Иногда человек настолько хорошо приспосабливается к жизни, что возраст ему и вправду безразличен. Де Бовуар приводила в пример Лу Андреас-Саломе, писательницу-философа и психоаналитика родом из России, дружившую в свое время с Ницше, которая не замечала увядания, пока в шестьдесят не осталась без волос после тяжелой болезни. Если бы не подобные катастрофы вроде потери волос, мы, наверное, чувствовали бы себя вечно молодыми{286}.
Но если мы окажемся не готовы к старению, оно может вызвать кризис самоидентификации. Страх смерти способен преследовать человека в любом возрасте, поскольку смерть витает над нами всегда, а вот старость маячит для большинства где-то далеко впереди, так далеко, что кажется призрачной. Мы седеем и лысеем не в одночасье: сперва – украдкой, тайком – становится серебряным или пропадает безвозвратно один волос, потом еще и еще. К тому времени, как де Бовуар свыклась с сорокалетием, ей исполнилось пятьдесят. А в пятьдесят ее уже называли пожилой. И ей очень не нравилось, когда собеседник говорил ей, что она похожа на его мать{287}.
С возрастом отчуждение усиливается в геометрической прогрессии. Словно толпа непрошеных гостей, вознамерившихся поселиться здесь навечно, нас вдруг окружают до этого нам неведомые ожидания общества. Иногда пожилых воспринимают настолько Другими, что превращают едва ли не в отдельный вид. Де Бовуар доказывала, что при всем декларируемом почтении к возрасту в действительности это ближе к угнетению: личность стареющего отходит на второй план, субъектность отрицается.
Симона де Бовуар предлагает свое объяснение эйджизма – дискриминации по возрастному признаку, – анализируя его с точки зрения понятий «экзис» (exis) и «праксис» (praxis). Взрослые преимущественно являют собой праксис, то есть действие, трансценденцию, направленное стремление к определенным намеченным целям. Пожилых воспринимают и обращаются с ними как с экзис, а значит, обрекают тонуть без сил, без целей в трясине имманентности, медленно тянущей их на дно, к смерти.
Хотя детей тоже воспринимают как экзис – бытие, а не действие, – с ними обращаются не так, как с пожилыми. В ребенке видят потенциал, скрытое будущее, «а в старике – только смертника с отсроченным приговором»{288}. С пожилыми по определению обращаются как с неживыми – то есть как с экзис, – и они сами порой начинают относиться к себе как к экзис, привыкая к апатии. Они по-прежнему вполне способны на праксис, пусть и по-иному, чем более молодые, однако эту их способность зачастую просто не замечают.
Там, где людей оценивают по экономической эффективности, как во многих капиталистических обществах, возраст дегуманизирует человека. Чем ниже его продуктивность, тем большей обузой он представляется обществу. Чем человек старше, тем большим изгоем он становится и тем больше его представляют «лишним ртом» (вспомним название пьесы де Бовуар).
Когда-то козырем пожилых были знания и мудрость, но теперь, в эпоху стремительного технического прогресса, знания старшего поколения обычно считаются устаревшими, поэтому возраст из преимущества превращается в недостаток. Эти мотивы по-прежнему распространены в политической риторике. В речах, касающихся заботы о пожилых, отчетливо прослеживается преобладающий интерес к быстрой прибыли, котировкам, легким победам, а не к долгосрочным операциям, требующим длительного труда и ответственности. Многие привыкли считать, что пожилые уже не приносят пользы обществу, хотя в действительности они активно и плотно занимаются уходом за детьми, волонтерством и другим важным трудом{289}.
Симоне де Бовуар казалось странным такое невнимание к пожилым. В конце концов, своим отношением к старикам сегодня мы закладываем отношение к нам самим на склоне лет. Но в современном капиталистическом обществе богатые и сильные не боятся упасть в вырытую ими же яму{290}. Они знают, что у них есть средства избежать большинства неприятностей старения, и потому приносят менее привилегированных в жертву на алтарь биржевых котировок. Иногда в эту ловушку самообмана попадает молодежь, высмеивая и ни во что не ставя пожилых. Но, упражняясь в отчуждении, они упускают из виду, что все мы проходим один и тот же жизненный путь, а значит, когда-нибудь все-таки состаримся (если не умрем раньше). С обоими вариантами бывает довольно страшно свыкнуться.
Препятствия, встающие перед пожилыми, – такие как дискриминация при поисках работы – составляют то, что де Бовуар называет «практико-инертностью», вторым неизбежным фактором старения{291}. Сартровский термин «практико-инертность» Симона де Бовуар применяла к ситуациям, в которых выбор отвердевает, превращаясь в разновидность фактичности. Практико-инертность – это результат предшествующей человеческой деятельности, формирующей наши возможности пользоваться свободой в настоящем. Практико-инертность – праксис (практическая деятельность), который наполняет нашу жизнь инертностью.
У практико-инертности есть внутренняя и внешняя грани. Внешняя – это юридические, политические, культурные, общественные системы, в которых мы живем, а также окружающая среда. Эти системы необходимы для нашего блага, многим они добавляют свободы, но они могут и дискриминировать, мешая благополучию немалого числа людей.
Один из примеров внешней практико-инертности – глобальное потепление. Парниковый эффект – следствие того, что мы выбрали ископаемое топливо. В результате тают ледники, повышается средняя температура окружающей среды и возникают различные катаклизмы вроде сильных бурь, аномальной жары или лесных пожаров. Глобальное потепление вносит в нашу жизнь инертность, поскольку препятствует передвижениям, нарушает планы и лишает доступа к электроэнергии, пище и воде.
Внутренняя практико-инертность – это совокупность совершенных нами ранее выборов: навыки, знания, взаимоотношения, обязанности, вкусы, интересы и занятия. Эти свойства, или фактичность, определяют положение человека и служат базисом для его проекций во внешний мир. Практико-инертность является экзистенциалистским представлением о том, что личность – это совокупность действий, кульминация прошлого, образ того, кем человек стал и каким его видят окружающие.
Если взять за основу метафору жизни как стихотворения, то бумага и стол под ней – это политические, юридические и прочие системы, в рамках которых мы существуем. Наша деятельность – это написание слов чернилами на бумаге. Когда чернила высыхают, остаются отпечатки, которые образуют постоянно трансформирующийся фундамент жизни. Если нас поражает инертность и мы перестаем записывать слова (то есть конструировать свою сущность), стихотворение закончено.
Особенно сильно практико-инертность давит на пожилых, ведь чем старше человек, тем шире его прошлое и у́же его будущее, тем более косным он кажется остальным и тем ограниченнее его возможности. Все это связывает пожилых по рукам и ногам, замедляя их становление и зачастую останавливая его окончательно. Старость стигматизирована: считается, что пожилые не желают и не способны меняться («старого пса не выучишь новым трюкам»). Практико-инертность – сторона бытия, которая маячит за нашей спиной, неподвижная, как чернильные строки на листе.
Симона де Бовуар полагала, что в том числе поэтому пожилые склонны к консерватизму: когда жить остается всего ничего, уже не так интересно неизведанное и неопределенное{292}. Старые привычки становятся для практико-инертного человека внутренними установками. Рутина успокаивает, дает ощущение надежности. Паттерны поведения придают жизни осмысленность. Привычки позволяют не тревожиться о будущем, поскольку повторение одного и того же изо дня в день обещает, что завтра будет таким же, как вчера. И когда конец жизненного пути приближается, эти повторы создают видимость комфорта.
Кроме того, привычки схожи с рефлексами: они извлекают из памяти нужный алгоритм, не дожидаясь, пока мы погрузимся в напряженные раздумья или зададимся вопросом, как поступить. Рутинные действия обеспечивают ощущение контроля над жизнью, позволяя вырваться из стагнации. Привычки приобретают некую поэтичность, оживляющую прошлое. Вспомним, например, японские чайные церемонии, в которых ритуал становится разновидностью искусства, или медитативную практику разравнивания песка граблями в буддистских садах. Такую же уверенность и ощущение покоя дают и доведенные до автоматизма повседневные действия.
Однако культ этого автоматизма таит в себе опасности. Цепляясь за привычки, человек превращается в брюзгу и склеротика, тиранящего окружающих, которые чувствуют себя обязанными потакать желаниям старшего. Нежелание отступить от ритуала хотя бы на шаг – это риск стать живым трупом, бредущим по инерции по натоптанной тропинке, но уже ничего значимого не совершающим.
Де Бовуар описывала экзистенциальную проблему пожилого человека так: «Чтобы двигаться вперед, он должен постоянно отрываться от прошлого, которое удерживает его все крепче: поступь его тяжела»{293}. Но это не значит, что продвижение вперед невозможно. Джулия Чайлд[33] написала свою первую кулинарную книгу в пятьдесят. У автора «Маленького домика в прерии» Лоры Инглз Уайлдер[34] первая книга вышла в шестьдесят пять. Бабушка Мозес (Анна Мари Робертсон)[35] начала писать картины в семьдесят восемь и знаменитой стала уже в последние десятилетия жизни. Художница Лучита Уртадо[36]