Симона де Бовуар научилась отдавать себе должное там, где этого заслуживала. Встретившись на одном званом ужине с писательницей Колетт Одри и философом Жаном Валем, она сама поразилась тому, как непринужденно ей удается вести беседу с такими вроде бы важными и серьезными людьми, и осознала, что видимость может быть иллюзией{388}. Многие кажутся серьезнее или умнее, чем есть, но это просто внешний лоск, создающий поверхностное впечатление.
Де Бовуар протестовала, когда ее идеи приписывали Сартру и другим. Так, например, ее «Старость» критиковали как вторичную работу, однако она доказывала, что все ее рассуждения абсолютно оригинальны{389}. Многие не слушали, но ей важно было уметь постоять за себя. Подлинность означает утверждать свою свободу, защищать себя и опровергать домыслы общественности.
Противоядие от комплекса неполноценности – взаимность. Нужно окружать себя теми, кто будет готов поддержать нас и в то же время не даст расслабиться. И мы должны быть добры к себе. Важно сознавать, что для разных людей открываются разные двери. Можно открывать двери для себя и других и участвовать в коллективных проектах, направленных на то, чтобы учиться, проявлять любознательность и искать истину.
Осознание свободы как конечной цели отчасти состоит в том, чтобы понять, где найти ресурсы для счастья или набраться уверенности для противодействия тому, что, на наш взгляд, сделает нас несчастными. Подлинное счастье зависит не от того, что мы имеем или кто мы такие; оно состоит в том, чтобы действовать и творить. С точки зрения Симоны де Бовуар, счастье не падает с неба, мы должны пытаться выстроить его сами{390}. Ни счастье, ни несчастье не являются данностью, поэтому отношение к счастью как к «заслуженному» или «незаслуженному» – это самосаботаж. Между тем такое отношение не редкость. В Декларации независимости Соединенных Штатов стремление к счастью названо «неотъемлемым правом», а от права на стремление к счастью практически рукой подать до права на счастье как таковое. Но это не что иное, как миф.
Счастье
Чего стоит счастье, если оно не только не открывает истину, а, наоборот, прячет ее?
Когда-то слово «счастье» значило совсем не то, что сейчас. В русском языке его возводят к «причастный» или к «хороший + часть», то есть «удачная судьба». В английском happiness происходит от древнескандинавского happ, как в happen (случаться, происходить), тоже обозначавшего удачу. Судьба – богатство, здоровье, счастье – находилась в руках бога или богов, а счастье (happiness) – то, что с человеком случалось. Теперь же мы в основном привыкли понимать под счастьем более или менее скоротечное ощущение радости. Однако с точки зрения философии счастье – это нечто более существенное. Древние греки говорили об эвдемонии – благополучии или процветании. В философском смысле счастье – не столько наслаждение моментом, сколько благополучное течение жизни в целом. Именно от этого понимания счастья отталкивалась и Симона де Бовуар.
Во «Втором поле» анализ возможностей фокусируется на понятии свободы, а не счастья, однако во многих других работах тема счастья затрагивается постоянно. Подлинное счастье, предполагала де Бовуар, – особый вид благополучия, проистекающий из гармонии с миром. Гармония при этом подразумевает отнюдь не смирение и квиетизм: она требует всецело принимать свою свободу, отвечать за свою жизнь, искать истину, выстраивать настоящие связи с миром и окружающими. Проблема для большинства состоит в том, что мы окутаны густой пеленой, которая застит глаза и отвлекает от подлинного счастья. Взгляд Симоны де Бовуар был устремлен сквозь эту пелену.
Идея подлинного счастья у де Бовуар основана на экзистенциалистском представлении о том, что мы постоянно разрываемся между субъектностью для себя и объектностью для других, мы то хозяева своей жизни, то придавлены ее гнетом. Мы не можем диктовать условия окружающему миру, не можем стать всемогущим центром вселенной, но можем попытаться принять неопределенность этих конфликтов и промежуточных положений и наслаждаться ими. Этот зазор между субъектом и объектом, между порывом и подавленностью и есть пространство существования. Говоря словами Симоны де Бовуар, «я воспринимаю [этот зазор] как победу, а не как поражение. Он означает, что человек, тщетно пытаясь стать богом, заставляет себя быть человеком, и если это существование его устраивает, он в точности совпадает с самим собой»{391}.
В эссе 1946 года де Бовуар приводила в пример Жан-Поля Сартра как счастливого на тот момент человека. Он был удовлетворен своим существованием, не расходился сам с собой и пребывал в гармонии с миром; не ждал, что радость ему обеспечит кто-то другой; проявлял воображение и отдавал дань всем своим страстям – писательству, женщинам, виски (не обязательно в этом порядке).
Сартр ни о чем особенно не тревожился. Смерть его не страшила, он видел в ней необходимое и важное условие жизни. Он четко знал, что ему нравится. Он предпочитал свежим овощам и фруктам консервы, и, как выразилась Симона де Бовуар, «клубы табачного дыма и духота многолюдных баров были ему милее, чем чистый горный воздух или морской бриз»{392}. Самое главное, Сартр ценил свободу и умение ею распоряжаться и был уверен в том, что у остальных тоже есть возможность быть счастливыми.
Однако Симона де Бовуар не осознавала, что Сартр нередко был счастлив за чужой счет. За ним тянулась череда несчастных – в основном – его бывших женщин. Он не подвергался дискриминации по расовым, половым или классовым признакам. Его никто не выгонял из кафе и не мешал пить виски, ему не свистели вслед на улицах, он мог не опасаться насилия или проявлений ненависти. Так что счастье Сартра не только сомнительно с этической точки зрения, но и попросту недостижимо для многих даже сегодня.
Тем не менее в той концепции подлинного счастья, которую выводит Симона де Бовуар, важно, что она неразрывно связана с необходимостью отвечать за свою жизнь, распоряжаться своей свободой и обеспечивать свободу другим. Повелевать свободой, писала де Бовуар в «Этике двусмысленности»,
…значит повелевать проявлением бытия в радости существования. Чтобы идея освобождения наполнилась конкретным смыслом, нужно, чтобы радость существования утвердилась в каждом человеке в каждый момент. Движение к свободе обретает свою истинную плоть и кровь в мире, сгущаясь в удовольствие, в счастье{393}.
Если мы не испытываем любви к жизни, если она не приносит нам счастья, зачем мы здесь? Может быть, чтобы научиться любить ее по-настоящему, но тогда нужно учиться как можно скорее. Если мы будем брести по жизни на автопилоте и бесконечно гнаться за деньгами или внешней атрибутикой, не вкладывая душу ни во что, все сделанное нами останется бессмысленным и напрасным. Где нет радости, не будет и смысла. С таким же успехом можно и не жить.
Принято считать, что экзистенциализм – это не про счастье. Его темы – смерть, тревога, горькая суровая истина. Отчасти мрачная репутация объясняется тем, что свою популярность эта философия обретала во времена лишений и ужасов Второй мировой войны. Популярность экзистенциализма виновата и в том, что его зачастую трактовали неверно. Именно это отчасти побудило Сартра выступить в 1945 году со своей знаменитой ныне лекцией «Экзистенциализм – это гуманизм»: он надеялся объяснить суть учения массовой публике, но впоследствии, наоборот, опасался, что чересчур все упростил.
Примерно в то же время пыталась оправдать экзистенциализм и Симона де Бовуар. В эссе «Экзистенциализм и народная мудрость» (1945) она доказывала, что представления о счастье искажаются цинизмом и доморощенными прописными истинами популярной культуры. В число этих избитых истин входят такие клише, как «цель жизни – счастье», «мы все заслуживаем счастья», «не будь слишком амбициозным», «выбирай по себе», «не геройствуй», «все мы в конце концов умрем, поэтому какая, по большому счету, разница», «надеяться так же бесполезно, как и отчаиваться».
Очень удобный пессимизм, поскольку он обеспечивает человеку алиби в случае бездействия. С точки зрения де Бовуар, народная мудрость мрачнее, чем экзистенциализм. «Меня обвиняют в пессимизме, потому что я отвергаю ложь и бегство от действительности; но в этом отказе содержится надежда – надежда, что от истины будет польза. И это более оптимистичное отношение, чем выбор в пользу равнодушия, невежества или притворства»{394}.
Со времен Симоны де Бовуар народная мудрость во многом изменилась. Тем не менее один миф по-прежнему неотвязно нас преследует: счастье – это цель (а то и самая важная цель) жизни. Современные прописные истины на футболках и обложках блокнотов учат нас: «Don’t worry, be happy» («Не беспокойся, будь счастлив»), «ЕСТЬ, СПАТЬ, полный отпад! ПОВТОРИТЬ». Реклама трубит: «Купи – и будет тебе счастье! Поезжай – там тебя ждет счастье! Получи диплом / работу / нужное подчеркнуть – это ключ к счастью!»
Хотя от базового уровня материальной обеспеченности (читай «денег и того, что на них можно купить») ощутимо зависит выживание и благополучие, полагать, будто большее количество вещей означает больше счастья, – величайший миф. Капитализм, писала Симона де Бовуар, опирается на иллюзию, вынуждающую человека забыть о поиске подлинного смысла жизни{395}. Капитализм продает бесконечные способы от этого отвлечься. Вся маркетинговая отрасль занимается разработкой все новых и новых стратегий по внушению, что именно эта безделушка принесет нам счастье и для наивысшего счастья нужно покупать и покупать.