Наверное, мать у него была дистрофиком, ему всегда не хватало тепла, еды, света, витаминов, он всегда хотел есть и всегда мёрз. Он мучился, если у него появлялась царапина или ранка. У всех заживает мгновенно, у него кровянится, гноится, и проходит чуть не сто дней, прежде чем заживёт.
Он всегда был меньше всех ростом, и его били все, кто поднимался над ним хоть на сантиметр, били с упоением — в живот, по голове, по шее.
У него не было защитников. Никто никогда не сказал ему: «Я тебе помогу», «Я тебя спасу». А взрослым он не жаловался.
Пока он не соображал ничего, ему приходилось терпеть. Но однажды учительница прочитала им рассказ, как жил-был забитый мальчик, всё терпел, а потом однажды распрямился и стал богатырём, защитником слабых и обиженных.
Серёжа решил стать сильным. Подошёл к физкультурнику и сказал: «Научите меня драться». Физкультурник привёл его в секцию борьбы.
Но борьба не помогла Серёже вырасти. Он оставался самым маленьким и, хотя силы понабрался, победить рослых ребят не мог. Ночами он подолгу не засыпал, ревел в подушку, ненавидел себя, тех, кто его бил, свою жизнь, свой рост, свою безродность, свою мать, посылал на её голову проклятья.
Очень часто снились ему дети. Много детей. Это его дети, его семья. Он сидит во главе стола и всем им говорит: «Ешьте, мои дети, от пуза ешьте, вырастете сильными, никого не будете бояться».
Сам ещё школьник, а уже голодной душой ждал своей семьи.
Он любил приходить в младшие группы своего детдома и устраивать «завихрения» — кучу мала, или беготню наперегонки, или казаки-разбойники. Малыши вдали его, висли на нём, но через год-два перерастали его и переставали играть с ним.
…Школа, машиностроительный техникум, армия… — всё это проскочило сном, везде и всегда его били и унижали, и никому он не был нужен.
Женю он увидел на заводе в столовой. Она сидела за столом одна — большеглазая, тоненькая, пепельные пышные волосы обрамляли круглое личико.
Кто она, из какой семьи, как зовут — это не важно, главное — она есть, вот она, ни на кого не глядит, ест котлету.
Он подошёл к ней со своим подносом, очень медленно составил тарелки на стол, отнёс поднос, сел напротив.
Но есть не смог. Смотрел в светлые добрые глаза.
А когда девушка доела и собралась уходить, сказал:
— У меня хорошая зарплата, комнату обещают через полгода, а если женюсь, раньше. Я прошу вас, — он потерял голос, без голоса, сипло закончил, — выйдите за меня.
Она очень удивилась, но то, что сразу не ушла и не возмутилась, а во все глаза смотрела на него, было согласием.
Сергей заговорил быстро, горячо:
— Родим много детей. Я подкидыш. У меня, кроме вас, никого нет, вот я, один, весь тут. Вы не пожалеете, я буду любить вас! Я буду носить вас на руках! Только выйдите за меня.
Женя оказалась дочерью потомственных рабочих, уважаемых и любимых на заводе. Они не воспротивились браку и даже дали денег на обзаведение своим хозяйством.
— Женя, значит, не зря я все-таки родился, — благодарный, расслабленный, говорил ей Сергей каждый день. — Ты только люби меня, мне больше ничего не надо.
Как он любил!
Руки, ноги гладил, каждый палец целовал.
Пока работал, мучился: вдруг у Жени настроение испортилось, вдруг у неё что-нибудь заболело? Еле дожидался перерыва. Когда Женя входила в столовую, на столе уже была расставлена еда, а он стоял, ждал, неотрывно на дверь смотрел.
— Ну как? — первый вопрос, лишь только Женя! усядется рядом с ним.
«Ну как» означает — не забеременела ли.
Его не волнует, что они на заводе, что прошло всего четыре часа с той минуты, как они расстались у проходной, каждую встречу с Женей он начинает с этого вопроса.
И только потом уже задаёт остальные, не менее для него важные: «Ничего у тебя не болит?», «Сколько брака было?», «Что ты чувствуешь сейчас?»…
Его интересует в жизни только она — её состояние, её душа.
В первые же дни знакомства он выяснил, что она любит из еды, какие развлечения, и в их доме поселились только те вещи и продукты, которые любит она.
Дети не получались.
Как в отрочестве, они снились ему — его собственные дети, мальчики и девочки. Они висли на нём, щекотали щёки, тянули за волосы, забирались по нему на плечи.
Он просыпался в поту и в слезах.
— Женя! — будил жену. — Женя! — Он звал её отчаянно, а когда она от его крика и яркого света просыпалась, сыпал на неё проклятья: — Это ты! Это из-за тебя… ты нарочно не рожаешь. Ты испортила мне жизнь! Ты, ты…
Он замолкал только тогда, когда Женя заливалась слезами.
— Только не плачь, — пугался он. — Господи, не плачь! Прости меня. Я знаю, ты не нарочно. Я понимаю. Тебе самой перед людьми стыдно. Прости меня. Я не знаю, что говорю. Только не плачь. Откуда столько злости во мне? Ну хочешь, ударь меня, дурака. — Он гладил её, целовал, прижимался к ней крепко-крепко, не умея искупить вину перед ней.
Она продолжала плакать, беспомощная в своей беде.
Несколько лет они мучились одни, пока не вмешалась мать:
— Ты не сохни, сходи к врачу!
Серёжа точно опомнился:
— Как же раньше я не подумал? К врачу, конечно, к врачу!
А Женя руками замахала:
— Весь завод узнает!
К врачу она всё-таки пошла, врач причину определить не смог, а прописал прогревания от воспалительного процесса — на всякий случай.
Год жили надеждами. Ничего не вышло.
Потом ещё врач, снова надежда и… разочарование.
Серёжа стал пить, а как напьётся, кричит:
— Всю жизнь разбила! Погубила меня!
Каждый приступ пьяного бешенства кончался слезами:
— Женечка, прости. Женечка, убей меня. Сам измучился, тебя измучил.
…Однажды, проснувшись после пьяного угара в воскресное солнечное утро, он не нашёл жены.
На кухонном столе, около завёрнутого в одеяло котелка с кашей, лежала записка: «Ты свободен. Женись на здоровой, рожай с ней. Я ушла».
Драло нутро. Сергей подставил рот под воду, долго, жадно пил прямо из-под крана. Ощущение того, что внутри всё разодрано, не проходило.
Женя от него ушла? У него больше нет жены?
В трусах, со струйками воды, текущими по подбородку и груди, он стоял в их с Женей кухне и не понимал: как жить без Жени?
Единственный во всей жизни близкий человек.
Молчаливая, бесшумно двигающаяся по квартире, Женя как-то легко и быстро варила еду, стирала, убиралась, закатывала банки с компотами и витаминами.
А в свободную минуту положит его голову к себе на колени и чешет. Или свитер ему вяжет. Или пирог с грибами ему печёт.
Сергей вошёл в квартиру её родителей, как в ледяную воду, закрыв глаза. Пусть убьют, без Жени не уйдёт.
Года два жил под страхом, что она может бросить его.
А потом снова — любовь-ненависть. До операции. До беременности.
В ту минуту, как он узнал, что у них с Женей будет ребёнок, началась новая жизнь.
Когда она сказала ему об этом, он дар речи потерял.
И только много времени спустя смог заговорить:
— Значит, так, ты уходишь с работы. Дома ни одной кастрюли не поднимаешь, я сам. Садись, пиши, что нам нужно теперь. Значит, тебе платье, костюм, чтоб удобно было ходить. Коляску, кроватку для ребёнка, бельё. Да, я должен сделать ремонт. Пожалуй, для ребёнка лучше светлые обои, а у нас серые какие-то! Игрушки…
— Погоди, — остановила его Женя. — Ничего нельзя, примета плохая. Ничего не нужно. А работа у меня не тяжёлая. Как же я брошу её, если будет ребёнок, ведь нам нужны деньги?
— У нас есть на книжке. И я заработаю, сколько нужно. Я на сверхурочную попрошусь.
— Нет уж. Чтобы я была одна?…
Сергей не послушался Жени. Кроватка, коляска, комплект белья… — всё, что нужно ребёнку, закупил. Переклеил обои, побелил потолки.
Утром просыпался раньше её, ждал её пробуждения и задавал каждое утро один и тот же вопрос: «Ну как?» Это означало: «Как ты себя чувствуешь?»
Расставаясь с ней на автобусной остановке, приказывал:
— Ходи осторожно. Не вздумай покупать продукты. Дыши глубже, чтобы до него там доходил воздух. Значит, я пошёл.
…- Только скажи, что решаешь? — спросила Катерина. — Будешь своего рожать на будущий год или, может, я попробую сейчас, пока Женя спит, подобрать чужую брошенную девочку?
— Брошенную? — встрепенулся Сергей. Внезапно до него дошёл смысл слова. — Кто её бросил? Ты покажи мне ту, которая бросила своего ребёнка. Ну? Идём. Я буду говорить с ней. Я ей… — Он осёкся. Тяжело опустился в кресло, уронил голову на грудь.
Анатолий знал историю каждой больной. Он выучил все возможные болезни, с причинами и следствиями. Но больные были важны не сами по себе, они важны были ему как часть Катерины, интересовала его только она.
— Как ты себя чувствуешь? — спрашивал он. — Ты не устала? Может быть, сядем на автобус? Ты не проголодалась?
Иногда дома их ждал Борька. Играла тихая музыка. Горел розовый торшер. Громко жарились цыплята. Катерина выкладывала на блюдо картошку, мужчины накрывали на стол.
За ужином говорили о Борькином эксперименте, о стройотряде летом, о приработке и возможностях заработать сразу большую сумму на магнитофон, о котором Борька мечтал, обсуждали, какие существуют новые открытия в Борькиной тематике.
Анатолий про свою работу говорить не любил. Борька приставал к нему чуть не ежедневно:
— Что тебе стоит, расскажи, чем ты конкретно занимаешься.
— Чего там рассказывать? Я — обыкновенный инженер, — сказал как-то горько, — бесконечные чертежи, производство деталей, сборка станков…, всё это бытовое, говорю об этом, и самому вяжет рот. Никакой самодеятельности, одно слово.
— Не понимаю, как можно хотя бы минуту не думать о своём деле? Мне только дай потрепаться, не заткнёшь! Я тебе о каждом кристалле поэму продекламирую! Неужели в твоей работе всё так скучно?
Анатолий пожал плечами.
— У каждого человека своё главное. Одному подарена работа, другому — любимая, третьему — религия, четвёртому — водка. А чтоб всё вместе… так почти не бывает. Как-то я высказал начальнику, что наши станки устарели, и у меня есть предложение усовершенствовать их. Знаешь, что он сказал? «Пошёл, — говорит, — ты к такой-то матери, у тебя сильно задница чешется? Нужна тебе головная боль?…» и в том же духе. Не хочешь проблем, не возникай, одно слово. Давай больше не говорить обо мне. Мне не нравятся эти разговоры. Ты чего, Катенька, так удивлённо смотришь? — спросил Анатолий.