Подошла к Толиному столу, осторожно погладила, как любил делать он. Стол довольно блестел. Прежде всего, до чистки зубов и умывания, Толя стирал с него пыль и проглаживал суконкой, чтобы придать ему блеск. Стол прижился. Он стоял торжественный, гордый и избалованный, таинственно поблёскивая размытыми знаками, своей прошлой судьбой.
Катерина, как Катюшка, стала выдвигать ящики, с любопытством заглядывала в них. Стенки внутри тоже были отполированы и тоже прятали в себе тайные знаки своего прошлого. Средний небольшой ящичек — для карандашей и ластиков. Катерина не рассчитала, дёрнула его, как ящик большой, и он выскочил весь, вырвался из её рук, перевернулся, упал — посыпались, покатились карандаши по полу. Наверное, она сразу бросилась бы их поднимать, если бы не увидела узкую пластинку, прижатую к ящику соседнему, чуть отошедшую от этого соседнего ящика. Осторожно потянула и выдвинула широкий плоский ящик. Тайник! Никогда не догадывалась о том, что может быть тайник. В этом ящике лежала в твёрдой обложке узкая тетрадь.
Это Прошлое, оставленное им с Анатолием кем-то в наследство?!
Боязливо взяла в руки тетрадь, открыла. Толин почерк?
Она так удивилась, что долго, не понимая ни слова, лишь вглядывалась в мелкий, строгий, аккуратный Толин почерк. А когда удивление прошло, первое движение было — закрыть и спрятать тетрадь в стол. Она и закрыла тетрадь, и положила в ящик. Но только положила, тут же снова жадно взяла её в руки.
Это был подробный дневник Толиной жизни — со дня знакомства с ней.
«Разве важно, что будет со мной, как закончится моя жизнь, главное — она: пока смогу видеть её, буду жить».
Подробно, аккуратно, как всё делает, Толя описывал их встречу, их разговоры, свои ощущения, подробно анализировал своё восприятие мира.
«Сегодняшняя жизнь — крошечный отрезок нашего земного существования — даст или не даст право на жизнь будущую. Многие рвут пуп, завоёвывая себе место под солнцем, хотят власти, почестей, благ, денег. Может быть, я — урод, мне нужна только Катя…»
Стыдно, невозможно читать чужой дневник, она не имеет права. Но, видимо, что-то над ней это право ей дало, потому что, дрожащими руками листая тетрадь, Катерина, побеждая в себе стыд, жадно читала.
«С первой минуты знаю: Катя не любит меня и никогда не полюбит. В лучшем случае испытывает благодарность ко мне за мою любовь. Я долго думал, измучился… Есть два варианта в жизни: любить и быть любимым. Одинаково сильная любовь обоих невозможна. Это вспышка, страсть, костёр, в результате — пепел. Я предпочитаю любить сам.
Я несчастлив. Я мешаю ей, загоняю в загон, не умею помочь ей стать счастливой. Я много счастливее её. Как же тускла, неинтересна, не наполнена смыслом её главная жизнь!
Если я люблю её, я должен уйти. Я должен дать ей возможность почувствовать то, что чувствую я, должен сделать всё, чтобы она стала счастливой, и порадоваться её счастью.
Но в этом и заключается моя подлость. Я — подлец. По крайней мере признаться себе в этом могу и обязан признаться. Подлец. Эгоист. Она мучается. Ею, её душой я жертвую ради радости быть с ней. Она дала мне право на себя, а я и воспользовался. Я мешаю ей жить в её главной жизни, она живёт не так, как жила бы, если бы не жалела меня.
Надо уйти. Найти в себе мужество и уйти, пока она молода, пока прекрасна. Пусть переболеет, после этого начнёт новую жизнь».
Дальше на нескольких страницах ни слова не разобрать.
Катерина дрожала, как в лихорадке.
«В этом и заключается то, что я подлец — никогда сам не уйду. Без Кати погибну. Весьма вероятно, с собой не покончу, но, может быть, сопьюсь, может быть, сдохну с голоду, может быть, случайно попаду под поезд. Лесли Катя решит прогнать меня или решит сама уйти, на коленях буду ползать, умоляя её остаться со мной. Я презираю себя, ненавижу. Понимаю, почему Катя никогда не сможет полюбить меня, я — эгоист, себялюбец. Но потерять в себе свою любовь не могу. В этом мире есть только Катя, ничего больше нет».
Катерина захлопнула тетрадь. Ещё много страниц исписано мелким Толиным почерком, но она не хочет ничего больше знать о нём. Ни о его взглядах на жизнь, ни о Вечной жизни, которую Толя для себя провидит. Хватит с неё.
Горело лицо. Было больно, горько, обидно. Не для нее живёт, для себя. Но Толя подсказал ей: она тоже хочет испытать такую любовь.
Немедленно уйти.
Уйти — погубить Толю.
Ползала по полу, собирала карандаши и ластики, извозила ночную рубашку, замёрзла.
Хотела узнать чужую душу? Вот же тебе! Чужая есть. А твоей нет. Когда-то записывала судьбы встреченных людей, больных. Когда-то строила планы на будущее. Великий врач. Хотела спасти каждую, кто придёт к ней за помощью. Что осталось? Ссохлась, мертва душа. Даже больных не видит. Но пока они ещё есть. Пока есть Борька и Катюшка. А если и к ним она охладеет, если перестанет чувствовать, как перестаёт чувствовать больных?! В нём, Анатолии, горит, а в ней из-за него — потухла жизнь.
Жить начать — с душа, со стирки ночной рубашки, с чашки кофе.
Ну и что дальше?
Пока всё осталось по-прежнему.
Приступы раздражения, несмотря на то, что Анатолий оказался интереснее, сложнее, повторяются всё чаще. И — неожиданно.
Под горячую руку она начинает жечь свои записи о больных в унитазе. Смотрит, как подхватывается Огнём бумага, а потом, обжигаясь, вытаскивает листки, обгоревшие, и снова прячет на свою полку.
Она отшвыривает вещи, попадающиеся на пути к двери. «Не могу больше, прочь!» Подхватить Катюшку и бежать из этого уютного дома, от таинственного, расписанного знаками чужой судьбы стола, бежать от чужой судьбы к своей!
На улицу, под дождь, под снег, под злость ветра! Катерина идёт по Садовой, по Калининскому, Арбату. Дома и машины, равнодушные люди и равнодушные провода — город стал её убежищем, её спасением от себя.
В ней — бунт. Она не хочет больше мещанского, замкнутого существования, она хочет возвращения к своим больным. Она хочет любить. И — не может бросить человека на погибель. Всю жизнь потом, до гробовой доски она будет знать: она — убийца!
Будь проклят дневник!
Анатолий не клал его на виду, она нашла его сама. Она подглядела, она прочитала чужую жизнь. Анатолий живёт ради неё. Враньё. Он живёт ради себя — чтобы себе доставить удовольствие.
«Мужик стал дефицитом», — вспомнила фразу одинокой сотрудницы. Может, и так. Сколько одиноких женщин кругом!
Но другой голос сильнее: «Бежать. Прочь!»
Катерина пытается проанализировать своё состояние, но ничего не получается. Может быть, вовсе не раздражение живёт в ней. Может быть, это жажда?
Жажда чего? Что ей нужно от жизни?
…Тихо играет музыка. Шопен. Ноктюрн.
Анатолий работает, широко и свободно разложив по столу свои ватманские листы.
Она уютно устроилась на тахте, читает. «Игра в бисер».
Катюшка, забравшись с ногами на диван, тоже читает. Ей нравится читать, она читает много и при этом, как когда-то в детстве, порой шевелит губами.
Сотни, тысячи женщин были бы счастливы вот так, в кругу семьи, провести вечер после трудного рабочего дня. Что с ней? Почему она встаёт с тахты и говорит виновато:
— Толя, мне срочно нужно увидеть Борьку, я скоро вернусь.
— Тебя проводить? Хочешь подвезу? — Толя потягивается, глаза у него ещё там, в формулах, цифрах и чертежах, но проясняются с каждой секундой всё больше.
Зачем? Спасибо. Светло, весна! — говорит поспешно Катерина. — Пользуйся возможностью дневного света, работай!
Она срывает с вешалки пальто, влезает в лёгкие, весенние сапоги, накидывает шаль.
— Мам, возьми меня с собой, я соскучилась по дяде Боре.
— В другой раз, доченька, у меня важное дело, нам нужно поговорить.
Весна, в этом году — поздняя, но она наконец пришла и даже в городе чувствуется: сочная, пропахла солнцем, пробудившейся землёй, оживающим деревом. И запахи живые забивают запахи бензина и выхлопных газов. Торжествуют птицы, весело булькает вода, стекая в сточную канаву. И кричат дети — в «классиках», в лапте и футболе!
Автобус никак не придёт. Катерина хочет поскорее попасть к Борису, но в то же время не хочет стенками автобуса отгородиться от ребячьих криков, говора воды и яркого света весеннего вечернего солнца, не спешащего уступить место ночи.
Здесь, на остановке автобусной, под криками и светом весны, легче, чем дома.
Подходит автобус.
Словно она — девчонка, едет в свою юность, в свою свободу.
Получается, человеку необходимы несчастья, ссоры, разочарования, боль — чтобы он не зарос жиром и мог чувствовать чужую беду.
Борька скажет, что делать, — он всё про неё знает.
Что знает Борька такое про жизнь, чего не знает она?
Почему он не женится? Он очень красив, её Борька. Любая готова бежать за ним по первому зову.
Одно время он каждое лето ездил на Камчатку, и она волновалась, когда запаздывали телеграммы.
Он докладывал ей, что купается в гейзерах, ходит по горам и по берегу моря, ловит рыбу и часами разговаривает с местными жителями. Теперь полюбил Тянь-Шань. С Тянь-Шаня телеграммы Борька не шлёт. И каждый раз она считает дни: когда же он спустится с гор и закажет разговор с ней?! Только услышать его голос: жив! Больше ей ничего не нужно. Пусть влезает на свои пики, пусть сплавляется на плотах по Енисею, только пусть будет жив. Он — «любитель», он может оступиться, он может погибнуть. У Борьки всегда шальные планы, непонятные ей увлечения: то йога, то парапсихология, то строительство орнитоптера.
Она знает про Борьку только эти, чисто внешние факты. А Борька знает про неё всё.
— Кто там? — задыхающийся Борькин голос.
— Что случилось? — через дверь.
Она молчит.
— Все живы? — через дверь.
— Все.
Пауза, слишком длинная.
— Я не могу открыть, ты прости, подожди.
И здесь, у Борьки, в своей прошлой счастливой квартире, она не к месту! Она потеряла себя. Там, с Анатолием, она быть не хочет. И здесь ей места нет.