В прочтении де Бовуар это означает, что собственничество и желание управлять всеми мешают Эмме выстроить подлинную дружбу с Гарриет. Эмма превращается в подлинную подругу, только отказавшись от самомнения, то есть перестав считать, будто она лучше других знает, что для них хорошо. Она осознает, что наделала, и идет к Роберту спасать его отношения с Гарриет. Именно в этот момент Эмма отказывается от «золотого правила» (поступай с другими так, как хочешь, чтобы поступали с тобой) и берет на вооружение «платиновое» (поступай с другими так, как они того хотели бы сами). Второе правило велит нам обращаться с другими как с субъектами, даже если мы с ними не согласны.
Подлинные друзья не навязывают себя, уважают взгляды друг друга и спокойно относятся к разногласиям. Именно так они преодолевают порочную гегелевскую диалектику господина и раба. Люди часто ждут от друзей тождественности, поскольку так они чувствуют себя увереннее и им живется спокойнее. Однако подлинная дружба заключается не в том, чтобы стать похожими или с чем-то смириться. Подлинная дружба побуждает открывать сердце, не ограждать разум от бросаемых ему вызовов и задаваться вопросами о собственном бытии.
Подлинный друг, писала Симона де Бовуар, «является одновременно и объектом, позволяющим девушке преодолеть границы своего “я”, и свидетелем, возвращающим ей это “я”»{152}. Эту связь можно представлять как эластичный трос банджи: подлинная дружба влечет нас новыми, упоительными, окрыляющими и пугающими путями, но при этом удерживает и страхует, поскольку нас принимают такими, какие мы есть, а не выгадывают, что мы можем дать.
В наше время, когда отношения постоянно подвергаются риску из-за политических разногласий, которыми наполнены социальные сети, полезно вспомнить утверждение культуролога Лилы Ганди, что лучшая дружба – это что-то вроде космополитизма, когда люди взаимодействуют в плоскости социальной инклюзии, уважая различия между ними. Ганди опиралась в этой концепции на древнегреческую идею филоксении, то есть дружелюбия по отношению к чужим. Когда нам трудно определиться, с кем солидаризироваться, «утопическое мышление указывает путь к подлинному космополитизму, – писала она, – всегда допускающему рискованное появление тех, кто не вполне подпадает или еще не подпадает под действие привилегий, на которых держится наша самоидентификация и безопасность»{153}. Ганди отстаивала идею, на которую де Бовуар только намекнула: дружба не обязательно должна быть между равными, и в ней важен не номинальный статус, а наш подход друг к другу.
В 2018 году я вела трехнедельный курс по философии любви для группы заключенных{154}. Мои обязанности университетского преподавателя предполагали участие в программе занятий философией в местах лишения свободы. Эта работа включала организацию практикумов для волонтеров, среди которых мог быть кто угодно – от активистов до студентов-философов, а то и пожилых профессоров. Мы слушали отзывы бывших заключенных, которым изучение философии помогло найти душевные силы; обменивались опытом с теми, кто уже преподавал философию в тюрьмах; перенимали методику «Театра угнетенных» Аугусту Боаля и внедряли его приемы на занятиях. (Методика Боаля – попытка хотя бы частично разрушить иерархические рамки в аудитории, создавая пространство, в котором у каждого есть право на достоинство и действие, а также обеспечить свободу мысли, идей, выражения и обмена мнениями. Я этот практикум тоже прошла.)
Меня встретила теплая, душноватая, но чистая аудитория, залитая ярким белым светом длинных люминесцентных ламп на потолке. Узкие высокие окна в невероятно толстых стенах больше напоминали щели. Вскоре в помещение вошли пятнадцать мужчин в бежевых тюремных робах-комбинезонах. Мы с двумя ассистентами преподавателя вскочили и принялись радостно здороваться с ними за руку, сияя приветственными улыбками, которые, подозреваю, не особенно скрывали нашу нервозность. Мужчины расселись по стульям, которые мы заранее составили в круг в неловкой попытке воплотить методику Боаля. Мы хотели создать безопасное, лишенное оценочных суждений и иерархии пространство, отгораживающее этих заключенных на три часа от их повседневной реальности.
Я, конечно, не рассчитывала добиться всего этого, просто передвинув несколько стульев, но нас учили извлекать из наших скудных ресурсов максимум, и мы надеялись хотя бы обозначить эту аудиторию как пространство, где люди, с которыми постоянно обращаются как с объектами, получают возможность хотя бы ненадолго проявить субъектность. Я не знала, за что отбывают срок слушатели моего курса. Мне не разрешалось спрашивать, а им не разрешалось сообщать.
Делалось это из тех соображений, что люди смогут лучше взаимодействовать друг с другом, на какое-то время освободившись от своего прошлого там, где будет неважно, что они совершили или не совершили. Я понимала, что никогда не пойму в полной мере происходящее в жизни моих учеников. Я не знала ничего о них самих и о том, что они делали прежде, но как организаторы процесса мы сосредоточились на том, чтобы учить их и слушать их философские дискуссии, пытаясь симулировать атмосферу интерсубъективности в нашем пусть и очень ограниченном, но вполне конкретном пространстве.
Сидя в этом кругу – с одной стороны узкие окна, за которыми поблескивают башни небоскребов, а с другой – стеклянная стена, за которой безмолвно прохаживаются надзиратели в черных бронежилетах, – мы беседовали о женщине-философе Диотиме из Мантинеи. Диотима – одна из главных персонажей «Пира», написанного Платоном около 385–370 годов до н. э. В этом диалоге компания пирующих мужчин, слегка захмелевших после многочисленных возлияний, разглагольствует о любви. Это вымысел, но многие полагают, что он основан на реальных событиях и прототипами послужили реальные люди, а значит, под псевдонимом Диотимы могла скрываться реальная женщина, жившая в Древней Греции. И хотя сама Диотима на пиру не появляется – туда допускались только мужчины, – звезда вечера Сократ пересказывает остальным свою беседу с ней.
Диотима описывает Сократу лестницу к знанию, на которой страстное влечение к какому-либо человеку – самая нижняя и примитивная ступень. Чтобы познать истинную красоту, нужно преодолеть вожделение и подняться выше, научившись сначала видеть красоту в любом теле, затем красоту в любом уме, пока не доберемся наконец до вершины и не постигнем истинно прекрасное. «Ведь, увидев его, – говорит Диотима Сократу, – ты не сравнишь его ни со златотканой одеждой, ни с красивыми мальчиками и юношами ‹…› если бы кому-нибудь довелось увидеть прекрасное само по себе прозрачным, чистым, беспримесным, не обремененным человеческой плотью, красками и всяким другим бренным вздором ‹…›?»{155}
С точки зрения Платона, постижение подобной красоты приближает человека к эвдемонии – процветанию и благополучию, – считавшейся у древних греков главной целью жизни. Лучшие взаимоотношения – те, в которых участники ведут друг друга вверх по этим ступеням. Они обучают друг друга, обсуждают добродетели, помогают двигаться к успеху и выясняют, что должен делать хороший человек. Именно так древнегреческие философы видели ключевые составляющие истинной дружбы.
– Ну, что думаете? – спросила я слушателей. Они молчали. Кто откинулся на спинку стула, кто, наоборот, склонился над розданными распечатками. Одни застыли в раздумьях, словно статуи, другие беспокойно ерзали. Я не торопила, расслабляясь в тишине. Наконец один из слушателей поднял руку и уточнил:
– В каком смысле «красивыми мальчиками и юношами»?
– То есть Сократ был геем? – подхватил другой. На меня уставились десятки недоумевающих глаз. Я объяснила, что в Древней Греции однополый секс обычно осуждался. Сократ в «Пире» хладнокровно ставит на место домогающегося его Алкивиада – молодого и неотразимого (по крайней мере в собственных глазах) политика, который, пьяный и безутешный, является на пир под самый конец.
Однако обычно древнегреческим мужчинам приходилось действовать с оглядкой: принимая от старшего деньги или услуги, более молодой рисковал быть замеченным и обвиненным в проституции{156}. Любовным – эротическим – отношениям следовало предпочитать «платонические», то есть отношения наставника и ученика, и именно эту дружбу древнегреческие мыслители, такие как Платон и Аристотель, называли «филией», или братской любовью.
– Мы тут тоже как братья, – заявил один из заключенных, прирожденный философ и учитель, всегда готовый перевести с академического языка на более понятный. – Мы помогаем друг другу. Поддерживаем. Заботимся.
Несколько голов осторожно кивнули в знак понимания.
– Типа броманс? – предположил кто-то.
Зал грохнул.
– Да, именно! – подтвердила я, стараясь сдержать смех, потому что слушатель действительно попал в точку. Хотя Диотима рассуждает в основном о мужской дружбе, она не исключает, что женщины с равным успехом могут состоять в интеллектуальных отношениях с мужчинами. Она не просто сообщает Сократу, что путь к познанию истинной красоты открыт и мужчинам, и женщинам, – именно она разъясняет почтенному Сократу, одному из величайших мыслителей в истории западной философии, суть этих ступеней познания. «Во все эти таинства любви можно, пожалуй, посвятить и тебя, Сократ. Что же касается тех высших и сокровеннейших, ради которых первые, если разобраться, и существуют на свете, то я не знаю, способен ли ты проникнуть в них», – поддевает его Диотима{157}.
Мы обсудили, насколько хороша изложенная Диотимой идея дружбы. Большинство слушателей сошлись во мнении, что не все друзья соответствуют таким высоким идеалам – и не стоит этого от них ждать. Кто-то из слушателей считал дружбу иерархической структурой, кто-то – континуумом эмоциональной дистанции между близостью и безразличием. Один из слушателей признал, что когда-то у него был опыт такой редкой высокой дружбы, как описанная Диотимой, где каждый заботился об успехе другого. Он не рассказывал, куда делся этот друг, но сообщил, что, потеряв к одиннадцати годам всех, кто был ему дорог, сделал себе татуировку в виде надписи «Любовь меня не любит».