Возможно, «беременным» или «мамским» мозг становится не из-за того, что гормоны подавляют умственные способности, а наоборот: переживания увлекают мать в неведомые для нее сферы, превосходящие все усвоенное прежде. Одна из клиенток Стадлен, мать полугодовалого ребенка, рассказывала, как чувствовала себя за столом в гостях: «Поговорить о том единственном, что меня в тот момент волновало, я не могла. И даже если бы начала, меня бы все равно никто не понял»{244}.
Я чувствовала себя так же и приходила в замешательство оттого, что матерью стала по собственному выбору, но реальность застала меня врасплох. Забота о ребенке поглощает мать – а иногда и отца – целиком, вынуждая жертвовать значительной частью жизни. В возрасте за шестьдесят Симона де Бовуар уже с уверенностью говорила, что ей повезло избежать всех этих трудностей: «Я искренне рада, что мне удалось без этого обойтись. Я каждый день себя с этим поздравляю»{245}.
Материнство не просто, писала де Бовуар, поскольку на мать ложится тяжкий груз ответственности, практически порабощая ее{246}. Эту аналогию с порабощением нельзя назвать корректной, поскольку она размывает границу между рабством и сексизмом и не учитывает, что темнокожим женщинам приходилось еще хуже, чем белым{247}. И тем не менее, даже с оговоркой, что Симона де Бовуар не упоминала о еще более трудной доле цветных женщин, приходится признать, что материнство по-прежнему заковывает многих женщин в кандалы предопределенности. Хотя сами понятия, касающиеся свободы, гендерному делению не подлежат, границы личной свободы все же очерчиваются гендером.
Симона де Бовуар полагала, что материнский инстинкт не стоит превозносить. Иметь детей, казалось бы, совершенно естественно: в конце концов, человек – животное, а продолжение рода гарантирует выживание вида. По мнению де Бовуар, стремление внушить женщине, что ее врожденное призвание и высочайшее предназначение – быть лишь матерью и хранительницей очага, напоминает скрытую рекламную кампанию, которая длится уже не первую тысячу лет.
Одна из уловок угнетения, доказывала де Бовуар, состоит в том, чтобы представить положение угнетаемого как естественное и сделать вид, что мы не можем идти наперекор природе. Прикрываясь тем, что «так заведено природой», женщин заманивали – если не толкали – в бытие-для-других в ущерб бытию-для-себя, то есть приучали сидеть дома с детьми – с ранней молодости до глубокой старости. Ограничения, касающиеся методов контрацепции, навязывают девушкам роли, в которых безапелляционные решения за них принимают другие.
Провоцирование женщины к бесконечному рождению детей – и к заботе о других в принципе – это уловка, к которой продолжают прибегать, как и во времена, когда об этом писала Симона де Бовуар. Сейчас это называют «второй сменой», «умственной нагрузкой», «сверхурочными», подразумевая все семейные дела и организационные вопросы, которые приходится решать семьянину после возвращения домой с оплачиваемой работы. Львиная доля этих забот ложится на мать{248}.
Вспомните наш разговор о существовании и сущности: биология – непреложная составляющая существования, однако человек определяется не ею. Человека определяют поступки, то, как мы трансцендируем обстоятельства и как участвуем во взаимоотношениях. Из сказанного де Бовуар о материнстве следует, что апелляция к материнскому инстинкту – это подмена понятий. Как и апелляция к безусловной материнской любви.
Когда я была беременна, подруги рассказывали, что я полюблю ребенка как никого другого в этом мире, включая и мужа. Тогда мне в это верилось с трудом, но вскоре после рождения сына обнаружилось, что в этом есть немалая доля истины. Но не с первого взгляда я прониклась к нему любовью, и даже не с какого-то из последующих за первые полгода. Я не понимала, как можно любить кого-то, кто так тебя выматывает и требует столько внимания. Когда сын засыпал, я ощущала себя так, словно меня выпустили на свободу.
Я его еще очень плохо знала, но к выбору родить ребенка подходила очень ответственно, и он быстро стал для меня самым главным человеком в мире. Такой маленький, такой беззащитный, со своими складками, он казался мудрым старцем, и я в шутку называла его Бенджамином Баттоном. Его беззубые улыбки и узнавание, мелькавшее в направленном на меня взгляде, были мне наградой. В эти мгновения у меня теплело на душе.
Проблема в том, что общество эксплуатирует эти чувства – редкие или не очень, – поскольку некоторые матери и вправду пребывают в почти перманентном состоянии блаженства и тонко чувствуют своего младенца, внушая другим матерям идеалы безусловной любви и квиетизма. Как писала Жаклин Роуз:
Чего требуют от матерей, ожидая от них излияний концентрированной любви и преданности на ребенка ‹…› Вообще-то, когда любви ждут или требуют, можно не сомневаться, что речь идет о чем угодно, только не о любви. Как предписание действовать спонтанно, то есть намеренно вызывать состояние, которое может возникнуть лишь непроизвольно, требование любви разрушает свою цель и уничтожает само себя{249}.
Это обязательство – любить своих (и чужих) детей и целиком отдавать себя им – преподносится как суть женского существования. Быть женщиной – значит давать и любить безусловно, приносить себя в жертву, из чего следует, что идеальная женщина – это не полноценный человек, поскольку ее определяет та часть собственного бытия, которую она отдает другим.
Вирджиния Вулф называла исполнительницу таких обязательств «домашним ангелом» или «гением домашнего очага», ссылаясь на стихотворение поэта Викторианской эпохи Ковентри Патмора, который в качестве идеала женственности выводит образцовую домашнюю прислугу, эталон почтительности и покорности мужу, полезную тем, что приближает мужчину к Господу{250}.
Вулф находила, что этот злокозненный ангел – «та, которой хотели бы видеть женщину мужчины ‹…› идеал женственности» – всегда следовала за ней тенью и нашептывала, что нужно быть отзывчивой и душевной. Вирджинии Вулф пришлось изгонять из себя этого ангела, чтобы получить возможность писать свободно, правдиво, открыто, не ощущая необходимости кому-то угождать. Это было убийство в целях самозащиты: если бы она не разделалась с этим ангелом, ангел прикончил бы ее саму, вырвав сердце из ее творчества{251}.
Убить в себе домашнего ангела – по-прежнему трудная задача для женщины. Философия Симоны де Бовуар помогает различить и другие схожие призраки: нас приучают считать самоотверженную любовь ангельской, но в действительности требование отдавать себя, пока из нас не выпьют все соки, – от лукавого, поскольку уводит нас прочь от подлинности. Чувства нельзя требовать, поэтому наигранная любовь – это далекий от подлинности фарс.
Сизифов труд – неотъемлемая часть должностных обязанностей матери, но мы не всегда представляем себе заранее, на что подписываемся. Роды мучительны. В кормлении грудью свои трудности – трещины и кровоточивость сосков, болезненное воспаление и закупорка протоков, не говоря уже о проблемах кормления в общественных местах. Иногда я чувствовала себя механизмом жизнеобеспечения при крохотном хрупком тиране.
Я часами просиживала, сгорбившись в кресле в темноте, укачивая и кормя до ломоты в руках и сведенных плеч. Я вырабатывала молоко, словно корова. Я могла бы прекратить вскармливание, но в австралийской культуре того времени очень активно продвигался постулат «лучше всего грудное молоко». Хорошая мать – та, что кормит грудью. Влияние идей естественного родительства[31] давило на женщин и в Соединенных Штатах. Одна моя подруга признавалась: «С первым ребенком я из-за [естественного родительства] все время чувствовала себя неправильной».
Сизифова пытка, которой матери подвергаются изо дня в день, состоит из испачканных подгузников, срыгиваний и бесконечного плача, в котором крохотные слезинки сливаются в полноводные реки. Когда фаза младенчества останется позади, она превратится в ком организационных забот: запись в школу; запись на внешкольные занятия; сопровождение на тренировки, в гости и на дни рождения; покупка подарков и продуктов; приготовление завтраков, обедов и ужинов; договоренности с нянями; Пасхальный Кролик и Зубная фея; уборка в доме; принятие экстренных мер, когда вдруг оказывается нечего надеть, потому что случился сбой со стиркой или ребенок резко вырос и все вещи стали вдруг малы; запись к стоматологу и другим докторам; планирование прививок на пятницу, чтобы не пропускать лишнего в садике-школе и на работе, если вылезет побочная реакция и ребенку придется несколько дней отлеживаться; регламентирование времени, проводимого за телефоном и компьютером; придумывание наград за поедание полезных овощей и наведение порядка. Вы придете почитать классу книгу вслух на день рождения сына? Вас вносить в список дежурных на школьном карнавале? Участвуете в ярмарке домашней выпечки? Нет, конечно, не обязательно, просто некоторым родителям это в радость. И все это зачастую в придачу к основной работе{252}.
Как сказала одна моя подруга, «с ребенком тяжелее всего первые сорок лет» – и действительно, весь период материнства (но острее всего это чувствуется до восемнадцатилетия отпрыска) превращается в изматывающие попытки дотянуться до недостижимой планки. Материнство по-прежнему порой состоит из постоянных жертв и периодических провалов в уныние и ужас. Де Бовуар признавала, что оплачиваемая работа «вне дома», хоть и способствует независимости женщины, неизбежно ее изнуряет