Она думала о том, что такое простор. Это возможность раскинуть в стороны руки и не задеть Борьку или шкаф. Это возможность ходить взад и вперёд. Это возможность дышать — воздуху много, и в холод, зимой, можно реже открывать форточку. Это возможность читать в тишине, когда ничто не барабанит по перепонкам. И, наконец, это возможность осуществить свой замысел: её переполняют чувства, ощущения людей, в судьбы которых она вторглась! Что делать ей с их жестами, мимикой, голосами, страданиями, как упорядочить в себе это неуправляемое многообразие состояний, поступков, ситуаций, как переплавить записи из историй болезни в тревожный, взволнованный голос, который обязательно дойдёт до всех?! Квартира оставит её с ними наедине и поможет разобраться, в чём же всё-таки заключается её назначение — сможет ли она, врач, помочь людям стать счастливыми?
А ещё она думала о том, что дом построили на месте старого кладбища. На чьих судьбах, думала она, поднялся её дом, дарующий ей тишину и покой? Перейдёт ли что-нибудь к ней от людей, что погребены здесь?
Вспышки её жизни и Борькиной тоже будут коротки, как и тех, которые уже прошли. Что успеет она, что успеет Борька сделать за короткий миг? Зачем вспыхнули?
— Стеллажи на какой стене делать? — поборол обиду Борька. — Рисуй чертёж, чего ты хочешь туда уместить?
Как ни странно, женихи легко приняли её условие — встречаться всем вместе. Казалось, им, каждому в отдельности, ничуть не мешает, что общий стол и общие разговоры. Они все оказались терпеливыми, что вовсе не вязалось с её представлением о мужчинах. Встречалась она с ними по вторникам потому, что в этот день у неё не было приёма в Консультации и она могла освободиться в пять часов. Она уставала на работе, любила ложиться рано, и их разговоры после одиннадцати вечера тяготили её она хотела спать. Но они уходить не спешили — пересиживали друг друга.
Самый умный из всех и самый талантливый был Всеволод. Рассказывая о политическом устройстве разных стран, он любил сравнивать несравнимые величины, как выразился бы Борька, и несравнимые понятия, любил употреблять сложные политические термины и фразы, вроде «акции», «дестабилизация», «социальный антагонизм», «радикальные настроения», «модернизация экономики», «обстановка созревает для нормализации»… и утверждал, что политические деятели определяют: быть войне или миру, быть жизни на земле или торжествовать разрушению. Всеволод родился радиокомментатором. Он искренне верил в то, что его бархатный голос разъясняет сразу всему человечеству суть сегодняшнего момента и необходим ему, как солнце земле, что судьба каждого человека зависит только от политики, определяется сверху, и, как ни крутись человек, как ни пытайся обмануть ситуацию, противостоять ей, всё равно попадёшь под колесо политики. Миллионы людей жили мирно и тихо, а Гитлер взял да и уничтожил их, ни в чём не повинных, да ещё и сколько судеб оставшихся в живых по пути искалечил, скольких обрёк на калечество, одиночество и мучения! Именно поэтому нужно обязательно регулярно слушать радио и быть благодарным комментатору, помогающему осознавать сегодняшний момент, жить с открытыми глазами.
Всеволод говорил напористо, от его уверенного голоса у неё кружилась голова, и она уговаривала себя, в самом деле Всеволод — самый главный человек на свете!» Он знает то, чего не знаешь ты и что, оказывается, важнее дела твоей собственной жизни — помощи женщинам, не способным родить! — говорила она себе. — Только он сумеет объяснить тебе, зачем ты родилась, как быть тебе с переполняющими тебя страдалицами. Выбери его, и нечего тебе бояться, он освободит тебя от всех сложных проблем жизни».
Всеволод необыкновенный во всём. Ему всё легко даётся. Он видит то, чего не видят люди обыкновенные. Голова у него ясная и умеет сохранять в памяти сотни событий и сотни проблем. Поэтому, кроме того, что он комментатор, он ещё и пишет: обзоры, научные разработки и даже политические повести, в которых анализирует каждое явление сегодняшней действительности. Пишет он свои работы не пером, не выстукивает их на машинке, а диктует стенографистке. Первую свою большую книгу он назвал «История политической борьбы в античных государствах». Он подарил ей сигнал и надписал: «Ум — это я, душа — это ты, мы неразделимы». Ей нравилось перечитывать надпись, но чем-то афоризм этот ей не нравился.
Всеволод любил рассуждать о политическом устройстве Англии, США, Турции, о различиях и нюансах каждого правительства, несмотря на кажущееся сходство. Рассуждал он обо всех странах поэтично и конкретно — получалось так, что он влюблён в эти страны и знает о них всё, в каждой побывал. О политических деятелях он рассказывал как о родственниках, знал мысли и привычки каждого, словно прожил с ними всю свою жизнь. У Всеволода были свои пристрастия. Например, он восхищался Ганди и считал его великим политиком… Слушать Всеволода можно было бесконечно.
Если Всеволоду удавалось пересидеть всех или если он приходил к ней в неурочное время, в субботу или в воскресенье с утра, он говорил мало. Он ходил следом за ней по дому и повторял:
— Ну брось, всех дел не переделать!
А когда ему надоедали её дела, обнимал её и гладил плечи, грудь. У него чуть подрагивали щёки, неизвестно откуда возникали складки, идущие к углам губ.
— Ну, пожалуйста, — он прижимался к ней, подталкивал её к тахте, задыхался, — я прошу тебя…
У неё колотилось сердце в ушах и в висках, Всеволодовы руки лишали её всяческого соображения, чего никогда не бывало с ней в обыкновенное время. И лишь одна трезвая, холодная клетка в мозгу сопротивлялась: нет, нет!
Почему «нет», понять невозможно — Всеволод ей нравился. Он был похож на испанца. Ослепительная улыбка, жгучие глаза, горячие твёрдые губы — нравилось всё. Громадный рост, надёжные плечи. Нравился голос, глубокий, низкий, он срывался на хрипотцу, когда Всеволод оставался с ней наедине. Нравилась седая прядь надо лбом, в чёрных кудрях. Катерина придумывала Всеволоду предков — предки неслись по испанским просторам с гиканьем и свистом. Оттуда, из глубины веков, от незнакомых трав Испании, Всеволодова горечь на губах, и седина оттуда, от предков, жадных до жизни, вместивших в одну несколько разных жизней.
— Я прошу тебя, прошу, побудь со мной! Слышишь, минута умерла. Час прошёл, день прошёл. Слышишь, уходит время? Как же ты не слышишь жизнь уходит! Почему ты не со мной? Ты не чувствуешь, как уходит время?
Жадность к жизни у Всеволода была такая острая, что невольно Катерина уступала ему рот, плечи, грудь. Но одна трезвая, ледяная клетка в самый последний миг давала силу ладоням — она отталкивала Всеволода, неимоверным усилием выныривала обратно в будни.
— Нет! — И, довольная, что победила себя, с плывущей вокруг комнатой, с ушами, точно ватой заткнутыми, она долго ещё не могла прийти в себя, остывала и вздрагивала спиной, вспоминающей руки Всеволода.
Всеволод, жалуясь, что она измучила его, уходил. А она, опустошённая и несчастная, пыталась понять: почему «нет»?
Рядом с Всеволодом она чувствовала себя глупенькой и провинциальной. Стеснялась своей одежды — Всеволод одевался по последнему «крику» моды. Кожаный или замшевый пиджак, остроносые или тупоносые ботинки — в зависимости от моды в данный момент. У неё же один и тот же строгий тёмный костюм в блёклый горошек, одно и то же скромное серое платье, одни и те же туфли. По сто раз в ночь, не умея после встреч с ним уснуть, она спрашивала себя, почему он приходит на её вторники, почему терпит других женихов, почему не только не стесняется, наоборот, любит ходить с нею в ресторан, в Дом учёных, на просмотры новых фильмов и ведёт её через зал торжественно, крепко сжав её локоть в своей горячей ладони?
Он любит праздновать с ней Новый год и Первое мая. Выбирает столик поближе к эстраде и, как только начинаются танцы, выводит её на середину. Полузакрыв глаза, он начинает танцевать. Вроде всё двигается по раздельности — плечи, грудь, живот, руки, ноги, а непонятно, незаметно для глаз все его движения соединяются в единую гармонию человека и музыки. Лёгкий, стремительный, вдохновенный, страстный, сосредоточенный лишь на танце, Всеволод не помнит себя и не видит никого вокруг, даже её. Она же, заворожённая и счастливая, позабыв и о музыке, и о себе, топчется неуклюже на месте. Она танцует прекрасно. И лишь при Всеволоде, когда он, забывшись, вершит лишь свой танец, танцевать не может. Как не может при нём произнести связную умную фразу. Как не может задать Всеволоду ни одного из тех вопросов, которые интересуют её: «Существуют ли общие закономерности в разных политических структурах?», «Может ли человек, зная о назревающей катастрофе, защититься от катастрофы или обязательно попадёт под «секиру» политической машины?»
Что Всеволод нашёл в ней? Зачем она ему?
Анатолий — инженер. Наверное, профессия накладывает на человека печать. Если Всеволод безграничен, неожидан и дерзок, то Анатолий регламентирован во всех своих поступках и словах.
— Я приглашаю тебя в кино, — говорит он всегда одну и ту же фразу.
И она знает, что билет взят обязательно на 19 часов, ни раньше, ни позже. Раньше — они не успевают до сеанса поужинать. Позже — придётся лечь спать после двенадцати, и они не успеют выспаться перед следующим днём.
В театр Анатолий её не зовёт. То ли просто не догадывается, что ей хочется в театр, то ли билеты для него дороги, то ли их трудно достать, то ли слишком поздно кончаются спектакли.
Зато Анатолий очень любит водить её в парк культуры. Чаще всего они катаются на лодке. Анатолий гребёт спокойно, уверенно, точно всю жизнь только то и делает, что гребёт. И, хотя движения у него спокойны, несуетны, лодка движется быстро, — так быстро, что капли не успевают сорваться с вёсел, а вёсла, взлетев, сразу погружаются в воду.
В парк культуры они часто ходили с Борькой, когда Борька был маленьким. Поэтому она так любит парк культуры. Правда, на лодке они с Борькой не катались, они «летали» на самолётах! И часто, став взрослой, она вспоминает зелень травы и дома над головой, бесплотную невесомость облаков с просинью солнечного неба, захлебнувшееся дыхание и жгучий страх, смешанный с холодком под ложечкой. С Борькой катались на «чёртовом» колесе, С Борькой стреляли в тире. А к лодочной станции почему-то ни разу кривая не вывела.