{371}. Она считала, что ее «я» выходит за пределы неповторимой индивидуальности и может относиться к универсальному человеческому опыту. «Настолько глубоко войти в чужую жизнь, чтобы люди, услышав мой голос, подумали, будто разговаривают сами с собой: вот чего я желала»{372}.
Как уже известно, ей это удавалось с переменным успехом. Ее голос не настолько подходил на роль универсального, как она надеялась: цветные женщины, менее привилегированные, обладающие другими способностями, не видели себя в ее произведениях{373}. Что же помешало Симоне де Бовуар увидеть ограниченность своего анализа? Нарциссизм? Когда я спросила экзистенциального психотерапевта Леона Гарбера, была ли, на его взгляд, Симона де Бовуар нарциссичной, он ответил: «Вне всякого сомнения».
В доказательство Гарбер приводит слабую эмпатию де Бовуар к любившим ее людям, а также крайне бунтарские импульсы в ее желании опрокинуть систему и уничтожить властные структуры. Он считает, что любой, кто пишет многотомные автобиографии, заслужил место на шкале нарциссизма. Кроме того, Симоне де Бовуар была свойственна гиперфиксация на смерти и беспокойство о том, как же мир будет существовать дальше, когда ее не станет. В одном из мемуаров она призналась, что надеется обессмертить себя своими работами. Тогда после ухода в мир иной она, хоть и не обретет любовь Бога, оживет «в миллионах [читательских] сердец»{374}.
Хотя де Бовуар была порой близорука по отношению к переживаниям некоторых женщин и не всегда осознавала ограниченность своего мышления, писателю все равно не возбраняется делиться своим видением мира. Начав писать о себе, де Бовуар обнаружила, что ее работы находят отклик у многих людей (это происходит и сегодня, как мы теперь знаем), поэтому она продолжила свое занятие. Об этом отклике она узнала из лавины писем, которые присылали ей читатели. Многим она отвечала. Эти эпистолярные беседы, полные взаимной признательности, подтверждали, что ее голос важен для читателя. В 1972 году одна корреспондентка де Бовуар размышляла: «Почему я вам все это пишу? Потому что я ни с кем не чувствовала такой душевной близости, как с вами, мадам. Вам удается выразить в своих книгах весь спектр эмоций»{375}.
Впрочем, относить де Бовуар к нарциссам – все равно что пытаться указать женщине ее место. Не делиться своим опытом и переживаниями было бы для Симоны де Бовуар самосаботажем. Писательство же являло собой ее подлинные поиски самореализации, которые позволили помочь многим другим людям.
Кейт Киркпатрик отмечала, что Симона де Бовуар на протяжении всей жизни подвергалась нападкам, которые обесценивали ее труд и выставляли потерпевшей поражение как женщину, мыслителя и человека. Когда ей было двадцать восемь, отец высмеивал ее произведения и кричал: «Ты старая сморщенная черносливина ‹…› Тебе уже не хватает мозгов, даже чтобы думать, – где уж там написать приличную книгу! Всех достижений в жизни – быть подстилкой для Червяка». «Червяком» отец де Бовуар называл Сартра, возмущаясь его нежеланием жениться{376}. Когда известность де Бовуар стала расти, журналисты и любители упражняться в остроумии называли ее посредственностью, «Гранд-Сартрез», «Нотр-Дам де Сартр», музой Сартра, его ученицей, посланницей, поклонницей, нянькой, биографом, ревнивицей и отъявленной лицемеркой{377}.
Разговоры с Сартром тоже вызывали у нее сомнения в себе, мысли об интеллектуальной и душевной ущербности. Как-то раз во времена учебы в Сорбонне де Бовуар и Сартр дискутировали на философские темы в Люксембургском саду, и Сартр не оставил камня на камне от ее доводов. Она увидела, что годами плутала в дебрях предубеждений и легкомыслия, при этом неоправданно задирая нос. От Сартра же она узнала, что не оригинальна и в ее идеях нет искры, а еще он относился к ней снисходительно, как к ребенку. Интеллектуальный мир предстал перед ней в итоге «неким ворохом [идей], в котором [она] разбиралась на ощупь»{378}.
Иногда Сартр сталкивал де Бовуар со своими другими партнершами – якобы это должно было послужить для нее стимулом и вдохновением. В своих мемуарах де Бовуар упоминала «Камиллу» (Симону Жоливе). Камилла была немного старше де Бовуар – лощеная красавица и актриса, начитанная, активно пишущая. Одно время она работала в доме свиданий, где в ожидании клиентов стояла обнаженная у камина, читая Мишле или Ницше. «Нередко, чтобы встряхнуть мою леность, [Сартр] ставил [Камиллу] мне в пример: она пишет ночи напролет, она изо всех сил старается что-то сделать из своей жизни, и она в этом преуспевает», – вспоминала де Бовуар{379}.
Сартр был не чужд такого непозволительного поведения. В опубликованном интервью с де Бовуар 1974 года он сообщал, что его никогда не привлекали некрасивые женщины: «В отношениях мне нравилось, когда женщина хороша собой, потому что это развивало у меня тонкость чувств»{380}. Одна из подруг де Бовуар сказала ей, что Сартр ее [Симону] тиранит. У нее были основания так говорить, но де Бовуар и слышать об этом не желала{381}. «Сартр никакой не тиран», – утверждала она{382}.
Де Бовуар завидовала независимости Камиллы и высокому мнению о ней Сартра. Но она знала, какова цена этой свободы: за нее заплачено отсутствием любви и работой в публичном доме. Де Бовуар уверяла себя, что обязательно будет писать, нужно только время{383}. И если в процессе работы ей случалось впасть в ступор, она напоминала себе обещание не торопиться: «В каждой новой книге я дебютирую. Я сомневаюсь, падаю духом, работа прошлых лет уничтожена, мои черновики настолько бесформенны, что мне кажется невозможным продолжать». Но рано или поздно слова набирали силу и мощь и сами мчали автора вперед: «Каждая страница, каждая фраза требует свежего изобретения, небывалого решения. Процесс творчества – это приключение, это молодость и свобода»{384}.
Симона де Бовуар сумела оправиться от самосаботажа, несмотря на все нападки других людей, ставящих ей подножки и тянущих в разные стороны, не дожидаясь, пока у нее появится возможность творить себя в подлинном ключе. Например, она была избирательна в том, с кем проводить время – с родными меньше, с друзьями (и Сартром) больше, – твердя про себя полную, исконную версию обычно перевираемой поговорки: «Кровь завета гуще воды в материнской утробе». Мы не выбираем родных, зато можем выбрать близких, то есть тех, кем окружаем себя сами. Для этого, возможно, придется отдалиться от токсичных людей, которые подавляют нас наиболее деструктивным образом – особенно если это делается под прикрытием любви, долга или необходимости быть суровым с тем, кому желаешь добра.
Считать ли критику Сартра по отношению к Симоне де Бовуар конструктивной или деструктивной – вопрос открытый, но сама де Бовуар воспринимала его критический, однако более проницательный взгляд как мотивацию. Возможно, ему удавалось ее стимулировать именно потому, что в этом взгляде чувствовалось, кроме прочего, уважение или признание ее ума. Может быть, его слова рождали у Симоны желание доказать обратное или, наоборот, подтвердить его правоту и не разочаровать. При этом она не считала, что уступает ему во всем: она восхищалась его мышлением, но выражал он свои мысли, по ее мнению, неуклюже.
Ее поражало отношение к этому самого Сартра: он знал о своих недостатках, но они его не беспокоили. Он четко понимал, что хочет сделать. У него была непоколебимая вера в себя, в свои жизненные силы, в свой грядущий успех{385}. Оценивая собственное положение, Симона де Бовуар понимала, что и Сартр, и ее сверстники превосходят ее как мыслители еще и потому, что у них было в два раза больше времени на учебу, чем у нее. Кроме того, они мужчины, а значит, получили более качественное образование, больше упражнялись в философских дискуссиях и яснее представляют себе, чем хотят заниматься и о чем писать.
Симона де Бовуар перестала терзаться и дала себе время. Ей хватило благоразумия сосредоточиться на учебе и потенциале для развития. Это очень важный сдвиг восприятия, поскольку он снимает груз с настоящего и позволяет направить энергию на будущее. Де Бовуар задалась целью удовлетворять свою любознательность, исследовать мир и помогать менять его к лучшему:
Передо мной простерлось вполне определенное поле деятельности ‹…› Я больше не задавалась вопросом, что делать. Делать все, что я давно хотела делать: избавляться от заблуждений, находить правду, высказывать ее, объяснять мир и, быть может, даже помогать его преобразовывать. ‹…› все оставалось возможным{386}.
Де Бовуар претворяла свои сомнения в текст. Начав работать над романом «Гостья», она так больше и не прекращала писать. Она верила в то, что ей было что сказать, и укрепляла в себе уверенность, чтобы иметь возможность высказаться. Однако война вынудила ее сделать шаг назад и посмотреть на жизнь под другим углом. Увидев окружающую ее беду, она осознала: ничто нельзя принимать как данность. Писательство – не панацея, оно не спасет от отчаяния, но поможет справиться с неопределенностью человеческого положения, осмыслить разрыв между муками и радостью жизни, между реальным и кажущимся