— Недели две.
Она уселась на тахту.
— Ты странный человек. Почему не скажешь попросту: мне больно! Давай я тебе вотру мазь!
— Что ты?! — испугался он. — Я поеду в свою поликлинику. Там сделают всё, что необходимо. Мне назначена новокаиновая блокада. Потом сестра вотрёт мазь.
— Я врач. Зачем тебе полтора часа ехать в поликлинику, когда я рядом? И блокаду проведу, и мазь вотру. Это же глупо — не пользоваться домашним врачом.
— Немножко не по назначению! — улыбнулся Юрий. — Ты, по-моему, женский врач. Иди, опоздаешь, иди! — прибавил строго, тоном, не допускающим возражений.
Железный человек. Ему не больно? Или он умеет так терпеть эту боль, что, кроме расширенных зрачков, ничто не говорит об этой боли?! Кто смог бы удерживать двух сильных парней, когда у самого болью сводит поясницу? Хорошо ещё, милиция приехала почти мгновенно и Юрия продержали в отделении совсем недолго. Хорошо ещё, женщину очень быстро сумели привести в чувство и сдать на руки родным. А если бы пришлось всю ночь просидеть в милиции?
Что-то было непонятное, удивительное в личности Юрия. Нет, не то, что он бросился спасать женщину от шпаны, и не то, что сумел в течение получаса в железных тисках удерживать парней, а то, что ни малейшим движением, ни звуком, ни словом не показал ей свою боль, ничем ни разу не побеспокоил её.
Он скрывает боль. Может быть, и любовь он скрывает, а она есть, такая же сильная, как боль?!
Лёгкая, счастливая, ехала она в тот день на работу — даже интересно разгадать тайну близкого человека!
Она вспомнила свой сон. Там нет боли, нет слабости, нет горя, нет холода… только цвет-свет. Если Юрию больно, значит, он — земной человек, как и она. Что же за сила скрыта в нём?
На работе она с любопытством вглядывалась в больных: есть ли среди женщин такой экспонат, как Юрий?
Её женщины жили болью, отчаянием, надеждой — чувствами острыми, и чувства эти показывали, любили поговорить о них.
Удивление перед непостижимостью. Юрий ещё выше поднялся над людьми и над ней.
В одном она послушалась Тамару. Когда Юрий совсем поправился, она, покраснев, глотая слова, сама поражённая своей смелостью, сказала:
— Мне врач… мне нужно… в общем, будет лучше если беречься стану я.
Как ни странно, Юрий вполне спокойно согласился.
За время болезни он оттаял: подшучивал, что болезни даются для самосовершенствования. Работал он, видимо, целый день. Катерина судила по утолщающейся стопке больших плотных листов, заполненных формулами, числами. Вечерами Юрий ждал её с разогретой едой и кипящим чайником. Он выходил к ней навстречу в переднюю, совсем как она раньше, помогал ей раздеться. Смотрел на неё не отрываясь.
Она снова начла рассказывать Юрию про своих больных. И на работе, и дома была весёлая и действенная, в ней родилась неукротимая энергия.
В сдержанности заложена, видно, неведомая ей до сих пор правда. Нельзя собой, своими чувствами беспокоить людей. Наверное, Юрий лучше неё понимает, как надо жить.
Может, обойдётся?! Наладится у них всё? Катерина летела к улыбке Юрия, к разогретому им ужину, совершенно позабыв о вечности.
Ночью он теперь засыпал не сразу, был нежен, незнакомо смелыми руками гладил её.
Может быть, наладится её жизнь, земная, обыкновенная, без которой не может жить ни одна женщина?
Но бюллетень кончился, и Юрий пошёл на работу.
А у Катерины умерла мать.
Это получилось так неожиданно!
Мать жила тихо, в своём грустном круговороте: прикованная к постели немая бабушка, пьяница-отец. С матерью двух слов Катерина сказать не умела. Приходила раз в неделю посидеть с бабушкой и раз в две недели в гости, приносила торт, фрукты, с матерью пила чай на кухне. Отец, если был дома, ужинал с ними.
Отец жаловался на мать, что мать со своей «параличной» его жизнь заела: ни в дом отдыха, как все нормальные люди, ни на природу, ни в кино… Сама сидит в камере и его держит в камере!
— Ты думаешь, я от распущенности пью? Я, дочка, пью от горя, нету у меня в жизни выхода. Десять лет сожрала у меня, как час. Ну ладно, пусть бы драгоценная тёща была в соображении, а то — куль. Отдать её, куда положено, и точка: начали бы жить.
Мать бесшумно гладила, или шила, или вязала. Мать всегда что-то делала. И никогда ничего не говорила. Подливала Катерине чай, придвигала котлеты, хлеб, варенье.
У матери всегда сырое лицо, всегда опущенные вниз губы.
— Мама, поезжай с папой в дом отдыха, — как-то, когда они были вдвоём, предложила Катерина. — Я поживу здесь, поухаживаю за бабушкой, возьму отпуск. Думаешь, не справлюсь? Я же врач, буду делать всё, как ты.
Мать покачала головой:
— Нет, доченька, я сама. Я сильно виновата перед мамой. Моего отца она совсем не любила, вышла за него по воле родителей. Вздохнула облегчённо, когда он умер. И вот она полюбила хорошего человека. Хотела выйти за него замуж. Я кричала, топала ногами, грозилась умереть, если она сделает это. — Мама тяжко вздохнула. — Была мама красивая, добрая, всё делала для меня. Оказалась она однолюбкой. Этого человека, одного из всех, пролюбила целую жизнь. Ты ведь её не знаешь совсем. Живее её, веселее её не было никого. Ты должна помнить, я возила тебя к ней в Ленинград каждые зимние каникулы.
— Я помню, мама. Она мне заготавливала подарки и билеты в театр. Рассказывала о музыке, советов вала, какие пластинки покупать. Я помню, мама, но жизнь и вправду проходит!
— Ты не дослушала, Катя, теперь дело не в том, какая она, а в том, что только я и погубила её. Я виновата. Мама могла бы ещё наладить свою жизнь, если бы не я, если бы я не была эгоисткой и не воспротивилась бы её желанию выйти замуж. Я одна, доченька, виновата, мне одной и крест нести. Думаешь, она не знает, почему я так ей служу? Знает. Отец говорит, она не соображает. Очень даже она в здравом уме. Посмотри, какие у неё делаются глаза, когда я подхожу к ней! Всю жизнь мне не расплатиться с ней за её погубленную жизнь! Я уже к двадцати годам пошита, что наделала, только было поздно, исчез куда-то тот человек.
Мама умерла внезапно. Несла бабушке манную кашу. На полу белая, не застывшая лужица была, когда Катерина приехала к матери.
— Отдаю в дом престарелых! — встретил её отец. — Тебе не разрешу жизнь гробить. Две жизни загублены. Ты должна жить. Куда к себе поселишь ещё и старуху? Муж у тебя молодой. А если дитё родится? Она тебе поломает жизнь, как мне поломала. Уйдёт от тебя мужик, вот увидишь, терпеть не станет. Такой терпеливец я один!
Катерина пошла на кухню варить манную кашу — мама приучила бабушку есть по часам.
Но, когда с манной кашей Катерина подошла к чистой широкой кровати, на неё в упор смотрели застывшие в покое светлые глаза. Ни отдавать в дом престарелых, ни перевозить к себе не пришлось.
Все хлопоты о двойных похоронах взял на себя Юрий. Привёз расторопного маленького человечка, который всё организовал, а сам Юрий добывал справки, оформлял документы. Был деятелен, спокоен и собран. Без него едва ли справились бы. Борька, она и отец в подобных делах беспомощны.
Катерина была очень благодарна Юрию. Сама она совсем растерялась, оглушённая, сидела бездейственно на диване, не зная, к чему приложить силы.
Ночью Катерина не могла уснуть. Тихая жизнь матери прошла мимо, не задев, не помешав.
Первая серьёзная вина. Чужим — время, здоровье, заботу, внимание, мать всегда была совсем одна.
Эгоисткой, чёрствой барыней называла себя Катерина, но облегчения от слов не приходило — стороной прошла мать. Не поможешь теперь матери. Ничего не знала о своей матери Катерина — только те несколько слов о вине, что мать обронила!
Пожаловалась Юрию, что виновата перед матерью.
— Как жить с этой виной?!
— Возьми себя в руки! — сказал ей Юрий. — Мёртвое мёртвым, живое живым. Надо жить. Можешь помочь, помоги. Не можешь помочь, постарайся не мучиться. Спи, завтра на работу. Главное — работа. Тебя ждут больные. А ты не сможешь и им помочь, если не выспишься, если у тебя будет плохая голова.
Её ждали больные.
Ника уже ходила. Худенькая, хрупкая, после операции она стала еще хрупче. На узком личике под узкими чёрными бровями застыли в тревоге глаза. Казалось, никогда не бывает другого выражения, кроме тревоги.
— Ника, я тебе принесла Цвейга. Ты читала его? Принести принесла, а теперь засомневалась, он — писатель грустный, может, и не нужно тебе читать его?
Голос у Ники тихий, словно она боится собой обеспокоить окружающих. Говорит она редко. И, если говорит, всё — грустное:
— Что ж, какая жизнь, таков и писатель!
— Нельзя так, Ника, в жизни больше доброго и хорошего. И людей больше хороших, чем дурных. У тебя не всё же плохо. Брат любимый, мама.
— Мамы скоро не будет.
Ника не потупляет глаз, и нет скорби в её голосе, как всегда, он тих и спокоен.
У неё уже нет мамы и никогда не будет.
Идут по коридору больные, здороваются, а Катерина отвечает им машинально — они с Никой укутаны бедой, из которой нет спасения, нельзя вернуть человека, который ушёл или вот-вот уйдёт навсегда.
— Ника, подожди раньше времени говорить такое, в жизни бывают чудеса.
И снова тихий спокойный голос:
— Чудес не бывает. Жизнь не сказка. Я хотела учиться, а нужно было идти работать. Я хочу ребёнка, а ребёнка у меня никогда не будет. Я всё знаю заранее. Вам жалко меня, но даже вы ничем не можете больше помочь мне. Давайте Цвейга. Это даже хорошо, что он — грустный. Честный, наверное. Не читала я его.
Целый день звучит в ней Никин голосок.
Родная душа — Ника. И не подойдёшь к ней теперь лишний раз — излишняя жалость может открыть Нике истину. Главное — сдержанность, главное — преодолеть свою слабость, свою боль: Ника — в одиночку, и Катерина — в одиночку.
…Уже два месяца у неё не было матери. Острота боли прошла, но непривычность этого состояния — жить без матери — осталась.