Крюков перечел текст, внес две-три поправки и заснул, не раздеваясь, чего никогда прежде не позволял, как бы ни клонило голову. Во сне его не покидало чувство освобождения от теснящей сердце тяжести. Несмотря на недостаток витаминов и нервную усталость, о которых твердили ему доктора на медицинской комиссии, его организм функционировал без сбоев, психика оставалась устойчивой и мысли текли по правильному курсу. Момент, когда он попросится на фронт, в конце концов должен был наступить. Вот он и наступил.
Назавтра в восемь ноль-ноль рапорт лежал на столе у Скокова.
Пока рапорт раскачаются обсудить на коллегии, придется съездить по обычному маршруту, и хоть недалеко, а в самое пекло. Еще в октябре 1918 года Яков Михайлович Свердлов поставил вопрос ребром: или комбеды, или волостные Советы. Государственная власть требовала единообразия. Местные волостные Советы должны стать действительными органами коммунистической политики в деревне. Задание Крюкову выпало, как говорится, не из легких. Кругом дезертирские шайки — главный враг волостных Советов. А балаховцы подзуживают — давай, ребята, налетим да пощекочем коммунию. Прифронтовая полоса красных, правда, достаточно уплотнена, но в тылу — на расстоянии 20–30 километров — картина резко менялась. В тылу кое-кто с нетерпением ждал Юденича. В некоторых деревнях вроде Лесных озер и не кое-кто, а через избу, а то и подряд. Атмосфера сгустилась до предела, и напряжение ощущалось повсюду. В земельном вопросе у Юденича и Родзянко царила порядочная сумятица, и эта сумятица, признаться, облегчала агитационную деятельность Крюкову. Каждый день он до сипоты разъяснял мужикам текущий момент на импровизированных сходах:
— Не возвращайте, граждане, помещичью землю! Смело сейте на ней. Делите ее по справедливости между собой. Она ваша и отныне никому, кроме вас, не принадлежит. Земля — мать всего сущего. И спекулировать ею никому не позволим! Не позволим торговать родной матерью-землицей и поклянемся защищать ее до последнего вздоха!
Резолюции принимались под немилосердный рев корпусной артиллерии. Осколками валило скотину, фугасы поджигали кусты и деревья. Легкий от бессонницы и голода, Крюков жарко убеждал хлеборобов не бояться контрразведки Юденича, бороться насмерть за свою крестьянскую правду. И действительно, в деревнях час от часу смелее ставили закорючки под лозунгами на громадных плакатах — «Да здравствует революция!» и «Все на борьбу с царским опричником Юденичем, помещиками-латифундистами Родзянко и Балаховичем!». Родзянко пользовался особенной ненавистью у бедноты и середняков севера. Именно он издал приказ, в котором за семьей закреплялось право на урожай, а не на отторгнутый после Октября надел. Приказ всколыхнул всю прифронтовую полосу. Он требовал немедленного и беспрекословного возвращения имущества прежним владельцам под страхом военно-полевого суда.
В одной из деревень неподалеку от Пскова Крюкова догнала депеша, к которой сотрудник Петроградского ЧК Глебовский сделал личную приписку: «Здорово, товарищ! Известна ли тебе прокламация есаула Кострова? Если нет, то почитай. А статья твоя в „Непогасимом пламени“ очень нам пригодилась. Взяли мы ее на вооружение. Жму лапу. Твой Петр».
На листе черным по белому громадными буквами печаталось: «Граждане Свободной России! Поймайте и передайте законным властям следователя так называемого Народного комиссариата внутренних дел Алексея Крюкова. Награда 2000 царских рублей». Далее мелким шрифтом сообщались особые приметы. Крюков усмехнулся: несоответствие налицо. Обращение «Граждане Свободной России» соседствовало с «царскими рублями». И он отчеркнул противоречие ногтем. Нелишне использовать подробность, вскрывающую суть балаховцев, с агитационной целью. Почетно-то оно, конечно, почетно, когда балаховская контрразведка за твою голову 2000 целковых рада отвесить, но одновременно и сердце екает. Он не дичь, чтоб за ним охотились. Он государственный служащий, инструктор и ревизор.
К депеше Глебовский приложил номер газеты, который Крюков изучил досконально. Особенно ему понравилась статья, правда, с довольно скучным названием «К вопросу о преподавании истории в трудовой школе». Вот что он обвел красным карандашом: «Не надо забывать, что школа прежде всего учреждение научное. Она не должна и не может подчинить свое преподавание каким-либо частным целям, выбирать, например, из массы исторических фактов одни и отрицать другие. Прав т. Луначарский, когда говорит, что как неправильно, когда учителя-монархисты собирают все, что говорит во славу королей и против республиканского режима, так неправильно, когда республиканец собирает все, что может представить королей чудовищами, и старается выдвинуть все, что говорит за республиканский строй. И в том и в другом случае нет преподавания истории, есть только стремление насиловать волю и естественное развитие интеллекта подростка или ребенка, пользуясь его невежеством и представляя пред ним факты в одностороннем освещении».
Поразительные слова, которые не могли появиться ни в какие иные времена и ни в какой иной стране, и ни в какие иные времена и ни в какой иной стране они не выглядели бы так привлекательно и не производили бы такого сильного впечатления.
Из Петрограда ни звука, Скоков молчит, будто административная жизнь вообще заглохла, и Крюков отправился в комитет по борьбе с дезертирством при штабе 10-й стрелковой дивизии к товарищу Климентьеву. Давно они подружились. Оба понимали: надо выводить заблудших братьев из балаховских соединений, иначе и посевную сорвем, и Красной Армии ничем не подсобим, и местную власть в прифронтовых волостях под удар поставим. Когда Крюков проезжал через Боровичи, информатор, подобранный Климентьевым, проходил первичную обработку. Сейчас в дезеркоме Крюкова встретили буквально с распростертыми объятиями.
— Хоть сегодня отправляйтесь! — воскликнул Климентьев вместо приветствия. — Как ты?
— И я готов. Боровичи не забыл? Как мы чай пили?
— Не забыл. Парень попался что надо. Разагитирован в доску! Но действовать индивидуально не способен. Повышенная эмоциональность мешает трезва оценивать обстановку. Жена, трое детей. Любит ее безмерно. Зовут Настя. Конопатая, рыжая, толстая. Но добрая, улыбается. Я взял ее на всякий пожарный до вашего возвращения под стражу. Поварихой в тюрьме зачислил.
— Откуда он дезертировал?
— Из Колотуш.
— Хорошая деревня. Прочная. Но и мироедов хватает. Зови.
Минут через пять доставили информатора. Низенького росточка малый, худой, бледный, но жилистый. Отрапортовал негромко, с достоинством:
— Бывший дезертир Николай Газетов прибыл по вашему распоряжению.
Крюков поднялся и протянул руку.
— Почему согласились стать информатором?
— Глубоко осознал преступную роль повстанчества, — ответил Газетов. — Хочу вернуться к нормальной жизни, получить надел и крестьянствовать.
— Задача известна?
— Известна. Освещение изнутри дезертирства как основной ударной силы отрядов Бати Булак-Балаховича, которых он ложно именует партизанскими. Чтоб тень навести на плетень и народ, значитца, привлечь.
— Понимаешь, что тебя ждет, если выявят?
— Не хуже вашего.
— А если выдашь меня?
— И это ясно.
— Ну, давай знакомиться подробнее. Я — Крюков, сотрудник Наркомвнутдела.
— Читал прокламацию. Но с виду вы на того, кто обрисован, не смахиваете.
Еще вчера он изменил свою внешность: клочковато постригся и сбрил усы. В затуманенном ртутном квадрате зеркала отражался скучноватый, изможденный парень из толпы, не исключено, что и бывший дезертир или скорее демобилизованный по ранению солдат. Мать родная ошибется, не то что полупьяная контрразведка.
— Садись, Газетов, покалякаем. Ты, Климентьев, нас оставь. Чаем угостишь с пряником?!
Через трое суток Крюков и Газетов, использовав подготовленное заранее «окно», нырнули в лес, чтобы присоединиться к какой-нибудь дезертирской шайке и уйти вместе с ней в Псков, к балаховцам.
Однажды ночью ватага бешеным наскоком прорвала фронт, и Крюков с Газетовым в центре бегущей по полю и орущей толпы очутились на подступах к псковской фортеции. Здесь они наткнулись на заслон. Эскадроном текинцев командовал ротмистр Бекбулатов. Сразу распространился слух, что Бекбулатов вызволял генерала Корнилова из заточения. Текинцы оцепили дезертиров и с гиканьем, помахивая нагайками, повели в город к кадетскому корпусу, где и загнали в казармы.
На следующее утро Булак-Балахович провозгласил себя — в торжественной обстановке посреди Сенной площади при стечении людских масс — атаманом Псковского боевого района, комендантом и даже наместником бога, что и освятил доставленный есаулом Костровым отец Троицкий. Церемонию развернули подле воздвигнутого накануне стационарного эшафота высотой с дом.
— Я, — ораторствовал Батя, — крепко держу булаву и беру под ее власть все повстанческие крестьянские загоны. Я господом богом послан на землю моих отчичей! Живота за нее не пожалею! Выпьем во здравие, граждане Свободной России!
На тротуары тут же выкатили бочки с брагой, которые монахи освятили крестным знамением. Бутерброды с колбасой и красной рыбой красивые барыньки подавали прямо на подносах конвойцам Бати. Цветы устилали широкую дорожку из пунцового бархата, по которой гарцевал конь самозванца. Эскадрон Бекбулатова и передовые части балаховцев имели вполне пристойную обмундировку — черкески, гимнастерки и кители старого образца, английские френчи. Всякую шантрапу в рванине и обмотках квартирьеры заворачивали в боковые улочки, рассеяв по мещанским квартирам. На площадь, где за столами пили-гуляли отцы города, их, естественно, не пустили. Крюков с Газетовым как раз среди шантрапы и обретались, нисколько не жалея о вкусных подачках.
Эскадрон с личным штандартом Бати, спешившись, выстроился шпалерами. Андреевский флаг скользнул вверх под гром орудийного салюта, хоругви трепал ласковый ветер. Величественное пение церковного хора улетало далеко за пределы площади. Дезертиры, стесненные кавалеристами, надрывно орали «Ура!» и «Слава!». А потом, отогнанные нагайками, поплелись, как были, голодные, но еще и униженные, обратно в кадетский корпус хлебать даровую бражку худшего пошиба. Вместе со всеми пил табуретовку и Крюков — некуда увильнуть, что-то кричал и ругался, но контроля ни над собой, ни над Газетовым не терял.