«Я чувствую себя мухой, увязшей в плотной липкой паутине его жизни, – признавалась она впоследствии. – Все, что остается, это едва заметно трепыхаться, показывая, что я еще жива. Все мои мысли и чувства смывает цунами его праведного гнева. Если я говорю, что мне плохо, он заявляет, что сама виновата, потому что я эгоистичная мразь и к тому же психичка».
Оливия пыталась уйти от мужа семь раз, но в итоге оставалась – по многим причинам, включая и так называемую «ловушку невозвратных затрат»: они ведь уже столько прожили вместе, зачем же все ломать? Инерция, словно психологический асбест, окутывает нас, создавая ощущение безопасности, и одновременно отравляет. Вернувшись к мужу, Оливия иногда спрашивала меня: «Ты теперь меня презираешь?» Я отвечала, что к возвращению отношусь скептически, но не уставала повторять, что это ее выбор и я ее решение уважаю. Поскольку я переживала за Оливию, ее благополучие не было моим подлинным выбором.
Когда угнетенный все же выбирает сопротивление своему положению, «именно тогда в действительности и возникает движение эмансипации», – писала Симона де Бовуар{454}. Оливия понемногу накопила и решимость, и финансовую подушку, чтобы навсегда вырваться из этого круговорота страданий. «Это было на тысячу процентов правильное решение. Жалею только о том, что не сделала этого раньше», – говорит она много лет спустя. Теперь она сама себе хозяйка. И самостоятельно занимается поисками самореализации. Теперь она взращивает себя, а не нарциссизм своего бывшего мужа.
Пример Оливии демонстрирует двойственность действия – в частности, как обеспечить свободу другим, не превращаясь при этом в благородного рыцаря или спасителя, и не усугубить и без того тяжкое положение. Подлинный бунт максимизирует свободу и тем самым подразумевает повышение сознательности – просвещение людей о возможности их соучастия, о тирании, мифах и о гнетущем восприятии себя, например, о комплексе неполноценности, который уже является самосаботажем. Важно привлекать внимание людей к их подчиненному положению. Повышение сознательности помогает задуматься о свободе и учит силе этой свободы. Повышение сознательности – это разновидность бунта, поскольку угнетение душит правду.
Герой романа «Мандарины» Анри использует свой литературный журнал как площадку для того, чтобы рассказывать читателям-рабочим о классовом гнете. В конце Второй мировой войны он строит планы: «Не навязывать людям свои мнения, а научить их судить обо всем самостоятельно»{455}. Для философов-экзистенциалистов роль учителя заключается не в том, чтобы диктовать, а в том, чтобы побуждать студентов думать и решать самостоятельно. Точно так же и заключенные на моих занятиях по философии в тюрьме не хотели и не нуждались в том, чтобы их спасали. Это значило бы лишать их агентности – способности действовать самостоятельно, – которую у них и так отнимала пенитенциарная система. Делом учителей было слушать и служить им опорой в обучении.
Можно ли назвать этот подход снисходительным? Да. Неправда, что угнетенные не подозревают о гнете и так и останутся в неведении, если им не расскажут те, кто предположительно более просвещен. И тут мы возвращаемся к проблеме этичного бунта: как бунтовать, чтобы не принести больше вреда, чем пользы, и не ограничить свободу еще сильнее?
Симона де Бовуар ясно указывала, что решиться противостоять неподобающему обращению должны сами угнетенные. Навязывать им свободу против их собственной воли – значит толкать их на новый круг угнетения. Возвращаясь к своему мужу, моя подруга Оливия делала то, что ей в тот момент было нужно для выживания. Моя же роль заключалась в том, чтобы открыть ей глаза на угнетение, помочь понять, что над ней издеваются, но с сочувствием отнестись к ее капитуляциям, поддержать ее морально и финансово – этого было достаточно, по крайней мере в том конкретном случае.
Однако во многих ситуациях этого достаточно не будет. У жертв торговли людьми или полицейского произвола, например, просто не хватит сил противостоять своим угнетателям. В этом случае наш моральный долг – вмешаться, чтобы остановить притеснение.
В эссе под названием «Могут ли угнетенные говорить?» философ Гаятри Чакраворти Спивак приводит пример, показывающий, насколько сложными бывают конфликты, связанные со сторонним вмешательством. У индусов существует традиция сати, предполагающая самосожжение вдовы на погребальном костре покойного мужа. Местная традиция принуждала к этому женщин, британские законы объявили ее преступлением, мнением самих женщин никто не интересовался.
Из эссе Спивак мы узнаём, что рискуем впасть в высокомерие и «белое спасительство»[41], предполагая, что элита и интеллектуалы могут выступать от имени угнетенных и должны устанавливать правила и издавать законы, по которым они будут ими руководить. Традиции, обрекающие человека на самоубийство, – это чудовищное угнетение, поскольку они крадут его свободу. Но нужно следить за собой, чтобы не занять покровительственную позицию, не преподносить угнетение как норму и не высказываться за тех, кто находится в менее привилегированном положении, а создавать простор для того, чтобы они были услышаны. В некоторых ситуациях необходимо содействовать устранению внешних составляющих гнета, но при этом необходимо уважать свободу людей, отстаивающих свою независимость и борющихся за нее. Иногда для этого приходится помолчать и не делать ничего{456}.
Симона де Бовуар признавала, что и вмешательство, и молчание – это выбор, который скажется на других людях. Ее позиция напоминала подход, позже сформулированный Урсулой Ле Гуин так: «Моя работа заключается не в том, чтобы прийти к окончательному выводу и просто его изложить. Я вижу свою работу в том, чтобы держать двери открытыми или открывать окна. Но кто будет входить и выходить из этих дверей, что будет видно из окон – я понятия не имею»{457}.
Еще один заведомо присущий бунту конфликт состоит в том, что идей, достойных борьбы, существует множество. Учитывая, что время и силы у нас ограничены, как выбрать, за что бороться в первую очередь и что именно делать, тем более когда причины борьбы противоречат друг другу? Невозможно восставать против каждой несправедливости. Трудно разобраться, с чего начать, и еще труднее разобраться, как поступить, чтобы не усугубить и без того тяжелое положение угнетенных.
Поскольку участие требует политических действий, для начала нужно определиться, на какой мы стороне. Если не желаем поддерживать статус-кво, это уже первый шаг, но кроме этого нужна альтернатива – то, на что этот статус-кво предполагается сменить. Нам нужно выступать за что-то. А выяснить, какая сторона – твоя, не всегда легко. Де Бовуар случалось ошибаться.
Так, например, в 1970-х она побывала апологетом крайне опасной идеи. Вместе с Сартром, Мишелем Фуко, Роланом Бартом, Жаком Деррида, Жилем Делёзом, Жаком Рансьером, Жан-Франсуа Лиотаром и многими другими она подписала петицию против закона о возрасте согласия, в которой заявлялось: «[Французский закон] должен признавать право детей и подростков вступать в отношения с любым человеком, которого они выберут»{458}. Петиция была составлена как реакция на заключение в тюрьму трех мужчин, совершавших сексуальные действия ненасильственного характера по отношению к детям двенадцати и тринадцати лет.
Сейчас представляется очевидным, что правильным выбором было бы выступать против педофилии. Но де Бовуар и Сартр пытались отстоять свободу детей перед родителями и законом. И их, судя по всему, не беспокоило, что они одновременно борются за свободу взрослых пользоваться детской уязвимостью. Свобода означает не только право на участие в отношениях, она означает также право быть ребенком, непринуждение к согласию на что-то, чего ребенок пока не понимает или не может вообразить, гарантию того, что обладающий некими полномочиями злоупотребит своей властью над ним, и, наконец, отсутствие страха наказания. Впоследствии де Бовуар осознала, что они с Сартром очень узко понимали свободу.
Еще один промах де Бовуар состоял в том, что поначалу она поддерживала Мао Цзэдуна, поскольку возлагала надежды на социализм, считая его наилучшей возможностью добиться равенства полов, а также исходя из того, что женщины получат работу, только когда будут трудоустроены все мужчины.
За несколько десятилетий пребывания у власти Мао погубил более 45 миллионов человек. Сейчас кажется очевидным, что правильнее было бы не поддерживать Мао. Собственно, когда выяснилось, что социалистическое общество угнетает людей не меньше, чем капиталистическое, Симона де Бовуар осознала: чтобы переосмыслить традиционные гендерные роли и ожидания, недостаточно просто сменить собственность на средства производства с частной на общественную. Тем не менее она продолжала верить, что при капитализме гендерное равноправие невозможно.
Трудности выбора сторон Симона де Бовуар показала в романе «Мандарины». Два журналиста, Анри и Робер, в послевоенное время спорят, публиковать ли обличительную статью о советских лагерях. Анри мучают сомнения, поскольку он считает неправильным обнародовать то, о чем имеются лишь обрывочные сведения и проверить факты практически невозможно. Но и скрывать правду, пусть даже фрагментарную, тоже неправильно.
Молчание превращает Анри в соучастника, пособника творящих несправедливость. Закрывать глаза на правду, даже глубоко спорную, – значит лгать посредством умолчания. Но, критикуя коммунистический режим, Анри рискует попасть под преследование за поддержку фашизма. То есть, какую бы позицию он ни занял, все равно будут негодующие и ощущающие себя так, будто их предали. Кто-то из участников полемики напоминает, что нельзя приготовить яичницу, не разбив яиц, имея в виду, что цель оправдывает средства. Однако Анри это не убеждает: «Но кто же все-таки ест эти яичницы? Разбитые яйца сгниют и отравят землю»