Таким образом, романтики вернули былое уважение личной привлекательности и чувствам, затем капитализм (по крайней мере теоретически) провозгласил уважение к индивидуальным правам и частным решениям – таким как выбор, с кем встречаться и с кем заключать брак, – а феминизм повел борьбу против обращения с женщиной как с собственностью. В результате сейчас многие стали свободнее, чем когда-либо прежде, имея возможность выбора, вступить в отношения или отказаться от них.
Я выросла с желанием найти своего единственного, полюбить его и жить с ним долго и счастливо. С одним из моих бывших парней мы постоянно заваливали друг друга подарками, чувствительными стишками и заверениями в том, как мы друг друга хотим. Но это не отменяло вечных споров о том, сколько времени нужно проводить вместе. Он говорил, что любимые должны быть друг для друга в приоритете, и в его понимании это означало быть рядом по максимуму. Меня же, если предполагалось ради его общества пренебрегать друзьями, родными и работой, это не устраивало. Я хотела большего равновесия и обижалась на попытки давления. Он говорил, что я жестокая, черствая, боюсь обязательств, которые накладывает совместная жизнь, и недостаточно сильно его люблю. Отношения накалялись до предела. Мы оба злились. Иногда мне становилось страшно.
Как-то раз я подумывала, не прыгнуть ли в сад из окна. Там было невысоко, так что разбиться не грозило, но я могла сломать лодыжку, и тогда пришлось бы звать его на помощь, чтобы отвез меня в больницу. Он, конечно, упивался бы своей ролью рыцаря в сияющих доспехах и ожидал благодарности.
Мы зависли, словно живое воплощение гегелевской диалектики господина и раба, в противоборстве, где каждое сознание воспринимает другое как угрозу. Я была напугана и отчаянно хотела сбежать. Он говорил, если я уйду, между нами навсегда все кончено. Он угрожал разорвать отношения столько раз, что я сбилась со счета и мне хотелось, чтобы он наконец исполнил угрозу. Я бежала – так, будто вырвалась из зыбучих песков. Он меня догонять не стал. Я не вернулась.
В то время я только знакомилась с философией де Бовуар и узнавала о том, как опасна страсть, вышедшая из-под контроля. Обычно страсть считают положительным явлением, особенно в любви. Глянцевые журналы обрушивают на головы читателей лавины статей о том, как поддержать огонь страсти. Страстная любовь может быть романтичной, особенно на ранних этапах. Любовь вызывает ощущение, что вы созданы друг для друга и что ни с кем, кроме вашего возлюбленного, вы этого чувства не испытаете, – точь-в-точь как в мифе Аристофана. Но переполняющая нас страсть плоха тем, что низводит нас к животным инстинктам. Де Бовуар полагала, что человек – это нечто большее, чем системы механических или химических факторов.
Поначалу мне льстило внимание моего парня, но, когда серьезность, собственничество и ревность начали душить наши отношения, оно стало пугать. Симона де Бовуар предполагала, что страстная любовь может быть мучительной, поскольку изымает человека из окружающего мира, изолирует его: «С пылающим страстью человеком невозможен никакой разговор, никакое взаимодействие. В глазах тех, кому нужно единение свобод, он предстает чужаком, помехой»{170}.
Де Бовуар доказывала, что человек, исключительно и упорно сфокусированный на своей страсти – эротической, политической или какой-либо иной, – рискует впасть в частичный нигилизм. (Частичный – потому что при полном нигилизме даже страсть утратила бы для него значение.) Люди, одержимые страстью, часто превращаются в тиранов, когда фрустрированы невозможностью соединиться с предметом страсти. Не умея воспринимать интересы другого человека, считая его лишь средством или препятствием к воплощению страсти, одержимые становятся непереносимыми.
Я была лишь каналом для страсти моего парня и задыхалась от требований отчитываться, где нахожусь без него, и попыток отдалить меня от друзей. Я отношу себя к счастливицам, сумевшим выбраться из этой трясины прежде, чем нас обоих утянуло бы на дно.
Хотя одержимый человек пытается контролировать мир, завладевая объектом своей страсти, в действительности он попадает от него в зависимость. Счастье моего парня, которое наш романтический союз был призван, по его представлению, скрепить печатью, стало зависеть от меня. Проблема в том, что условия этого союза диктовал он, от меня требовалось подчиняться и он обвинял меня в том, что я не дотягиваю до романтического идеала, а это никак нельзя назвать подлинной любовью.
Один человек не может по-настоящему завладеть другим, и любые попытки этого добиться являются насилием. В этом случае он обращается с Другим как с объектом, а не со свободным субъектом. Даже если вы подчините себе кого-то физически, сознание его все равно будет вам неподвластно. Отчасти этим и объясняется ревность. В метафизической мечте о единении нет места третьему, поскольку это противоречит всему, что подразумевает классический идеал любви – двух человек, которые, дополняя друг друга, образуют единое целое.
Это представление лежит в основе моногамного брака, и именно поэтому, по крайней мере в Соединенных Штатах, измена считается одним из самых страшных преступлений против семейной жизни. Отчасти она ранит так больно потому, что задевает лично, заставляя искать виноватого, часто ошибочно. Человек, которому изменили, может чувствовать себя никчемным, раз не сумел удовлетворить нужды другого, или неспособным правильно сделать выбор в любви. Как доказывала психотерапевт Эстер Перель, если исторически мужчинам внебрачные связи обычно прощались (а то и считались нормой), то современный Запад склонен их порицать, поскольку люди обличают сексистские двойные стандарты, всегда оправдывавшие мужскую измену и осуждавшие женскую{171}.
Определению подлинной любви, предложенному Симоной де Бовуар, мы с моим парнем категорически не соответствовали сразу по нескольким пунктам. Он не признавал мою свободу. Его представление о любви как о слиянии в одно целое требовало моего повиновения. Я не понимала, как, идя на уступки, не чувствовать себя придатком к нему и не ущемлять себя. У нас не получалось выйти из режима перетягивания каната. Наши ожидания, касающиеся любви и друг друга, разделяла пропасть. Мы не могли договориться о том, как вместе ставить цели и формировать ценности в окружающем нас мире. Требовать большего, чем партнер готов отдать, и давать больше, чем партнер готов принять, одинаково пагубно для отношений.
С точки зрения Симоны де Бовуар, одержимые страстью люди способны внушать одновременно восхищение и ужас. Можно восхищаться той гордостью, с которой одержимый человек преследует объект своей страсти. И быть объектом желания может означать ощущение своей особенности, избранности и противопоставленности всему и всем. Но мой парень любил не меня, а свою любовь. И боготворил любовь, а не меня. (У меня было полно недостатков, о которых он мне часто и подробно рассказывал.) Сотворение кумира из любви или любимого чревато разочарованием.
Де Бовуар говорила о склонности женщин возводить мужчин на пьедестал и желании побыть принцессой, которую спасает прекрасный принц. Отмечала она и опасность благоговения мужчины перед женщиной: в этом случае женщину не низводят до объекта, а, наоборот, возвышают до средства, приближающего самого мужчину к тому или иному идеалу, например божественному. Хотя преданность считается добродетелью для обоих полов, равно как альтруизм и щедрость, чаще всего она находит воплощение именно в женском идеале повиновения. Симона де Бовуар видит проблему преданности в том, что она грозит превратить отношения в религию, а любимого – в божество, которому любящий добровольно начинает служить.
В крайнем своем проявлении такой вассал любви полностью отказывается от собственного мира и растворяется в любимом, принимая его друзей, интересы и мнения. Когда божество трансцендирует, он трансцендирует вместе с ним. И этому беззаветно преданному служителю неважно, что он не является самостоятельным субъектом, главное, что он нужен тому, кто таковым является, и в этом заключается его самореализация. Проблема в том, что в действительности это не совместная жизнь, а жизнь предмета преклонения.
Героиня романа де Бовуар «Мандарины» блистательная певица Поль отказывается от карьеры ради любимого, считая свою жертву высочайшим проявлением любви. Польщенный Анри почти не протестует. А потом Поль приходит в ярость оттого, что он смеет пренебрегать ее советами и принимать собственные решения. Поль считает, раз она пожертвовала своей карьерой, это их общая жизнь, а не его личная. Литературный успех любимого Поль тоже вменяет себе в заслугу: «Это я создала Анри, создала его точно так же, как он создает персонажи своих книг, и знаю его не хуже, чем он знает их»{172}. То, что начиналось как романтическая страсть, завершается вспышками тирании и обид. Анри, устав от всего этого, бросает Поль ради женщины помоложе.
Поступок Анри благородным не назовешь, да и Поль переходит все границы, но де Бовуар хочет предостеречь нас от ловушки, в которую попадает именно Поль, решившая, что, поступаясь карьерой, она сможет контролировать Анри. Мы наблюдаем классическое для гегелевской диалектики господина и раба развитие событий: Поль идет в рабыни к не желающему этого господину и, требуя, чтобы он принял ее повиновение, сама становится тираном{173}. Она занимается психологическими манипуляциями, превращая свое великодушие в оружие, и хочет управлять Анри, внушая ему чувство вины и ведя себя так, будто он перед ней в долгу за ее самоотверженность.
Такая истовая преданность, как у Поль, не отвечает критериям подлинной любви, предлагаемым Симоной де Бовуар, поскольку, подчиняясь другому, человек искажает собственную свободу и скрыто нарушает чужую. С другой стороны, страстная одержимость подчиняет чужую трансценденцию своей. Хотя в любовном великодушии как таковом ничего плохого нет, приведенные примеры