Толстуха не слышала — заливала Катерину слезами.
— Что у вас случилось? — все-таки высвободилась Катерина и спросила снова.
— У сына неизлечимая болезнь. Он у меня единственный. — Узкими щёлками толстуха пытается разглядеть Катерину. — Единственное утешение для сына — ребёнок. А жена, когда узнала, что он умирает, увезла ребёнка к родителям под Тверь. «Заразите! — кричала она. — Убьёте! Знаю вас!» Сын умирает. Единственное утешение для него… — Она поперхнулась словами.
Теперь Катерина обняла, укрыла руками толстую, открытую шею.
— Может быть, ошибка? Почему вы так решили? Врачи часто ошибаются. Тоже люди.
— Я звонила сейчас врачу.
Женщина не вырывалась из Катерининых объятий, наоборот, как бы втискивалась в них. Катерина гладила замёрзшую толстую шею, пыталась из-под пальто вытащить воротник кофты и шею закрыть.
— Мне жить не для чего! Мужа на фронте… одна растила… послушный, учился хорошо… институт кончил… я постаралась… не пил, не курил. За всю жизнь ни одного грубого слова…
— Что сказал врач? — перебила Катерина.
— Я пойду! — Женщина сняла с себя Катеринины руки.
— Куда?
— К нему. Я все ночи ночую там. Договорилась с нянечкой, вместо неё мою полы. Она спит, а я мою. А потом проберусь к нему в палату, слушаю, как он спит. Он плохо спит, ворочается.
— Он знает, что вы там ночуете?
Женщина кивнула.
— Ждёт меня. Я ему приношу молоко. Пенку любит. Вареники ему делаю. Он любит вареники. Посыплет песочком и ест.
Может, ещё ошибка? Давайте я поговорю с врачом.
Женщина махнула рукой.
— Что врач? Разве он виноват? Это всё из-за работы. Что врач может? Зачем я его выучила? Не нужно институтов. Работал бы, как отец, шофёром, пошёл бы в слесаря. Никаких аварий. Чем плохо? Никаких взрывов…
Не попрощавшись, не обернувшись, не закончив фразы, пошла к метро.
— Боря, это я…
— Слава богу, я уж думал, тебя убили, обидели… Как я тебе и говорил, в аварию он не попал. Несколько раз проверяли очень внимательно. Почти все свои записи мне прочитали, всех несчастных. В ресторане он!
Говорить даже с Борькой сил не было. Что-то женщина перевернула в ней — снег сыпался совсем не так, как раньше, казался Катерине всесильным, был посланцем предков, рассыпавшихся прахом под новыми домами, а все они, она, Борька, толстуха, толстухин сын, её сыновья, были не главными, зависели от снега, от мутного, уходящего в бесконечность неба над головой, от тяжёлой сырости, поднимающейся от земли. Шуршали машины, говорили прохожие… всё вторично. Первичен снег, небо, сырой воздух.
Дома мальчишки смотрели хоккей.
— Мама, я выигрываю! — крикнул ей Артём. — Петька, как всегда, осторожничает, на риск не идёт! Они болели за разные команды и ссорились по каждому поводу: несправедливо присуждён штрафной, не хотят рисковать, движения вялые…
Катерина терпеть не могла хоккея и футбола. Она постояла на пороге своей комнаты. Почему-то телевизор сразу и безоговорочно водрузили именно в её комнате. Ни прилечь, ни книгу почитать, ни помолчать она не могла, если шли футбол с хоккеем или новости. В кабинете Всеволода, в комнате у мальчишек не приткнёшься, а она не любит чужих комнат, не умеет в них отдыхать. И пошла на кухню, где, по-видимому, Всеволод считал, и должно быть её место.
Достала из духовки мясо, завернула в фольгу, Уложила в холодильник. Сейчас около девяти, Всеволод придёт сытый. За долгие годы общей жизни она твёрдо знала: еду он не пропустит, ровно в семь поест. Режим определяет всю его жизнь.
Салат сморщился капустными стружками, капуста потемнела, и морковь показалась сухой. Никто теперь её салата есть не станет. Мальчишки салата терпеть не могут. Всеволод любит, но сегодня он придёт домой сытый.
Если придёт.
Она стала звонить по второму кругу, уже из дома — его матери, в Дом учёных. Он так нигде и не появился.
Может, Борька врёт, не хочет огорчать её? А несчастье случилось! Как Борька выразился: «Почти все записи прочитали». «Почти все».
09.09. Занято, занято. Ещё раз — 09.
Телефон «Несчастных случаев» она когда-то знала, но в новую записную книжку почему-то не переписала. Надо идти в свою комнату, взять старую. Там хоккей.
Дозваниваться пришлось долго, к той секунде, когда она наконец узнала номер, мальчишки с воплем «мама!» прибежали в кухню.
— Я выиграл! — торжествовал Артём.
Катерина положила трубку на рычаг. Не при мальчишках же спрашивать об аварии с Всеволодом.
Артём подошёл к ней, словно ждал вознаграждения за выигрыш. Катерина поразилась, как похоже выражение его лица на Всеволодовское, когда тот выигрывает: глаза блестят хищным блеском, в них вспыхивают и гаснут чёрные искры, губы собираются в твёрдый узкий серпик.
— Никак не пойму, почему вы так любите выигрывать. Разве тебе не радостно, что выиграет твой брат? Почему ты хочешь быть всегда первым?
Оживление слетело с лица Артёма, он заморгал, растерянно открыл рот.
— Ты же любишь брата!
— Это новый подход к проблеме, — повторил Артём Всеволодовское любимое выражение, видимо, не очень понимая его смысл. — Мне эта мысль как-то не приходила в голову.
— Хорошо, что пришла. Кто из вас троих должен быть первым?
— Папа! — не задумываясь, сказал Артём.
— Папа болеет за ту команду, за которую болеет Петя. Значит, сегодня он не выиграл, а проиграл, и у него было бы сейчас плохое настроение, он огорчился бы, не так ли?
— У тебя, ма, железная логика! — Петя показал ей на хлеб. — Намажь мне, пожалуйста, кусочек!
Так повелось, она всем мазала хлеб маслом, всем подавала к носу еду и чай, на всех стирала, на всех гладила.
Это от Всеволода. Он сидит рядом с ящиком, а сам ни за чем руку не протянет — вилку взять, обязательно попросит:
— Дай, пожалуйста! — А когда дашь, поблагодарит обязательно: — Спасибо! — Или: — Большое спасибо!
В вежливости ему не откажешь. «Добрый день», «спасибо», «пожалуйста», «разреши, пожалуйста»… — к месту и не к месту бессчётно говорит он.
Но движения лишнего не сделает. Чай подай. Вилку подай. Грязную тарелку убери. А вымыть тарелку даже не придёт в голову.
Катерине всегда хотелось людям услужить. Это в крови. Заботы о Борьке, желание помочь больным…
Борька на её свадьбе напился, лез целоваться и жарко шептал в ухо: «Ты безграничная. Ты кроткая. Ты вся — для всех! все раздашь, ты ничего для людей не пожалеешь!»
Мальчики, следом за отцом, хорошо выучили «пожалуйста», «спасибо», но эти слова всегда были рядом с «дай», «сделай», «принеси».
В первый раз в тот вечер Катерина с ужасом посмотрела на мальчиков со стороны: как жить они будут, если ничего сами делать не любят и не хотят. Хлеба куска не возьмут, если не подашь.
— Намажь, пожалуйста, себе сам! — тихо сказала она.
Послушно Петя взял ножик, придвинул к себе маслёнку, замёрзшее масло не отколупнулось, отрезать себе ломоть от батона он тоже не сумел, получился уродец, мятый, толстый с одного конца и прозрачный с другого.
— Я не умею, — сказал Петя.
Она пожала плечами, продолжала мыть гусятницу из-под баранины.
— Поучись, — сказала тихо.
Она не стала резать им хлеб, колбасу и сыр, разливать чай, пошла в ванную стирать рубашки. Рубашки скапливались как-то очень быстро, — кажется, пять дней назад стирала, и вот снова.
Всеволод мог разбиться не обязательно в Москве. Он любит «Иверию», поехал в Одинцово.
А зачем он поехал в Одинцово? А с кем он поехал в Одинцово?
Волосы мешали, лезли в глаза, от них стало жарко, Катерина мокрой рукой собрала их, смотала, завязала в узел.
Обычно он встречал её вопросом:
— Кто к тебе сегодня приставал?
Сначала, в первые годы, она очень удивлялась этому вопросу, обижалась, пыталась объяснить, что никто к ней не приставал, она не понимает, о чём он.
— Этого быть не может! Ты так хороша! Я бы обязательно пристал! Ты всё время улыбаешься, а мужику только улыбнись!
— Что же, мне не улыбаться?
— Конечно, нет! Никому, кроме меня, не смеешь улыбаться! — Всеволод буквально злиться начинал. — Ты нарочно улыбаешься. Тебе нравится, когда к тебе пристают. Если женщина не захочет, к ней никто не пристанет.
— Кто тебе сказал, что ко мне пристают?
Её очень оскорбляли подобные разговоры, она плакала, клялась, что никто к ней не пристаёт. А сейчас ей стало неприятно. Дело не в ней, дело во Всеволоде. Как может интеллигентный человек употреблять подобные слова? Как смеет оскорблять свою жену?
Мгновенно Всеволод забывал о своих подозрениях, гладил её, целовал, ласкал, а она долго не могла успокоиться, забыть его чужое, холодное выражение лица, его неприятный голос, его отвратительное словечко «приставал», вздрагивала от его рук, не радуясь им, не подключаясь на его волну. И на другой день шла на работу, всё ещё не отделавшись от скользкого ощущения обиды.
Сейчас впервые шевельнулось подозрение: может быть, Всеволод сам к кому-нибудь, кто улыбнётся ему, «пристаёт»?
Чувство ревности Катерине чуждо. Она верит каждому слову Всеволода. Ни разу не пришло в голову проверить: на работе ли он в своё рабочее время? все вечера, все субботы и воскресенья он с ней и с мальчиками, до двенадцати всегда дома, с двенадцати до пяти тридцати — на работе.
Где же он сейчас?
Она бросила рубашки в мыльную пену, пошла из ванной!
— Шах! — строго сказал Петя.
— Я перехожу, подожди! — взмолился Артём.
— По правилам игры вообще-то не полагается.
— А ты помнишь, что мама говорила? Игра для игры, не для выигрыша, нехорошо обижать человека.
— Мальчики, десять вечера, пора спать.
— А где папа? — спросил неожиданно Петя. И Артём повернул к ней встревоженное лицо. Было видно, что они давно думают об этом, а решились спросить только сейчас.
— Что это ты вдруг вспомнил? — неуверенно спросила она.
Сыновья смотрели на неё пристально: её и Всеволодовыми глазами.
— Я не вспомнил, я целый день жду, но ты такая расстроенная! Может, что случилось, а ты не хочешь нам говорить? Он не бросил нас? Андрюшку папа бросил, Андрюшка не ходил в школу пять дней, утешал маму.