. У нас так бывает. Твой отец болезненно относится к нашей разнице в возрасте. И убедить его я ничем не могу.
— Все нормально, — сказал я. — У всех свои проблемы.
— Но я совершенно не знаю, как ему помочь. Мне приходится обдумывать каждый шаг — как бы чего-нибудь не сказать или там не сделать. Он заводится моментально. Ты знаешь, я от этого устаю. Можно, я покурю у тебя в комнате?
— Кури. Это твоя квартира.
— Слушай, а что это у тебя? — Она склонилась над столом у окна.
— Рисунок.
— Как здорово! Мне дети сегодня все уши прожужжали, как ты утром тут рисовал. Всю бумагу мою истратили.
— Извини, я тебе завтра куплю.
— Да перестань ты! Я не про это. Как здорово у тебя получилось!
— Это Черное море, — сказал я. — Там человек один хороший живет.
— А ты там был?
— Нет. Но я представляю.
— Ты никогда не видел Черного моря?
— Нет.
— А как же ты рисовал?
— Я представляю.
— Понятно. — Она недоверчиво кивнула головой. — А чьи это дети?
— Дети? — сказал я и немного закашлял.
— Дым мешает? — Она замахала рукой и потянулась к форточке.
— Да нет, нормально. Все хорошо.
— И у них почему-то лица у всех одинаковые. Смотри, у них одно лицо. Это так задумано? Или они близнецы?
— Близнецы, — сказал я, еще немного покашляв.
— Так много?
— Мне нравится, когда много детей.
Летом на пляже их всегда много. Бегают, кричат. Животы такие круглые. Некоторые в панамках, а некоторые без трусов. Потому что родителям нравится смотреть на них, когда они голые. Бегут, бегут, а потом — бумс — мягко попой в песок. Но только до определенного возраста.
С меня уже трусы не снимали, когда мы с мамой прятались от солнца под гриб, а отец играл в волейбол. Видимо, им обоим было уже не до меня. В трусах или без трусов — не важно.
Потому что там были эти девушки. И отец с ними играл.
Мяч взлетает над головами. Бац! Такой звонкий удар. Я слежу взглядом, как он летит. Слышу, как они смеются. Снова — бац! Опять поднимаю голову. Мяч превращается в солнце, и у меня бегут слезы из глаз. Ничего не видно. Бац! Рядом кто-то кричит: «Вылазь из воды! А ну-ка иди сюда! Что это у тебя там такое?» Бац! «Немедленно брось эту гадость! Вот я тебя сейчас!» Бац! «Лови его, лови!» Бац! «Давай, давай еще раз!» Бац! А потом быстро два раза — бац, бац. Но звук немного другой и совсем рядом. «Получил?» А в ответ — детский плач. «Не реви, а то сейчас еще получишь». Бац! «Смотрите, смотрите, в воду летит». Бац, бац. «Ну что, еще мало?» Бац! «Отлично! Достал! Теперь давай мне!