Неудивительно, что многие матери делают перерыв в карьере или совсем уходят с работы, чтобы как-то справляться с тревогой, чувством вины, стрессом, или потому что без отпуска по уходу можно разорваться между работой и ребенком, или заработок не покрывает оплату няни или яслей. Сказать, что ребенок требует многого, – это практически ничего не сказать. Он требует великодушия и самоотречения на долгие годы.
При проведении вирусной рекламной кампании 2014 года производитель поздравительных открыток American Greetings объявила о вакансии исполнительного директора, предполагавшей работу на полный день, без выходных, без оплаты, без перерывов, страховки и отпуска. В длинном списке служебных обязанностей – управление как минимум десятью проектами одновременно с неиссякаемым терпением и неизменной жизнерадостностью. Они провели собеседование с откликнувшимися на вакансию. Услышав во время видеоконференции все эти подробности, кандидаты неизменно говорили: «Это бесчеловечно!» или «Это же издевательство!»
Когда соискателям наконец сообщали, что под «самой тяжелой работой в мире» подразумевается материнская, они понимающе кивали и, прослезившись, начинали петь дифирамбы своим потрясающим матерям. Реклама призывала отправить маме открытку на День матери. А что, хорошая ведь идея? Однако помимо восьми миллионов просмотров реклама собрала массу упреков именно в том, на что указывала еще Симона де Бовуар: в укреплении мифа об идеальной матери, формирующего стереотипный образ материнской – но не отцовской – доли.
Признательность во взаимоотношениях ребенка и родителя сильно перекошена, выровнять ее крайне трудно, а если и удается, то ненадолго. Но жаловаться мать не должна. Никогда. Жалобы – признак плохой матери. Откуда же взялась эта до боли ошибочная установка? Некоторые философы утверждают, что жалобы – проявление слабости, мягкотелости, женственности, а обременять других своими страданиями – верный способ утратить и самоуважение, и уважение окружающих.
Аристотель писал: «Люди мужественные по природе не любят делать своих друзей участниками своей печали ‹…› Женщины же и женоподобные люди любят таких сострадальцев»{254}. Более достойным, надо полагать, будет тот, кто умеет подавлять и скрывать досаду (что, конечно же, выглядит чрезвычайно полезным для психики!). Аристотелю вторил и Иммануил Кант: «…поэтому лучше, если никто не будет отягощать друга собственными бедами, а вынесет их сам. Коль скоро дружба между двумя людьми с обеих сторон благородна, то каждый в этом случае не будет отягощать другого своими делами»{255}. Друзьями и Аристотель, и Кант выглядят, мягко говоря, никудышными.
Фридрих Ницше призывал женщин замолчать, опасаясь, что излишние знания о них разрушат загадку и очарование идеальной женщины: «А я думаю, что настоящий друг женщин тот, кто нынче возопит к ним: mulier taceat de muliere!» – что означает «женщина да молчит о женщине»{256}. Тем не менее к чести Ницше надо сказать, что опасности такого замалчивания он тоже признавал: «Будем же говорить только о нем, вы, мудрейшие, хотя и это дурно. Но молчание еще хуже; все замолчанные истины становятся ядовитыми»{257}.
По милости этих гендерных стереотипов, во многом определявших западный философский канон, женщины оказываются под двойным ударом. Симона де Бовуар доказывала, что очень многие недостатки, приписываемые женщинам, – это непосредственный результат препятствий, которые ставят на их пути мужчины. Женщин критикуют за то, что они недостаточно усердно занимаются карьерой, тогда как на них давит стеклянный потолок, выстроенный и укрепляемый мужчинами. Их обвиняют в лени и отсутствии стремлений, при этом приковывают к дому. После рождения ребенка их упрекают в том, что они слишком рано сбегают от него на работу, – или в том, что они слишком долго с ним сидят. Сидящих дома с ребенком считают бездельницами, хотя у них, бывает, за весь день ни минуты свободной не найдется. Повсюду женщин порицают за жалобы и хвалят за умение стоически выносить страдания, превознося терпение как добродетель.
Последствия такого замалчивания не только несправедливы, но порой в буквальном смысле смертельны. Женщинам (и темнокожим обоего пола), как правило, меньше стремятся облегчить физическую боль – в силу расовых и гендерных предубеждений, касающихся болевых ощущений и порога боли. Эти предубеждения распространяются и на матерей{258}. В Соединенных Штатах каждый год сотни женщин умирают при родах и более 50 000 оказываются на грани смерти, причем от года к году эти показатели растут{259}.
Мою подругу Джейми во время беременности постоянно рвало. «Еще до исхода первого триместра я потеряла 20 % собственного веса. Первый врач в приемном покое сказал, что надо лечиться от расстройства пищевого поведения», – вспоминала она. Врачи отмахивались от нее, полагая, что она преувеличивает или выдумывает. Но никакого пищевого расстройства у нее не оказалось. Это была неукротимая рвота беременных, и она едва не довела подругу до повреждения почек из-за острого обезвоживания.
У темнокожих женщин вероятность скончаться от осложнений при родах в четыре раза выше, чем у белых, а темнокожие новорожденные в два раза больше белых рискуют умереть – в первую очередь из-за бесчисленных проявлений дискриминации, с которыми сталкиваются темнокожие матери{260}. Как утверждает культуролог Микки Кендалл, причиной тому является «недостаток медицинского ухода в тех сообществах, где материнство считается грехом, а не таинством». В Америке к темнокожим матерям зачастую относятся далеко не так трепетно, как к белым. Представление о них по-прежнему тесно связано с отвратительными стереотипами вроде «нарожали ради пособий» или «что за родительская безответственность», что являет собой прямую противоположность мифа об идеальной матери{261}.
Отрицание боли и переживаний не дает матерям открыто и честно обсудить проблемы, разобраться в них и попробовать найти решение{262}. Франц Кафка утверждал, что «внутренний мир можно только ощутить, но не описать», но это то самое бездействие, которое в перспективе ведет в тупик. Идеальную мать по-прежнему возносят на пьедестал, откуда она смотрит свысока на мытарства тысяч реальных матерей.
Конечно, жаловаться не всегда хорошо, но иногда это полезно, особенно если жалобы позволяют выявить и признать общие переживания уязвимых людей и помочь улучшить их жизнь. Привлекать внимание к общим страданиям, тем более в обстоятельствах, которые трудно или невозможно изменить, – навык, достойный того, чтобы его культивировать{263}. Нужно уметь откровенно высказываться и слушать друг друга, не порицая остальных за их переживания. Так мы поможем переломить сложившиеся представления о материнстве и способствовать сдвигам в общественном отношении к нему. Пока человек боится, что за честность его накажут или отвергнут, подлинный выбор невозможен.
До рождения сына муж говорил, что наша жизнь совсем не обязательно должна измениться после появления ребенка. Я скептически хмыкала и думала: зачем же тогда вообще заводить детей? И муж действительно сделал все, чтобы жизнь осталась прежней – по крайней мере, у него: не стал брать положенный ему оплачиваемый отпуск по уходу, работал полный день, как и раньше; пропадал на тренировках почти каждые выходные и иногда вечерами по будням, а еще спал каждую ночь и отлично высыпался.
Что же делать, объяснял муж, он-то не может кормить грудью, так что меня он не заменит. Я знала, что он говорит это не из вредности, но не понимала, что им – как и мной – движут традиционные гендерные нормы и он цепляется за привычный и потому более надежный уклад. «Я чувствовал, как на меня давит необходимость быть идеальным отцом, – рассказывал он мне позже. – Работать усерднее и быть супердобытчиком казалось мне самым легким вариантом, ведь это я умел и точно знал, что приношу семье пользу». До сих пор не очень понимаю, как в эту формулу вписывался спорт, но, пока бремя ухода за детьми ложится на женщин, будет сохраняться гендерное неравенство, мешающее подлинным отношениям, поскольку оно требует, чтобы женщина отдавала себя семье.
Решение о ребенке мы принимали вместе с мужем, а значит, и ответственность должны были нести вместе, но муж сопротивлялся, увеличивая свое свободное время и утверждая свою трасценденцию за мой счет. Я же стремительно двигалась к нервному срыву. В конце концов я не выдержала и признала, что у меня – вопреки собственным ожиданиям и ожиданиям окружающих – не получается быть идеальной матерью. «А как же моя команда, ребята на меня рассчитывают, я не могу их подвести», – запротестовал было муж, но, едва договорив, сам осознал, что дома у него тоже команда, которая на него рассчитывает.
Конечно, мужчина не может кормить грудью, зато может брать на себя другие дела, связанные с детьми. Неслучайно у нас только один ребенок: еще раз пережить это одиночество и ощущение, что тебя все бросили, я не рискнула. Я не хотела, чтобы меня низводили до репродуктивной функции, заставляя поступаться всей остальной жизнью. Винить кого-то другого в своем выборе – проявление самообмана, но мне было крайне трудно примирить свой выбор с реальностью родительских будней. Если все тяготы будут доставаться мне одной, меня это не устраивает, и я уже убедилась, что никто не собирается разделять со мной этот подвиг так, чтобы я не чувствовала, будто отказываюсь от бытия-для-себя. Некоторые мамы уверяли, что все эти трудности вскоре забудутся и я захочу еще детей. Но, хотя сын у меня замечательный, память все же не в состоянии стереть кошмар самого первого этапа. Мне, к счастью, никто не запрещает пользоваться контрацептивами, и я могу принимать решения, определяющие мое будущее, но многие женщины этого базового права лишены.