Отца арестовали – не за что-то конкретное, а, скорее, за то, что он оказался не в то время не в том месте. А может быть, он пробивался через толпу, чтобы помочь маме, и его арестовали как прочих бузотеров?
Слава богу, оба очутились в очень приличных местах. Больницы снабжали водой в первую очередь, а тюрьма округа, относящаяся к правительственным учреждениям, от источников воды даже не отключалась – как и прочие муниципальные учреждения. Забавно, что тюремная камера стала максимально безопасным местом. Хотя отцу пришлось нелегко – не знать, что с матерью, со всеми нами. В тюрьме происходили, наверное, еще какие-то неприятные вещи, но отец об этом не говорит. И я его за это не виню.
Отец с матерью вернулись домой раньше нас с Гарреттом, и я представляю, какой ад они пережили, не зная, где мы и что с нами. Но нам, наконец, удалось с ними связаться, и они встретили нас, когда автобусы принялись развозить людей из эвакуационного центра.
Этот момент я вновь и вновь проигрываю в своей памяти, хотя память редко сохраняет чисто визуальные образы. А тут еще и слезы, мешавшие мне толком что-нибудь разглядеть. Но я чувствую в себе эти образы. Запах дома – запах маминой блузки, когда, обняв ее, я плакала в родное плечо. Чувство безопасности, когда отец, чтобы успокоить меня, принялся поглаживать мою спину – точно так, как он делал, когда я была маленькая. Мягкое, словно бы пушистое одеяло, ощущение уюта, явившееся при звуках их голосов – голосов, которые, как я боялась, никогда больше не услышу. Мы стояли на какой-то парковке и не отпускали друг друга, хотя все уже давно разошлись. И я не чувствовала никакой неловкости и готова была стоять так, обнявшись с родителями, до конца времен.
Вернулся к нам и дядя Базилик. Живой и здоровый, как мы и надеялись. Мы собирались отныне вновь звать его дядей Гербарием, но он сообщил, что у него на этот счет есть свои соображения.
– Зовите меня дядя Тростник, потому что в последнее время я много думаю и стал гораздо мудрее.
Наш дядя – мыслящий тростник. Забавно.
Мне очень жаль, но Дафна не смогла победить болезнь. Когда дядя говорит о ней, то не может сдержать слез. Я думаю, они действительно любили друг друга.
Но наш дядя, который, потеряв ферму, пустил свою жизнь по течению, теперь серьезно занялся бизнесом. Второе дыхание в жизни он обрел, продавая «Аква Виту». Даже заказал для нее рекламный ролик: “Аква Вита” спасла мне жизнь». Вот так он превращает лимоны в лимонад.
Мать смотрит в гостиной телевизор, я присоединяюсь к ней. Очередная пресс-конференция. Теперь пресс-конференции идут каждые пять минут.
– Губернатор Аризоны только что подал в отставку, – говорит мама.
Ничего удивительного. Всех, кто приложил руку к перекрытию реки Колорадо, ждет суд. Чиновникам предъявляют обвинения по целому набору статей – от преступной халатности до заговора с целью совершить убийство.
– И еще они нашли доброго самаритянина, который спас стариков в доме престарелых, – говорит мама.
– В мире немало добрых самаритян, – отзываюсь я, вспоминая и Водяного ангела, и пилота, который сбросил воду на огонь, готовившийся поглотить нас, а также раввина и христианского священника, которые вели тысячи людей в поход к озеру Большого Медведя и успели вывести их к воде до того, как пламя преградило путь другим, желающим спастись.
– Да, добрых людей не бывает слишком много, – кивает мать головой.
Я смотрю на нее. Она только что сняла с головы повязку. Семь швов. В общем, выглядит гораздо лучше, чем я предполагала.
Услышав звук бегущей воды, я заглядываю на кухню. Это Гарретт. Он пришел вниз, чтобы наполнить водой миску Кингстона. Теперь, когда Кингстона с нами нет, Гарретт делает это каждый день, после чего ставит миску на порог дома вместе с едой. Иногда он садится на велосипед и отправляется в близлежащие холмы на поиски нашей собаки.
– Он вернется, – говорит Гарретт. – Когда поймет, что опасность миновала, он обязательно придет.
Мне хочется в это верить. Мне хочется верить, что кто-то его подобрал и дал ему новый дом. Отец предложил нам завести другую собаку
– Какого-нибудь спасенного пса, – сказал он. – У которого хозяин погиб и которому нужна семья, как у нас.
Но Гарретт не хочет. Взять в дом чужую собаку будет означать, что Кингстон пропал для нас безвозвратно.
Наполнив миску, Гарретт выключает воду. А потом включает вновь и смотрит, как вода утекает в отверстие слива. Снова выключает. И опять включает. И продолжает это делать – много раз подряд. Мне бы отчехвостить его как следует – в конце концов, действуют строгие ограничения на потребление воды: нельзя поливать газоны, нельзя наполнять домашние бассейны. Но я сдерживаюсь и не останавливаю брата. В том, что он тратит воду попусту, нет злого умысла или непослушания. Вода гипнотизирует Гарретта. Точнее, не сама вода, а возможность простым движением кисти управлять ее потоком. Власть над водой – вот что его притягивает и очаровывает. Заметив, что я наблюдаю за ним, Гарретт краснеет и отводит взгляд – я поймала его на горячем.
– Ты готов? – спрашиваю я.
– Я думал об этом, – отвечает он, – и решил, что не поеду.
– Ты уверен? Не пожалеешь потом?
– Может, и пожалею, – говорит Гарретт. – Но все равно не поеду.
И уходит, чтобы уже не возвращаться к этому предмету.
Ну что ж, я не собираюсь настаивать. Не хочет – как хочет. Поедем вдвоем, с Келтоном.
Через несколько минут в наш дом врывается и Келтон – его неожиданные появления стали вполне обычным делом. Собственно, на одной из наших кушеток он провел несколько ночей, и я привыкла к тому, что он постоянно находится неподалеку. У него есть причины не отдаляться от меня, и я его понимаю.
– Ящик включи! – требует он.
– Уже, – показываю я на горящий экран.
– Тебе нужно это видеть!
Келтон хватает пульт и, пощелкав кнопками, находит нужный канал. На экране мы видим лицо… которое я уже никогда не думала увидеть. Это не кто иной, как Генри не-Ройкрофт, которого интервьюирует репортер новостной программы. Да, это Генри размером почти во весь экран. Я всегда думала, что выражение «челюсть отвисла» – это метафора. Но нет! С моей челюстью произошло именно это.
– Посмотрите! – говорит моя мать. – Вот он! Тот самый добрый самаритянин.
По низу экрана бежит строка с именем интервьюируемого: Генри Гройн.
– Гройн? Его фамилия Гройн?
Тем временем Генри, гордо глядя в экран, говорит:
– Я сделал то, что на моем месте сделал бы каждый.
– Не каждый вбежит в горящее здание, – отзывается репортер.
– Но это же происходило в Тустине! – кричу я. – А он и близко не был от Тустина!
– Тише, – просит мать. – Я хочу это услышать.
На экране же Генри пожимает плечами, как будто не принимает похвалы, звучащей в речах репортера, и продолжает:
– Каждый из нас должен поставить перед собой цель, взвесить свои способности, а затем использовать те возможности, что перед ним открываются.
– Но почему вы так долго не объявлялись публике?
– Дело ведь не во мне, а в людях, которых я спас.
– Полагаю, вы шутите?
– Дальше все еще хуже, – говорит Келтон, который уже видел это интервью на другом канале.
Теперь на экране картинка студии, и ведущий, улыбаясь в камеру, объясняет:
– Генри – ученик восьмого класса средней школы, и это лишний раз доказывает тот факт, что юный возраст героизму не помеха.
– Что? В каком он классе? В восьмом?
– Мне кажется, для восьмого класса он слишком взрослый, – говорит мать весело – она же ничего не знает!
Я неспособна произнести ни слова – такой ошарашенной я себя чувствую.
– Но он же говорил, что водит машину с тринадцати лет! – наконец произношу я, выходя из ступора.
– Ну да, – кивает головой Келтон. – Целых три месяца.
Моя мать смотрит на нас так, словно мы только что вернулись с Марса.
– О чем это вы тут говорите? – спрашивает она.
А поскольку ни мне, ни Келтону не хочется окончательно сойти с ума, мы извиняемся, говорим, что очень спешим, и выходим из дома. Некоторое время мы пытаемся пропустить свой недавний опыт сквозь фильтр той новости, которую только что узнали, но потом, рассмеявшись, решаем, то оно того не стоит. К тому же нам пора отчаливать.
А вскоре время отчаливать – так или иначе – приходит и Келтону. Над газоном перед домом Келтона висит большое объявление о продаже. Газон виден полностью, потому что и ворота, и забор снесены той памятной нам всем недружественной атакой со стороны наших добрых соседей.
– Как дела? – спрашиваю я. Я знаю, это вопрос с двойным дном. Даже несколькими.
– Все отлично, – отвечает Келтон. – Дышать можно, и это здорово!
С минуту тянется молчание, но это – значимое молчание. Правда, я не вполне уверена, что понимаю его смысл.
Родители Келтона расходятся. Он говорит, это было неизбежно, и от всего происходящего он чувствует большое облегчение. Мать его уже выехала и сняла квартиру в нескольких милях от нашего дома.
– Мать хочет, чтобы я остался с ней, – говорит Келтон.
– А ты хочешь?
– Выбор невелик – либо с ней, либо с отцом у его сестры в Айдахо.
– У той самой, которая живет с кошками? – спрашиваю я.
– Угу.
Келтон смотрит в сторону, где стоит его дом. Я даже не представляю – как можно жить в этом доме после того, что там произошло. Готовить на кухне, сидеть за столом… Правильно, что они продают свой дом, хотя я и не уверена, что им повезет с продажей – слишком много домов опустело за последние дни.
– Отец избавился от всего оружия, – говорит Келтон. – Не продал, а сломал. Все пушки, все ножи. Я думаю, это было что-то вроде панихиды по Брэди. Уверен, что он до конца жизни не прикоснется к оружию.
Я думаю о своей собственной истории отношений с оружием – после того, как на нас напали в лесу те двое. Вспоминаю, как взяла пистолет Келтона, как была вполне готова использовать его. И едва не использовала, чтобы прервать жизни Гарретта, Келтона и, наконец, свою. Я даже не знаю, что в итоге случилось с тем пистолетом. Надеюсь, он сгинул навсегда.