– Не умрешь, – успокаивает ее Келтон. – Для этого нужно пребывать совсем в другом состоянии. С каждым часом будет нарастать усталость, после чего ты почувствуешь внезапный прилив энергии. Это – последний всплеск жизненной активности. А после него – уже конец.
– Слишком много информации, – говорит Жаки, которая не хочет об этом думать.
– Уж какая есть! – отзывается Келтон.
Нам бы поспать, но мы слишком измождены, чтобы заснуть, и никому не хочется ложиться – сейчас всего на несколько градусов прохладнее, чем днем. Я снимаю куртку и кладу на колени. Производитель мог бы, конечно, позаботиться о том, чтобы материал дышал.
Мы сидим между машинами, чтобы хоть немного отойти от забот дня. Костры погашены, и луна окрашивает все голубыми тенями.
– Я, признаться, ничего не понимаю, – говорит Жаки. – Почему эти люди не рвут друг друга на куски, как это происходит везде, где мы были?
– Они создали систему, – отзывается Алисса. – Не всем это удается.
Я чувствую, что просто обязан просветить их.
– Коммунизм хорош лишь в теории, – говорю я. – На практике же он противоречит человеческой природе. Они так долго не протянут.
– А им долго и не нужно, – качает головой Алисса. – Пока кризис не кончится.
– В конце концов, они передерутся, – заключает Жаки. – Обычно все этим и кончается.
Алисса бросает на нее сердитый взгляд.
– У таких, как ты, – говорит она.
– Ты хочешь сказать, твои соседи совсем другие? Может быть. Только когда дело доходит до крайности, эти приличные граждане тоже начинают пожирать друг друга, да еще и детей своих в придачу.
Я смотрю на Гарретта, который понимающе кивает мне. Да, Алисса и Жаки никогда не найдут общего языка.
– Люди – гнусная порода, – вставляет свои две копейки Келтон.
– Так было, так всегда и будет.
– Ну уж нет, – возражает Алисса. – Люди, чтобы выжить, могут пойти на все. Но когда им не нужно об этом заботиться, они совсем другие.
– Иногда – да, – говорит Келтон. – А иногда – и нет. Некоторые из нас только притворяются цивилизованными существами.
Говоря это, он смотрит на меня. Не знаю, намеренно ли он это делает, но это едва не выводит меня из себя.
Жаки явно получает удовольствие от нашего спора.
– Мы с вами тут как Руссо и Гоббс, – говорит она. – Спорим о доброкачественности человеческой природы. Забавно.
Замечание Жаки сбивает меня с ног. Особенно потому, что я не вполне представляю себе, кто они такие, эти Руссо и Гоббс. Но не знать и признаться в том, что ты не знаешь, – это две совершенно разные вещи.
– Да, можно и так сказать, – произношу я. – Но, как я думаю, вы оба неправы. Люди – это существительные, а их действия – глаголы. Яблоки и апельсины.
– А вот вам и Макиавелли! – восклицает Жаки так, словно ведет ток-шоу. – Ура!
И вдруг, так же проворно, как она выхватила из своей памяти имена философов, неизвестно откуда она выхватывает пистолет. Настоящий! Сдохнуть мне на месте! Пистолет!
Момент всеобщего ступора, и я поражен больше других. Неужели этот пистолет был у нее все это время? И я вспоминаю все эпизоды сегодняшнего дня, когда она запросто могла меня подстрелить. Например, когда я направил на них ту пневматическую игрушку. Да, это был не самый умный ход!
– Черт побери! Убери мою пушку с глаз долой! – восклицает Келтон, чем добавляет еще один штришок к дикой картине, которая разворачивается передо мной. Это что, его пистолет?
Жаки, не обращая внимания на Келтона, любуется оружием. Она возбуждена, энергична.
– Скажи-ка мне, Генри, – говорит она, сверкая глазами. – Если я пущу тебе пулю в лоб и забрызгаю твоими мозгами Келтона и это вот пирожное, это будет существительное или глагол?
– Жаки! Убери эту штуку, пока никто не увидел! – рычит Алисса.
Но слова Алиссы лишь подхлестывают Жаки. Она сорвалась с катушек, и теперь я понимаю, почему Алисса видит в ней угрозу. Потому что Жаки действительно опасна.
– Ну, Генри, давай! – настаивает Жаки. – Я вижу, в этой философской дискуссии ты – главный эксперт. Или притворяешься таковым.
И направляет пушку мне в лоб.
– Убеди меня в том, что я и то, что я делаю, – это не одно и то же. И что, если я сделаю что-нибудь плохое, это меня не замарает.
Я говорю быстро, пытаясь сделать вид, что ничуть не боюсь ни пистолета, ни того, что Жаки может случайно нажать на курок и отправить меня в страну забвения. Я не знаю, стоит ли пистолет на предохранителе. Я даже не знаю, что такое предохранитель.
– Нельзя быть на стороне добра или зла, нельзя быть правым или неправым, – говорю я, – потому что эти концепты взаимопереходимы, они подвижны и субъективны. И они могут повернуться к тебе любой стороной в зависимости от того, что ты считаешь добром. Если ты решишь, что убить меня – это правильно… Нет, это, конечно же, неправильно!
Жаки по-прежнему держит меня на прицеле. Все остальные застыли в неподвижности. Никто не хочет вмешиваться, потому что пушка может выстрелить чисто случайно. Наконец Жаки отводит пистолет и убирает его, неожиданно потеряв ко всему интерес.
– Скучный ты человек! – заключает она.
Она возвращается к своему пирожному и, набив полный рот, говорит:
– Все вы – трусы, каких свет не видывал. Там же не было патрона.
И вдруг, словно спохватившись, переспрашивает:
– Или все-таки был?..
Заметка на память: в нашей компании теперь два официально зарегистрированных психопата. От Келтона и Жаки следует держаться подальше, если я собираюсь занять полагающееся мне место и надежно защитить Алиссу и ее брата.
29) Алисса
Я лежу в своей импровизированной постели. Глаза мои широко открыты. Или, по крайней мере, я думаю, что они открыты. Сил у меня нет ни спать, ни бодрствовать. Я кручусь и верчусь, то впадая в полубессознательное состояние, то выходя из него – и тут, и там меня не отпускают беспокойные мысли. О Жаки. О пистолете. О родителях. О мародерах, которые могут внезапно явиться к нам на шоссе – так же, как они заявились в дом Келтона. И почему-то во главе мародеров – Хали из моей футбольной команды и ее мать, которая вырастает в высоту до пятнадцати футов и отбирает у всех воду. Потом начинает идти кровавый дождь, и Кингстон лакает кровь, стоящую повсюду лужицами. Дождь стучит по капоту моей машины. Стучит и стучит… Я открываю глаза. Это Генри. Он стоит снаружи и постукивает в мое полуоткрытое окно. На улице темно. Я не могу понять – полночь ли еще или уже близится рассвет.
– Ты разговариваешь во сне, – говорит Генри. – Я тебя из своей машины слышу.
– Ой, прости, – отзываюсь я.
Но, если быть честной, я рада, что он меня разбудил, несмотря на то, что я все еще чувствую смертельную усталость. По крайней мере, Генри избавил меня от галлюцинаций.
– Ты заметила, что идет снег? – говорит Генри.
– Что?
И правда, вокруг кружатся и падают белые хлопья. Но ведь сейчас градусов девяносто! Да, мир сошел с ума.
– Не пытайся поймать их языком, – предупреждает Генри. – Не думаю, что они такие уж вкусные.
Я ловлю одну снежинку и растираю ее пальцами. Это не снег. Это пепел.
– Пожар перекинулся с кустарников на деревья. От нас это довольно далеко, но ветер с Санта-Аны несет пепел в нашу сторону.
Я осматриваюсь и вижу, как стоящие вокруг машины медленно покрываются серым налетом.
Облокотившись о борт моего «Кадиллака», мы смотрим, как «снежинки» ложатся вокруг.
– Так тихо! – говорю я. – Забываешь, что вообще происходит и где мы находимся.
– Вокруг люди, и больше ничего, – отзывается Генри.
– Люди бывают чудовищами. Сами они таковы или же таковы их дела – не имеет значения. Результат один и тот же.
Генри пожимает плечами, словно это его нисколько не беспокоит. Он действительно такой беззаботный или же имитирует беззаботность ради моего спокойствия, я не знаю.
– Иногда, чтобы выжить, приходится стать чудовищем, – говорит он.
Я отрицательно качаю головой, чувствуя, как она болит при малейшем движении.
– Я не могла бы им стать, – говорю я. – Ни при каких обстоятельствах.
Ничего не говоря на это, Генри протягивает ладонь и, поймав очередную «снежинку», некоторое время изучает ее.
– Я хочу извиниться, – говорит он наконец, – что не сказал тебе правду по поводу того, что это – не моя куртка и что я не тот, чье имя на ней написано. Просто все происходило так быстро, и время было неподходящее.
Редко кто извиняется без этого «просто». Хотя, по крайней мере, он пытается. Поэтому я решаю снять Генри с крючка. Конечно, с моей стороны глупость – доверять ему, но все-таки я решаюсь на это.
– Я понимаю. Обычные формальности утекли вместе с последней водой, – говорю я. – Редко кто ведет себя, как обычно.
Генри улыбается.
– Ты легко прощаешь, – говорит он, и его улыбка кажется вполне искренней, а потому я отвожу взгляд. Интересно, можно ли увидеть краску на лице в лунном свете, затененном хлопьями падающего пепла?
– Да не совсем так, – отвечаю я. – Просто не люблю долго ворчать.
Что, в общем-то, неправда. Как раз наоборот – поворчать я люблю. Но сейчас это будет лишь неоправданной тратой сил.
– Нет, ты именно способна прощать, – настаивает Генри. – Ты разрешила мне поехать с вами, несмотря на то, что я забрал у твоего дяди его грузовик. И, похоже, ты прощаешь Жаки за то… просто за то, что она – Жаки. И Келтона ты простила за то, что он шпионил за тобой.
Здесь я и попадаюсь.
– Что? – спрашиваю я.
– Как что? Ты же знаешь, что он следил за тобой с помощью своего дрона.
Но я ничего об этом не знаю. Ни малейшего представления о том, о чем говорит Генри.
У меня начинает сосать под ложечкой.
– Кто тебе об этом сказал? – спрашиваю я.
– Гарретт мог обронить мимоходом. Но только прошу: не наказывай его. Я использовал это только в качестве доказательства твоей склонности прощать людей.
Он улыбается.