с тем обескураживает, что они настолько апатичны, притом что не слепы и всё сознают»{438}. Она видела, что американцы порицают гнет, нищету, расизм и фашизм. Однако отдельный представитель государства, обладающего мировой властью, чувствует себя, как заметила де Бовуар, деморализованным, как будто у него лично никакой власти нет и он никак не отвечает за то, что творится в мире.
Когда нас шокируют жуткие новости, мы цепенеем, каменеем и к следующей кошмарной истории переходим, уже не дрогнув. Вакханалия окружающей нас ненависти изо дня в день высушивает наши эмоции. Де Бовуар называет это явление «столбняком воображения» и приходит к выводу, что «перед нами, наверное, окончательная стадия деморализации страны, – когда все происходящее становится привычным»{439}.
Однако, подвергая риску других, мы сами становимся частью проблемы, оказываясь в ответе за приумножение общечеловеческих страданий. Наше благополучие зависит от благополучия других. Как говорит один из персонажей «Мандаринов», «…история далеко не радужна. Но так как ускользнуть от нее нет никакой возможности, надо искать наилучший способ жить, а он, на мой взгляд, никак не в уклонении»{440}. Поскольку все мы связаны между собой, участвовать в борьбе за свободу – наш моральный долг. Пока существуют угнетение и нечистоплотная государственная политика, апатия делает нас столь же виновными в нечестных решениях, как если бы мы принимали их сами.
Давайте верить, что бунт возможен. И это не попытка выдать желаемое за действительное. История знает бунты, увенчавшиеся успехом. Стихийные забастовки 1968 года, Occupy Wall Street, #BlackLivesMatter, #Womens-March, #MeToo, #TimesUp, #Take AKnee и другие движения по-настоящему что-то меняют. Участвуя в них, люди сообща добиваются того, чтобы их услышали. Наша подлинность зависит и от того, верим ли мы в способность бунта что-то изменить, однако необходимо разбавить этот оптимизм здоровой дозой реалистичного осознания, что диванного активизма тут совершенно недостаточно. Поверить, что перемены к лучшему возможны, – лишь первый шаг к тому, чтобы их осуществить.
Еще один миф, который, как доказывала Симона де Бовуар, позволяет принимать и оправдывать угнетение, – это концепция «естественности» неравенства, означающая, что мы не должны и не сможем устранить несправедливое расслоение общества{441}. Против естественных, природных явлений – пандемии, например, – бунтовать бессмысленно. Это позиция уступки: да, мы по-прежнему можем испытывать маленькие радости, пока жизнь продолжается, но бунтовать против вируса не получится, потому что у него, в отличие от человека, никаких моральных принципов нет (хотя, конечно, можно протестовать против политики, которую проводят власти в ответ на пандемию).
И когда мы принимаем то, что системы угнетения – явление такого же «естественного» порядка, мы получаем закономерный результат. Зачем бороться с дискриминацией при приеме на работу, если женщины «от природы» предназначены к неоплачиваемому домашнему труду? Зачем протестовать против несправедливости в оплате труда и распределении материального благосостояния, если свободным рынком все равно движет невидимая рука, которая неизбежно расставит всех по своим «естественным» местам?
В этом самоубаюкивании нет ни слова о ключевых составляющих нашего контекста: например, о том, что многие экономические системы позволяют немногим избранным обогащаться за счет эксплуатации масс. Убеждение в естественности гнета минимизирует силу нашей свободы, предполагая, что люди не способны к выбору по разным причинам. У вируса нравственных аспектов нет, а вот у нашего отклика на него – есть. Мы можем восстать против страха и эгоизма. Подлинное действие, когда мы имеем дело с неукротимым безликим вирусом, – не стенать по поводу обязательного ношения масок и принудительного вакцинирования (как делали некоторые), а помнить о благополучии других и действовать соответственно.
Пример такого рода мифологии – американская мечта. Если будешь тянуть себя за волосы достаточно сильно, то по естественному закону вселенной получишь награду и окажешься на вершине, добившись богатства и успеха. А если не окажешься, значит, недостаточно старался или от природы недостаточно достоин. Представление о том, что вопиющее неравенство – неизбежный результат совершаемого выбора, не учитывает привилегий и структурного угнетения, отрезающих одним доступ к тем возможностям, которые есть у других. В расчет не принимается, что свободу ограничивают обстоятельства.
В 1945 году де Бовуар побывала в Португалии, где под властью диктатора-националиста Антониу ди Оливейры Салазара многие голодали и жили в нищете. Однажды вечером, когда она ужинала на открытой террасе с богатым португальцем, их окружила стайка детей-попрошаек и Симона дала им монетку.
Спутник де Бовуар пришел в ярость и попытался эту монету отобрать. Потрясая вилкой над блюдом морепродуктов под изысканным соусом, он доказывал Симоне, что она напрасно швыряется деньгами, эти оборвыши потратят их на сигареты и леденцы. Отобрать монету де Бовуар не позволила, а о происшедшем впоследствии размышляла так: «Каждый проглоченный мной кусок был глумлением над нищетой этих детей ‹…› [Богачи] их боятся, потому что прекрасно знают: их собственное богатство нажито за счет позорной эксплуатации»{442}.
Можно усмотреть в этой сцене пример того, как богач объясняет чужую нищету предположительно «естественной» склонностью бедняков к бездумному расточительству. Если это действительно так, мы наблюдаем отвратительную патерналистскую склонность свысока указывать менее привилегированным на то, как им тратить деньги.
Более того, негодование и презрение в ответе богача выдает самообман. Он почувствовал угрозу, поскольку боялся осуждения за то, что не пытается облегчить участь бедняков, хотя у него есть для этого средства. Чтобы снять с себя ответственность, он конструирует миф: бедняки сами заслужили свою бедность, поэтому их страдания не его забота и он может спокойно наслаждаться своим дорогим ужином на глазах у голодных детей, не испытывая никаких угрызений совести. Если бедность естественна и закономерна, то, если не дать денег, естественный порядок все равно сохранится. Симона де Бовуар видела в его черствости подтверждение тому, что он знает правду об угнетении этих детей и прекрасно осознает свое соучастие в нем.
Из тех же соображений люди отказываются давать деньги бездомным, считая, что те спустят все на спиртное или наркотики, или упрекают молодежь, поедающую тосты с авокадо вместо того, чтобы откладывать на первый взнос для ипотеки. Быть безработным, получать за свой труд гроши и не иметь возможности оплатить жилье – неестественно. В таком положении можно оказаться и в результате собственного выбора, но зачастую это следствие того, как организуют жизнь общества более привилегированные его слои.
Третий миф, на который указывала де Бовуар, состоит в том, что угнетенные, обретя свободу, примутся в отместку угнетать своих бывших угнетателей{443}. На подобном глубинном страхе мести основан системный расизм: белых якобы вот-вот начнут угнетать и, когда цветные отвоюют свободу, на белых наденут оковы.
Симона де Бовуар считала страх мести совершенно безосновательным, поскольку нынешний закон составлен так, чтобы оберегать угнетателей, иногда разрешая им даже убивать безнаказанно. И когда угнетенный пытается защититься, его часто наказывают несоразмерно – просто за то, что дерзнул сопротивляться своему положению.
Еще один довод в пользу того, что предполагаемая месть – миф: угнетатели и угнетенные – не четко очерченные бинарные категории, а пересекающиеся области (именно в этом и состоит концепция интерсекциональности). Осознание того, что у каждого человека складывается собственный, только ему присущий набор пересекающихся идентичностей, ведет к пониманию, что одни люди подвергаются более сильному гнету, чем другие. А другие выступают в качестве и угнетателей, и угнетенных.
Когда угнетение одной группы слабеет, ее представители иногда действительно начинают угнетать сами, но в основном они продолжают угнетать уже угнетенных, и не в отместку, а по инерции, в силу апатии или безразличия. Так, например, многие женщины и мужчины среднего класса освобождаются от домашней работы, ухода за детьми и других скучных повседневных обязанностей, как только начинают достаточно зарабатывать, чтобы заплатить за этот труд другим. Привлечение исполнителей со стороны – это еще не эксплуатация, однако, если домашним работникам недоплачивать или вынуждать работать в неприемлемых условиях (а такое бывает часто), она возникнет{444}.
Кто-то оказывается соучастником угнетения не из-за порочности, а из-за невежества. Де Бовуар доказывала, что ребенок, кричащий нацистские лозунги (сегодня он скорее будет бросаться расистскими или гомофобными оскорблениями на игровой площадке или в соцсетях), не виновен, а невежественен. Виновны угнетатели, которые и накачали его идеологией ненависти. Кроме того, Симона де Бовуар высказывала мысль, что белые женщины зачастую сами содействуют собственному угнетению. И хотя они тоже могут поступать так по неведению, де Бовуар относила их к добровольным жертвам. Между ребенком и женщиной все-таки есть разница, и взрослый должен понимать больше.
Ученая и специалист по гражданскому праву Кимберли Креншоу описывала эти сложные пересечения гнета через метафору подвала{445}. Все ущемленные – будь то по расовому признаку, гендерному, классовому, половому, возрастному, по способностям или подвергающиеся другим видам дискриминации – громоздятся в нем друг на друге. Тяжелее всего приходится тем, кто в самом низу, поскольку на них приходится все бремя гнета. Наверху свободнее и легче.