– Как… поживаешь? – Каррик делает в мою сторону еще один маленький шаг, но все равно недостаточно близко ко мне.
Но когда дело касалось его, никогда не бывало достаточно близко.
И это всегда было проблемой. Рядом с Карриком мои чувства обострены. Это наша крутейшая фишка и моя сильнейшая погибель.
– Нормально… думаю. То есть… не знаю. А ты? Наконец он отводит взгляд и устремляет его в землю. Я слышу, как он выдыхает, прежде чем снова посмотреть на меня.
– Так же… думаю.
Его руки упираются в бока. Кажется, словно он хочет прикоснуться ко мне и в то же время сбежать.
Я это знаю, потому что мои чувства идентичны его.
Этот момент кажется самым трудным из всех, что когда-либо были между нами. Я-то думала, что день нашего расставания был трудным… кошмарным, но нынешняя ситуация каким-то образом кажется еще худшей.
Думаю, это потому, что тогда, хоть мы и ссорились… разваливаясь на части, он в каком-то смысле все еще был моим. Сейчас же… мы лишь два человека, которые когда-то были вместе.
– Я собирался звонить тебе. – Он прочищает горло. – Нам нужно поговорить. – В сердце ощущается легкий подъем. – О твоей машине. – Как весь воздух выкачали. – Она все еще в моем гараже, но я подумал… Если ты остаешься здесь, я могу переправить ее тебе. Или, если ты вернешься домой в Англию, я могу подкатить ее к твоей квартире, или ты сама можешь забрать ее. То есть как сама хочешь. В любом случае… дай мне знать.
Машина моего отца.
Машина, принадлежащая Каррику и мне.
Я чувствую настолько сильную волну эмоций, что не знаю, что с собой делать.
Эта машина символизирует все, что имеет вес в моей жизни.
Она была тем звеном, что наконец объединило нас с Карриком.
Я должна забыть. Так будет правильно.
Делая глубокий вдох, я убираю свои эмоции куда подальше.
– Спасибо… большое. Но я не могу оставить машину. Это не кажется правильным, во всяком случае, сейчас.
Его брови сходятся на переносице, и в его глазах я могу видеть средоточие мирской боли.
– Это твоя машина, Андресса. Я купил ее тебе. – Его голос мягок.
И поражает меня в самое сердце.
– Она стоит столько денег, Каррик. Теперь, когда мы… не вместе, сохранить ее у себя кажется неправильным решением.
Он тяжело выдыхает, сжимая переносицу.
– Я не могу оставить машину, Андресса. – Его слова звучат тихо и пропитаны страданием. – Даже если она тебе больше не нужна, я просто… не могу хранить ее. Я могу пожертвовать ее на благотворительный аукцион или что-то типа того. Не знаю. Просто скажи, что мне сделать, и я сделаю. – Он смотрит на меня с мольбой, а в его словах слышится отчаяние, которое говорит значительно больше.
Он не забыл меня?
Неправильно ощущать вспышку надежды, на которую у меня нет права, но что есть, того не отнять.
И сейчас я так отчаянно сильно хочу дотронуться до него.
Держа себя в узде, я переплетаю руки перед собой.
– Я оставлю ее. – Не хочу ранить его еще больше.
Он поднимает свой взгляд на меня.
– Куда мне доставить ее? Сюда… или к тебе в Англию?
У меня все еще есть там квартира. Аренда была оформлена на год и пока еще не закончилась.
Кажется ли мне, что в его голосе слышится надежда на то, что я собираюсь возвращаться в Англию?
– Вероятно… ее лучше доставить сюда.
Его глаза тускнеют.
Я обнимаю себя, пытаясь защититься от холода. Но он появляется не снаружи, потому что исходит глубоко изнутри.
– Прошу, не забудь выслать мне счет за доставку.
– Все в порядке, – отрезает он. Но я не могу позволить ему платить. Он и так сделал для меня достаточно.
– Пожалуйста, дай мне оплатить доставку, Каррик, – прошу я тихо.
– Иисусе, Андресса! – огрызается он. – Просто позволь мне сделать для тебя эту последнюю гребаную вещь.
Его раздражительность распалена страданиями.
Я знаю это и потому говорю мягким, печальным голосом:
– Ладно, Каррик… Хорошо.
Воздух между нами становится плотным. Остается столько несказанного. Так тяжело дышать. И от этого болит все тело. Пространство между нами закрашивается медленно убивающими меня воспоминаниями.
Я поднимаю глаза, встречаясь с его взглядом. Та связь, соединявшая нас с самого начала, есть и сейчас.
Его губы размыкаются, словно он хочет что-то сказать, но его прерывает рев двигателя подкатившей ко мне машины Оуэна.
Разрывая наш зрительный контакт, я бросаю взгляд на машину Оуэна.
– Мне следует… отпустить тебя. – Господи, это больно, чертовски больно. Я не хочу покидать его. Но должна.
Я заставляю ноги двигаться к своей машине.
– Рада была увидеть тебя.
– Андресса… – Его голос останавливает меня, не то чтобы пришлось приложить много усилий.
– Да? – В моем голосе надежда. Я знаю это и ничего не могу поделать.
– Я просто… хотел… – В нем происходит борьба. На это сложно смотреть, но в то же время это дарит мне глупую надежду.
Он проводит рукой по волосам и выдыхает.
– Просто хотел сказать, что в гараже пусто без тебя.
Затем он уходит, садясь в машину Оуэна, и они уезжают прочь.
Я наблюдаю за тем, как фары их машины исчезают в дорожном потоке.
Стоя у своей машины и упершись в нее рукой, я делаю глубокий вдох и втягиваю слезы обратно.
Снимаю блокировку с машины и забираюсь внутрь. Завожу двигатель и включаю радио, где играет середина песни Бейонсе, в которой она душевным голосом говорит о том, что «боится одиночества»[30].
И тогда я ломаюсь.
У меня уходит пятнадцать минут на то, чтобы я смогла собраться с силами и суметь уехать домой.
Глава двадцать седьмая
Сантус, Бразилия
– «Дневник Бриджит Джонс» или «Отпуск по обмену»?
Я смотрю на коробки из-под DVD в руках мамы и понимаю, что не хочу смотреть ни один из этих фильмов. Я не в настроении смотреть девчачье кино. Совершенно ясно, что последние несколько дней я была в «фиговом настроении», если цитировать мою маму. Вообще-то, с тех самых пор, как увидела Каррика. Думаю, эти фильмы – ее способ отплатить мне.
Накручивая ожерелье на палец, я отвечаю:
– «Тачки».
– Значит, «Дневник Бриджит Джонс». – Она улыбается мне сахарной улыбкой.
Вообще-то моя мама не фанатка «Тачек». Думаю, все эти годы я сводила ее с ума.
Отворачиваясь от меня, она вставляет диск в проигрыватель.
– У меня есть сладости, – говорит она, прежде чем уйти из комнаты. Она возникает минутой позже со спрятанными за спиной руками. – Когда я была в городе, то зашла в тот магазинчик, что продает английскую еду, и ты ни за что не угадаешь, что у них было. – Ее лицо сияет.
– Алкоголь? – Я мечтала о том, чтобы она взяла мне какую-то выпивку.
Моя мама нечасто выпивает и очень редко пьет дома. Но прямо сейчас я бы могла напиться топящим мои печали пивом.
– Английский шоколад! – И из-за спины она достает большую плитку молочного шоколада «Кэдбери» и еще большую плитку шоколада Galaxy.
Господи боже.
Шоколад Каррика.
Только бы не удариться в слезы.
Из всего шоколада во всей гребаной Бразилии, что она могла купить, она купила его шоколад, не то чтобы она знала, что это его шоколад. И все равно выглядит так, словно боги обозлились на меня, ну или что-то вроде того.
– Я знаю, как ты ненавидишь бразильский шоколад, считая его слишком горьким, и как скучаешь по английскому, потому подумала, что это может поднять тебе настроение.
– Спасибо. – Я стараюсь мирно выйти из ситуации. Плюхаясь спиной на диван, я даю депрессии окатить меня полностью, накрываю лицо рукой так, чтобы она просто свободно валялась, и все пустующее пространство занимаю своими длинными ногами.
Мама с недовольством поднимает мои ноги. Я убираю руку с лица, чтобы увидеть, как она присаживается рядом, все еще держа мои ноги в своих руках. Как только она садится, то кладет мои ноги себе на колени.
– Улыбнись, дорогая. Терпеть не могу видеть, как ты грустишь.
– Я улыбаюсь. – Я вымучиваю одну улыбку, показывая слишком много зубов.
Она смотрит на меня с грустью, но не давит.
– Какой бы ты хотела?
Она держит обе плитки шоколада и совсем ничего не знает о моих внутренних треволнениях, связанных с этим шоколадом, продолжающих расти как на дрожжах.
И из-за того, что я мазохистка и склонна к тому, чтобы пытать себя, беру Galaxy.
Я пытаюсь не плакать, когда отламываю кусочек и кладу его в рот.
Как только шоколад попадает на язык, я могу думать только о том, как Каррик в последний раз целовал меня. Это было перед гонкой в Сингапуре, и я могла чувствовать вкус сладости на его языке.
Теперь же в голове мысли лишь о том, каково это быть целуемой им, любимой им. Мое тело начинает изнывать по нему. И в груди такая боль, словно на ней кто-то стоит.
Уйдет ли когда-нибудь эта боль потери?
– Нет.
Что? Я сказала это вслух?
Я бросаю взгляд на маму, но она смотрит в телефон.
А после ловит мой взгляд.
– Прости, милая. Твоя тетя Клара снова хочет одолжить мои сережки. Но я сказала ей, что так и не получила обратно те, что давала ей до этого. Она пошла в бар, напилась и потеряла их! – восклицает мама.
От этого я смеюсь и хихикаю, когда думаю о напившейся тете Кларе.
Звонок в дверь.
Мы смотрим друг на друга.
– Ты кого-то ждешь? – спрашивает мама.
– Не-а. – Интересно, кто звонит в такой час.
Может ли это быть Каррик?
В сердце ощущается подъем, но затем такой же быстрый спад, когда я осознаю, что веду себя глупо. Для начала он не знает, где я живу, и не похоже, чтобы у него была причина прийти увидеть меня. Прошло два дня с тех пор, как я натолкнулась на него у отеля, и ничего не произошло. Если бы он хотел меня увидеть, то к этому моменту уже явился бы.
– Только семь часов, мам, – усмехаюсь я. – И мы так и не узнаем, пока ты не откроешь двери.