Де Бовуар приходит к обоснованному, на мой взгляд, выводу, что бессмертие могло бы какое-то время нас позабавить, но быстро прискучило бы. Более того, именно бренность выступает условием наполнения жизни смыслом, поскольку придает нашим действиям вес. Главный герой романа де Бовуар «Все люди смертны» Реймон Фоска выпивает эликсир бессмертия. Фоска жаждет жить вечно, опасаясь, что его гуманистический проект – строительство дружного и мирного общества, в котором всем будет хорошо, – умрет вместе с ним. Одержимый сильнейшим комплексом бога, он уверен, что только ему по силам осуществить этот проект. Но он снова и снова терпит неудачу. В конце концов Фоска осознает, что бессмертие не делает его всемогущим, всеобщий мир – такая же вечная иллюзия, как и он сам.
Существование Фоски, зависшее между жизнью и смертью и проникнутое унынием и инертностью, становится страшным проклятием. «Я живу, и в то же время у меня нет жизни. Я никогда не умру, и у меня нет будущего. Я никто. У меня нет ни своей истории, ни лица», – жалуется Фоска{328}. Он ходячий мертвец. Если смертные погружены в бурный поток жизни, то Фоска утопает в тоске, наматывая бесконечные абстрактные круги. Он ничем не рискует, ему не грозят неудачи, потому что у него всегда будет следующая попытка, следующий друг, следующая любовь. У его действий нет значимых последствий. Над Фоской даже закон не властен, поскольку он может убить кого угодно, а его самого убить нельзя.
Он пытается забыть о своем бессмертии, но все, с кем он знаком и к кому начинает испытывать какие-то чувства, умирают. Он вечно одинок. Порой он надеется, что любовь возродит его, подарив то, что можно будет защищать и ради чего страдать. Но когда череда возлюбленных теряется в бесконечности, все ухаживания, фиаско, истории становятся одинаковыми. Он знал слишком много женщин, вдыхал аромат слишком многих роз и встретил слишком много вёсен.
Услышав историю Фоски, Регина какое-то время надеется, что его бессмертный взгляд обессмертит и ее, запечатлев навеки. Но она быстро понимает, что в контексте вечности останется одной из миллиардов. Как травинка на лугу, неотличимая от таких же травинок, растущих рядом, Регина оказывается сведена к абстракции, неотличимой от всех остальных возлюбленных Фоски.
Роман заканчивается истошным воплем Регины, осознавшей, что бренность – это проклятие, из-за которого ее существование оказывается быстротечным и ненадежным. Она не написала книг, не родила детей, которые хранили бы о ней память. Фоска забудет ее. «Никто не вспомнит тот неповторимый вкус жизни на ее губах, тот огонь в ее сердце, красоту алого пламени и его фантасмагорические тайны»{329}. Только смерть положит конец ее мукам.
Несмотря на трагический финал, роман «Все люди смертны» призывает осознать, что именно рискованность наших поступков придает жизни остроту и желанность. Поступки несут в себе вероятность смерти и потому обеспечивают жизни бесконечную ценность. Ограниченность времени вызывает душевные муки, но вместе с тем создает ощущение неотложности – жгучее желание участвовать в жизни.
Бессмертие – что-то вроде страховки: можешь совершить какую угодно ошибку, у тебя всегда будет следующая попытка. Наличие страховочной сетки лишает любое действие риска, однако заодно отнимает у нас и потенциальное вознаграждение за выбор – необратимый, бесценный, неприкосновенный. Поэтому лучше возлюбить свою бренность.
Некоторым людям утешение дает религия: если верить в счастливую жизнь в мире ином, смерти можно не бояться. Мать Симоны де Бовуар Франсуазу перспектива смерти повергала в ужас, и она отчаянно ей сопротивлялась. Для истовой католички это было неестественно, и окружающие недоумевали. Она не боялась самого момента смерти или того, что последует за ней, ее страшило, что этой жизни больше не будет.
Представления о бессмертии существуют разные – от выхода через Жемчужные врата до описанного Диотимой в платоновском «Пире» увековечения в детях или творческого бессмертия, которое обеспечивают произведения искусства или книги, переживающие своего автора, как в случае Симоны де Бовуар. Но какими бы представлениями о бессмертии мы ни руководствовались, «когда дорожишь жизнью, бессмертие не примиряет со смертью», – предостерегает де Бовуар{330}. Это все равно что не хотеть, чтобы заканчивались полюбившаяся книга или фильм, даже если знаешь, что есть продолжение и оно тоже прекрасно. С экзистенциалистской точки зрения неважно, атеист вы или верующий; смерть делает каждый момент жизни бесценным, потому что, насколько нам известно, у конкретного временного отрезка и конкретной сложившейся ситуации есть только одна итерация. И что произойдет потом, наверняка не скажет никто, это чистая лотерея.
Но если телесного бессмертия желать не стоит, чем плохо верить в бессмертие души? Что было бы, если бы де Бовуар не разочаровалась в религии? Другой философ, знакомая де Бовуар, активистка и мистик Симона Вейль, доказывала, что вера в бессмертие души – это отвлекающий маневр.
Де Бовуар и Вейль встретились в колледже. Узнав, что Вейль рыдает над новостями о массовом голоде в Китае, де Бовуар «позавидовала сердцу, которое может биться вот так, на целый мир». Но когда восхищенная де Бовуар нашла повод заговорить с Вейль, та заявила, что сейчас отчаянно необходима революция, ведь только она положит конец голоду. Де Бовуар возразила, что людям всегда и везде нужен прежде всего смысл жизни. «Сразу видно, что вы никогда не голодали», – отрезала Вейль, выставляя де Бовуар заносчивой мещанкой{331}. Больше они не разговаривали. Вейль умерла от остановки сердца в 1943 году в возрасте тридцати четырех лет, возможно, во время голодовки солидарности с жертвами войны.
Между тем, хотя Вейль смотрела на все с религиозной точки зрения, она приходит к тому же выводу о смерти, что и де Бовуар: концепции бессмертия и загробной жизни вредны, поскольку лишают смерть ее ценнейшего предназначения. Неважно, бессмертна ли душа на самом деле. В практических целях, писала Вейль, «нужно безраздельно принимать смерть как уничтожение»{332}. Иначе, если только мы не стоим у стенки под прицелом расстрельного взвода, слишком просто впасть в самодовольство.
Но изводить себя мыслями о том, сколько еще осталось, не стоит – лучше просто продолжать жить. Вспомним, например, Сократа, который, сидя в тюрьме в ожидании смертного приговора, учился играть на лире. Вейль предлагала всем нам представить себя Сократом, которому грозит скорая гибель, и брать пример с него – не обязательно осваивать лиру, но жить и учиться до последнего вздоха{333}.
Сократу безразлично, что у него уже не будет возможности продемонстрировать свою виртуозную игру друзьям или сыграть на концерте. Он не видит причины отказываться от жизни только потому, что надвигается смерть. Мы все должны четко и ясно признать свою смертность и извлечь максимум из своего пребывания на земле. Смерть напоминает о том, что не нужно принимать жизнь как данность и что нужно любить имеющуюся у нас вселенную здесь и сейчас.
В 1946 году Симона де Бовуар, пошатываясь, возвращалась домой на рассвете после ночной попойки с Камю и Сартром. Сартр посмеивался – его забавляло, что днем ему предстоит читать лекцию об ответственности писателя. Де Бовуар оплакивала человеческую судьбу. Перегнувшись через перила моста над Сеной, она воскликнула со слезами: «“Не понимаю, почему мы не бросаемся в воду!” – “Ну что ж! Давай бросимся!”» – сказал Сартр и, последовав моему примеру, пролил несколько слез»{334}. Они никуда не бросились. Добрались до дома и успели до лекции подремать пару часов. Однако роковой прыжок имел все шансы состояться.
Вопрос, который задала де Бовуар, наклонившись над Сеной, можно считать основополагающим: если в жизни нет изначально присущего ей смысла, зачем себя ею утруждать? Если приходится смиряться со своей смертностью, почему бы не покончить с ней разом, и чем скорее, тем лучше?
Велик соблазн впасть в нигилизм: если всем суждено пойти на корм червям, ничто не имеет значения. Все наши потуги заведомо тщетны, следовательно, и беспокоиться о чем-то бессмысленно. И хотя это представление отражает неоднозначность человеческой судьбы, оно охватывает далеко не всю картину.
Никто не просит, чтобы его рожали. И иногда действительно кажется, будто каждый вздох приближает нас к смерти. Это правда. Нигилисты – считающие, что смысл жизни сводится к nihil, ничто, нулю, – правы в том, что мы существуем на этом свете без всякой абсолютной причины. Тем не менее, предполагала де Бовуар, «нигилист знает, что он жив»{335}. Мы трансцендируем к собственным целям, тем самым утверждая свое существование и создавая причину здесь оставаться.
Героиня романа Симоны де Бовуар «Мандарины», блестящий психоаналитик Анна, говорит своему мужу Роберу: «Нет ничего настолько важного, как может показаться; все меняется, все заканчивается, а главное, в конечном итоге все умирают». Анна высказывает ту самую беспечную нигилистическую точку зрения: все мы умрем, а значит, ничто по-настоящему не важно.
Робер критикует Анну за то, что она пользуется отсутствием смысла жизни как удобным предлогом сбежать от своих проблем. Он обвиняет ее в том, что она, по сути, умерла прежде смерти. Его контраргумент: «Раз ты живешь, значит, ты выбрала веру в жизнь ‹…› Ты что-то любишь, что-то ненавидишь, из-за чего-то негодуешь, чем-то восхищаешься: из этого следует, что ты признаешь жизненные ценности»