Из этого испытания я, до тех пор не державшая в руках ничего серьезнее водяного пистолета, вышла в царапинах, ссадинах, с волдырями на пальцах и ноющими мышцами. Но это меня не остановило. Во время обучения я ощущала поддержку и ободрение множества потрясающих учителей и наставников (в основном мужчин). Большинство женщин, пришедших на подготовку одновременно со мной, в последующие годы отсеялись, а я осталась в качестве своеобразного символа, одна за всех. Я гордилась собой, поскольку проходила подготовку и сдавала зачеты наравне с мужчинами, даром что они были физически крупнее и сильнее.
В двадцать лет я получила звание лейтенанта. Меня назначили командиром взвода. В тренировочном лагере под мое начало поступали тридцать новобранцев, которых я обучала навыкам ориентирования. Однажды на таких сборах я представилась кадровому сержанту вдвое старше меня, прибывшему в мое подчинение, – протянула ему руку, здороваясь. Он ее в ответ не пожал – смерил меня взглядом, расхохотался и ушел. Как уже говорилось, я мало напоминала военного. Я эту выходку оставила без внимания, сосредоточилась на деле и свою работу выполнила на отлично. В конце сборов этот сержант сказал, что недооценил меня, и извинился за неуважение. Я бы даже поверила в искренность этих извинений, если бы затем он не попытался пригласить меня на свидание. Я отказалась.
На сборах спустя неделю, которую мы провели в буше, где рыли и закапывали ямы, прочесывали густые заросли и спали под полиэтиленовыми тентами, настало время отправляться в пятнадцатикилометровый марш-бросок. Мы двигались обратно к казармам, у каждого бойца – снаряжение и разгрузка общим весом в двадцать восемь кило. Путь долгий, тяжелый, но я уже проделывала его в боевой выкладке не один раз. Когда мы построились, сверху пришел приказ всем женщинам сдать рюкзаки в машину и марш-бросок совершать налегке. Только женщинам.
Я закипела от ярости и адреналина. Как была, в пыльных ботинках, в зелено-коричневой камуфляжной раскраске, в вонючей, насквозь пропотевшей и пропылившейся за эту неделю форме, будучи на пределе, но изо всех сил стараясь сохранять самообладание, я обратилась к командиру. Я сказала, что женщины вполне способны выдержать марш-бросок и нормативы у них должны быть такие же, как у мужчин.
Командир, симпатичный дружелюбный мужчина средних лет, мог бы возмутиться наглостью девицы, посмевший обсуждать приказ, но ему хватило терпения объяснить, что решение продиктовано интересами здоровья и безопасности в связи с жарой и прочее и прочее. Приказ женщинам снять рюкзаки не был личной прихотью командира – рекомендация исходила от врачей (не помню сейчас, мужчин или женщин). Но приказ отмене не подлежит: если я не подчинюсь, растолковал командир, мне светит трибунал.
На меня бросали ободряющие взгляды и вставали рядом в знак солидарности. Но это была армия. Неподчинение было чревато серьезными последствиями. «Ну какая тебе разница?» – шепнула одна из боевых подруг, снявших рюкзак. «Радоваться надо, что нам полегче будет», – подала голос другая. Если бы приказ по моей просьбе все-таки изменили, часть женщин наверняка разозлилась бы. Я не хотела, чтобы на меня точили зубы. И мученицей за идею становиться тоже не хотела.
Сдавшись, я сбросила рюкзак. Но стыд был тяжелее любого груза, и мне было вдвойне труднее держаться и вести за собой остальных под десятками любопытных взглядов. Все эти пятнадцать километров я на каждом шагу подавляла слезы обиды и злости на то, что меня посчитали не равной остальным, и горечь поражения оттого, что я подчинилась, чтобы не раздувать конфликт.
С иной точки зрения, я и вправду должна была бы обрадоваться, что ко мне предъявили заниженные требования. Если предлагают более легкий путь, почему бы им не воспользоваться? Симона де Бовуар знала, как велик соблазн пойти путем наименьшего сопротивления. Уклоняться от свободы очень заманчиво, поскольку тем самым мы избегаем мук трансценденции. Но, избегая свободы, мы становимся пассивными и можем подчиниться свободе других людей{57}.
В то время я не знала о де Бовуар и не была знакома с ее идеями, но приказ меня задел, потому что зачеты по физической подготовке мы сдавали наравне с мужчинами. Я знала, что марш-бросок мне по силам, и хотела, чтобы и остальные в этом убедились. Мне нужно было, чтобы новобранцы увидели: я командую ими по праву и женщина может быть легитимным лидером.
Однако отменить приказ я не могла. Как и свою женскую физиологию. Выбор предлагался простой: либо выполнять приказ, либо не выполнять и быть готовой к последствиям. Много позже философия Симоны де Бовуар помогла мне осознать: в этой бинарной (или/или) оценке того инцидента с марш-броском недоставало ключевого понимания: приказ был сексистским. Он был основан на представлении о том, что из-за определенных биологических особенностей женщина уступает мужчине в силе, а потому требовать от нее нужно меньше. То же представление предписывает оберегать женщин, если понадобится, даже против их воли.
Философия де Бовуар объяснила мне, что экзистенциальная проблема, с которой я столкнулась в том марш-броске по австралийской глубинке, состояла в отчуждении – меня назначили Другой. Отчуждение нивелирует человека до грубых стереотипов, не принимающих в расчет, что каждый из нас представляет собой нечто гораздо большее, чем может вместить жесткий шаблон. Меня свели к имманентности – фактам, связанным с моим телом. Приписываемую мне женскую слабость поставили выше готовности выполнять работу и желания иметь доступ к тем же возможностям, что и у мужчины. Со мной обошлись как с Другим, которого нужно оберегать от него самого.
Для де Бовуар мы есть то, что делаем. То, кем мы станем, определяется нашими поступками{58}. В моем примере поступком был марш-бросок в боевой выкладке. Мужчинам дали возможность оценить себя и позволить оценить себя другим. У женщин эту возможность вырасти, познать и преодолеть себя, открыть в себе какие-то умения отобрали. То есть мне, по сути, сообщили, что я свои способности оцениваю неверно.
Насколько труден будет марш-бросок для каждого из бойцов, зависело от многих факторов – физических данных, целей, силы воли, но никак не от половой принадлежности. Одни были крепче физически, другие – психологически. Сказать наверняка, что марш-бросок с боевой выкладкой окажется слишком тяжелым для женщин, но выполнимым для мужчин, было невозможно. Когда в середине марша кто-то из новобранцев стал выбиваться из сил, я предложила понести его рюкзак. Он подумал, но все-таки отказался. Я поняла: выглядеть слабее женщины слишком унизительно, платить такую цену он был не готов.
Я до сих пор размышляю иногда, какие еще варианты действий у меня были на том марш-броске. Отказаться снять рюкзак? Просить, чтобы мужчинам тоже приказали – или хотя бы разрешили по желанию – облегчить выкладку? Начать кампанию по борьбе с сексистскими правилами? Будь у меня достаточно храбрости и терпения, я бы сделала все вышеперечисленное. Вместо этого я ушла из армии, обретя свободу строить карьеру там, где меня не будут ограничивать (по крайней мере, так неприкрыто) только потому, что я женщина.
Мифы о женских способностях объясняют, почему женщинам до сих пор платят меньше, чем мужчинам, за одинаковую работу: женщин нередко считают менее компетентными. По той же причине их зачастую просто не слушают: они якобы сами не знают, что для них лучше; от них нельзя ожидать рационального мышления, потому что для их сознания в приоритете потомство; решения нужно принимать за них; их мнение ничего не значит. Наша культура по-прежнему неустанно укрепляет эти мифы.
Феминизм облагодетельствовал немногих привилегированных. Но даже феминизм во многом подчиняется правилам, созданным мужчинами, и поддерживает институциональный статус-кво. Он превозносит личный успех, выдвигая в качестве идеала некий недостижимый «баланс» и обвиняя тех, кому не удается его соблюсти. Суперженщин, которые гонятся за этим идеалом, одна из героинь романа де Бовуар «Недоразумение в Москве» описывает так:
Худо-бедно имеют профессию, якобы хорошо одеваются, занимаются спортом, содержат в идеальном порядке дом, замечательно воспитывают детей; хотят доказать, что состоялись во всех отношениях. А на самом деле разбрасываются, ничего толком не добившись{59}.
Это звучит слишком драматично – в действительности многим женщинам удается преуспеть сразу в нескольких областях, – однако и здесь обнаруживается дилемма, которая по-прежнему стоит перед женщинами: феминизм недооценивает те структуры, которые препятствуют успеху, он увеличивает интерсекциональный разрыв между привилегированными и эксплуатируемыми и лишь декларирует коллективную справедливость и равенство{60}.
Неизвестно, что сказала бы Симона де Бовуар по поводу современного положения дел, но, подозреваю, она была бы крайне разочарована нашим «прогрессом». Каждые шестьдесят восемь секунд кто-то из граждан Соединенных Штатов подвергается сексуальному домогательству, и в 90 процентах случаев этот кто-то – женского пола{61}. По всемирной статистике, физическое или сексуальное насилие испытала на себе как минимум каждая третья из ныне живущих женщин{62}. У женщин в два раза выше, чем у мужчин, вероятность оказаться жертвой торговли людьми{63}. От рук родственников погибает в два раза больше женщин, чем мужчин; от рук полового партнера – в четыре раза больше{64}. У женщин статистически выше вероятность жить беднее мужчин, поскольку в среднем они зарабатывают меньше и заработки их менее стабильны