Тем не менее Анна оказывается в замкнутом круге сизифова труда: она катит на гору свой камень и приходит в отчаяние из-за своего знания. В отличие от Сизифа, она не может представить, каково это – быть счастливой. Она мучительно бредет сквозь пустоту своей жизни. «Смерть уничтожает все, – говорит она. – Сколько в нем беспристрастия и милосердия, в отблеске смерти!» Когда-то жизнь и мир вокруг казались ей восхитительными и бескрайними, но теперь она чахнет в тоске. «Земля оледенела, небытие вновь завладевает ею», – думает Анна{337}.
Анну больше ничего не связывает с земной жизнью и другими людьми. Ее бурный роман рушится. Дочь выросла и в ней уже не нуждается. Работа наскучила. Если прежде Анна ощущала необычайную душевную связь с мужем, теперь ей кажется, что он будет так же счастлив с любой другой женщиной. Отрезанная от окружающих, стареющая Анна сокрушается: «Каждый в одиночку заключен в собственном теле со своими артериями, которые затвердевают под усыхающей кожей, со своими печенью и почками, которые изнашиваются, и своей кровью, которая бледнеет, со своей смертью, которая незаметно созревает в нем, отъединяя его от всех остальных»{338}. Уход из жизни представляется избавлением от тоски.
Тому, кого все угнетает, видится безнадежным и однообразным, смерть может показаться гораздо предпочтительней бессмысленного болота жизни. Многие и вправду активно выбирают смерть: в Соединенных Штатах самоубийства занимают десятое место в списке самых распространенных причин смерти. В 2017 году было совершено почти 1,4 миллиона попыток ухода из жизни, из них около 50 000 успешных, если, конечно, это слово здесь уместно. Цифры растут. За последние двадцать лет доля самоубийств в Соединенных Штатах увеличилась на 33 %, а в мире за последние полвека – на 60 %. Самоубийства уносят больше жизней, чем убийства{339}.
В самом начале работы над книгой я узнала, что один из моих близких друзей покончил с собой, проиграв в долгой борьбе с посттравматическим стрессовым расстройством, заработанным в бытность миротворцем в конфликтных зонах на Ближнем Востоке. Он обращался к врачам, хотя выбор у него был ограничен: услуги психиатров не покрывала страховка, а на оплату из своего кармана у него не хватало денег. Кроме того, как ему сообщили, пациент со склонностью к самоубийству – это слишком высокий судебный риск.
Мой друг обивал пороги кабинетов психотерапевтов и психиатров, перепробовал все доступные ему способы лечения – йогу и медитацию (и сам стал инструктором), психостимуляторы, седативные препараты, трансчерепную магнитную стимуляцию, электрошоковую терапию, лечение в стационарах, множество веществ. «Я практически лабораторная крыса», – говорил он.
Я пыталась помочь – разговаривала с ним, вытаскивала на танцы и в кафе, посылала черновики, уговаривала написать что-то самому или снять фильм, звонила по его просьбе психиатрам и убеждала его принять. Они отказывали, а мне советовали, если я действительно считаю, что он собирается свести счеты с жизнью, звонить спасателям. Друг говорил, что в ближайшее время ничего такого не сделает, и умолял не сдавать его в психиатрическую клинику, потому что там его ждет ад, где ни на секунду нельзя уединиться и нет ничего человеческого. Хуже этого ничего не может быть, уверял он, там его страдания и жажда уйти из жизни только усилятся.
«Я бомба замедленного действия», «мне нечего терять», «я рецепт катастрофы» – это тоже его слова. Он стоял на краю пропасти и рассказывал всем, кто готов был слушать, что собирается прыгнуть, но никто не знал, как оттащить его от края. Последней его надеждой был отвар, изготавляемый шаманами – он просил жену подарить ему на Рождество участие в церемонии. Но он до нее не дотянул. За два дня до Рождества жизнь окончательно сломила моего изнуренного сорокадвухлетнего друга.
Как-то раз он предположил, что экзистенциалисты, наверное, презирали бы его, раз он так мучается, но все никак не покончит с собой. Я ответила, что нет, потому что зачастую для того, чтобы остаться, нужно больше сил и мужества, чем для ухода. Но поскольку мы свободны, то вольны сделать выбор. Причиной необратимого выбора может быть радикальное неприятие абсурдности человеческого существования.
Сейчас мы лучше разбираемся в психических заболеваниях, чем во времена Симоны де Бовуар. Если в нашу фактичность входят такие обстоятельства, как депрессия и посттравматическое стрессовое расстройство, то в случае смерти от рака отчаяние и желание уйти в небытие могут завладеть нами без нашего выбора. Но де Бовуар смерть интересовала именно с точки зрения выбора, и в контексте рассуждений о свободе она самоубийство осуждала.
Де Бовуар считала, что самоубийство не может быть подлинным выбором, если являет собой реакцию на нигилизм. Она предостерегает против самоубийства, поскольку оно крадет нашу свободу. Выбирая смерть, вы, возможно, несправедливо обходитесь со своим будущим «я», для которого, может быть, все наладится и оно еще будет благодарить вас за то, что вы преодолели трудные времена и теперь вам живется лучше{340}. В «Этике двусмысленности» де Бовуар описывает девушку, которая, страдая от несчастной любви, принимает смертельную дозу таблеток. Но ее находят друзья, вызывают врачей и спасают ей жизнь. Если после этого она станет счастливее, значит, по мнению де Бовуар, они поступили правильно, поскольку девушка просто приняла поспешное решение.
Но если она попытается покончить с собой снова, то друзья и врачи, мешающие ей проявить свободу выбора, становятся, согласно концепции де Бовуар, тиранами, поскольку только продлевают ее мучения. Так что, как ни горько признавать, определяющий экзистенциалистский момент заключается в том, что другие люди не могут отвечать за выбор, сделанный девушкой: это ее, и только ее решение.
Если этот пример вас коробит, давайте возьмем другой: Симоне де Бовуар написала пожилая больная и парализованная женщина, измученная тем, что врачи упорно ее «вытаскивают», не давая умереть. Почему свободная любовь дозволена, а свободная смерть – нет, недоумевала женщина. «И действительно, почему? С какой стати?» – вторила ей де Бовуар{341}.
Вывод Симоны де Бовуар в обоих случаях, касающийся и девушки, и пожилой женщины: у человека есть выбор. В попытке прекратить невыносимые страдания он может прийти к совершению необратимого поступка. Моему другу, ушедшему из жизни, справиться не удалось. Все последнее время он находился в состоянии, подобном трансу, под действием сильнодействующего препарата. Он держался, сколько мог, ради жены, но в какой-то момент почувствовал, что перепробовал и исчерпал все. «В голове как будто пожар, – говорил он. – Качество жизни как у инвалида. Так жить нельзя».
Философия де Бовуар научила меня, что я должна быть рядом как преданная подруга, но продлевать его муки против его воли – это не моя ответственность и не мое право. Быть подлинным другом – значит осознавать, что он делает подлинный выбор и что его планы – это не прихоть, а результат многолетних размышлений.
Мой друг не раз говорил мне, что хочет умереть этично, то есть так, чтобы это не стало ни для кого неожиданностью. Устроить прощальную вечеринку, чтобы мы все поняли. Он ее не устроил, и от этого мне досадно и больно. В день своего ухода он строчил мне радостные сообщения о том, что собирается дарить жене на Рождество носки с напечатанным на них своим фотопортретом, и мы обменивались хохочущими смайликами. Но я не могу сказать, что его уход стал для меня полной неожиданностью.
Даже терзаясь мыслями о том, как еще могла бы помочь, пока он был жив, я все-таки не уставала напоминать себе, что отправить его в клинику – не в моих полномочиях. Может быть, мое отношение к его выбору когда-нибудь изменится, но сейчас мне все еще сложно поверить в произошедшее и признать его выбор.
Героиня «Мандаринов» Анна, уже готовясь воспользоваться коричневым пузырьком с синильной кислотой, украденным у ее подруги Поль, слышит голос своей дочери за стеной. И, опомнившись, задумывается о том, как отразится ее смерть на остальных людях.
Смерть, как и старение, «неосуществима», то есть мы видим, как умирают другие, но не можем увидеть мертвым себя. Попытки представить собственную смерть – труп, похороны, отсутствие в дальнейшей жизни – это лишь вялая игра воображения. Нам не дано знать – до самого последнего момента, пока не станет слишком поздно, – как это будет, как и в какое время произойдет. И из-за этого абсолютного неведения о том, что несет с собой смерть в том или ином субъективном смысле, нам чрезвычайно трудно с ней примириться. Мы можем только вообразить, как воспримут нашу смерть другие.
Анна выбирает не умирать. Она беспокоится о том, как повлияет ее уход на тех, кого любит и чье счастье ей дороже всего. Ее осознание, что нужно подумать и о других, не значит, что их чувства должны быть превыше чувств человека, размышляющего о самоубийстве. И все-таки этот выход на край бездны показывает, что смерть – не сугубо личное событие.
Подлинный выбор признает наши взаимосвязи с другими. Мы существуем внутри сети отношений, где к нам постоянно обращаются и куда-то нас зовут. Даже самоубийство, которое, казалось бы, касается только самого человека, задевает окружающих настолько остро, что их нельзя не принимать во внимание. Анна осознает, что ее смерть не принадлежит ей, потому что умрет она, а переживать ее смерть придется им. «Приговоренная к смерти, но и приговоренная к жизни – на какой срок?» – спрашивает она себя{342}