Вечером во двор кадетского корпуса явился Батя с офицерами в черкесках и бурках. Дезертиры перво-наперво стали просить у него оружие. Мордатый Булак-Балахович, пьяный в стельку, перебравшись при помощи адъютанта князя Потоцкого с коня на балкон бельэтажа, оглушил притихшую у его подножия толпу:
— Для всех оружия сейчас нет! Надо потерпеть пару дней, и я добуду винчестеры у англичан без ограничений. Мне они верят и обещали дать даром. А вы, сыны святой Руси, этими винтовками должны ее защитить. С богом, ребята! Белого хлеба выделяю три фуры. Вяленого мяса и рыбы — от пуза. Пива пять бочек. Слушайтесь моих офицеров. Главным назначаю вам есаула Кострова. С богом! — И он спрыгнул с балкона прямо в седло.
После сообщения, однако, об отсутствии оружия дезертиры засомневались в правдивости и прочих посулов. Ведь в воззвании ясно говорилось, что он с британским королем давно вась-вась. А на поверку что? Тогда изнутри разогретого ожиданием водоворота людей запротестовали отдельные голоса:
— Ждать не желаем твоих винтовок!
— Посылай сюда что есть, хоть косы!
— Коммунисты, могет быть, режут наши семьи!
— Вези, такой-сякой, что обещал!
Правильно организовать перебежчиков Батя не умел. Контрразведка здесь помочь бессильна. Против государственной системы социализма у него кишка тонка, подумал Крюков. Бояться Булак-Балаховича нечего, он личность мнимая. Войско вроде разбойничьей банды. Его расшатать ничего не стоит, потому что среди дезертиров нет единства. Кроме отпетых уголовников, врагов и мерзавцев, в отрядах, правда, есть и обманутые крестьяне, недовольные поборами, взяточничеством службистов и реквизициями, а также не разобравшаяся в обстановке имущественная мелюзга вроде Газетова. Их нетрудно отфильтровать и — по избам! Крестьянство, что очевидно, мира жаждет, ибо хлеб, как дитя, лишь в покое хорошо произрастает.
Вот тут-то во дворе кадетского корпуса для Крюкова совершенно прояснилась несколько туманная прежде фигура атамана Станислава Николаевича Булак-Балаховича. До поздней весны его фамилия, так же как и фамилия Юденича, редко мелькала в ориентировках, посылаемых в Петроград. Проспиртованная усатая физиономия дезертирского Бати маячила на заднем плане. А личность этого, пожалуй, самого удивительного и пока еще недостаточно изученного переметчика затмила в цепкой памяти народной прочих генералов — и Дзерожинского, и Палена, и Ливена, и Родзянко, и даже самого Юденича. После бегства из Красной Армии Батя занимал сначала скромный пост командира конного полка, который дислоцировался в районе, примыкавшем к юго-западным берегам Чудского озера, и не завоевал права выступать с декларациями. Он лишь предпринимал усилия продраться наверх среди себе подобных. Успешные бои под Псковом выдвинули его на авансцену из толпы начальников среднего звена.
Булак-Балахович принадлежал к числу тех, кто непосредственно руководил боевыми порядками атакующих на всех белых фронтах и от кого зависел тактический успех операций. В большинстве эти люди были безжалостны и молоды — до сорока, во всяком случае. Они тяготели к индивидуальным целям и негосударственной политике. Кое-кто совершил и авантюристическую петлю, подобно Булак-Балаховичу, дезертировав из Красной Армии. Несмотря на разный культурный уровень, образование и войсковую подготовку, несмотря на неодинаковую подоплеку борьбы против утвердившегося строя, они были крепкие, выносливые и в военном отношении не бесталанные, а иногда и ярко одаренные деятели. Несгибаемая воля умирающего от тифа Каппеля, тачаночные удары Махно, слащевские маневры и контрманевры заключительного периода Добрармии!.. Да что говорить! Воевать умели!
Однако всегда и везде они изображали, что хотят опереться на крестьянскую массу и первые, если не считать Столыпина, ее расслоили, обслуживая лишь интересы зажиточных производителей сельскохозяйственной продукции или скорее «аристократической», довольно немногочисленной крестьянской верхушки.
Отдать заблудших братьев в лапы балаховцев преступно. Пора этих сбитых с толку сагитировать да выводить и не по одному, по двое, а массой — рывком! Но прежде надо вернуться к Климентьеву с разведкой — с тем, что запомнил и нашифровал, — и надо, чтоб в определенном месте дожидались.
Крюков долго размышлял: самому ли идти через фронт или послать Газетова с шифровкой? Да много ли в шифровке нашифруешь? Решил идти сам. Его переполняли впечатления. Газетов капнул соседям по казарме, что Крюков встретил куму и приклеился к ней, чем вызвал у дезертиров зависть и одобрение. Тихий, тихий, а не промах!
Прощаясь, Газетов обнял Крюкова:
— Как моя Настя, поспрошай у Климентьева обязательно. Обещаешь?
— Обещаю. Ты меня жди, не бойся. Я возвращусь, ежели не убьют.
Ночью он пересек линию окопов и через трое суток добрался до штаба 10-й стрелковой дивизии. Климентьев ахнул: сроду подобная разведка не доставалась. Выводить заблудших братьев, выводить! Другого решения нет.
О постановлении, принятом коллегией по поводу поданного рапорта, Скоков кратко и выразительно известил подчиненного по месту пребывания в дезеркоме славной 10-й дивизии: «Товарищи оставили твое дурацкое прошение без последствий. Бумажку просто выбросили в корзину. Если бы тов. Вальцев не отстоял, то тебя бы еще и одернули за попытку дезертировать. Север нынче нуждается в железных проверенных кадрах. Северу уделяется повышенное внимание. Пока не разгромлен Юденич, опасность велика и даже смертельна. Если такие, как ты, сотрудники будут стремиться на фронт, то нам не избежать неприятностей.
Твое состояние я понимаю, но ничего — потерпи! С другой стороны, я тебя обещал поставить к стенке, о чем советую помнить. Смотри, сглупа не жалуйся, получишь выговор по партийной линии. Науку тов. Тункеля не упускай из виду. Побольше скромности, а то-де я с оружием в руках и так далее. Между прочим, это он на заседании приклеил тебе ярлык: дезертир на фронт! Не откажешь в точности».
Вторую депешу из Петрограда Крюкову вручили в день возвращения: «Получили прокламацию есаула Кострова о поимке и выдаче за вознаграждение сотрудника Наркомвнудела Крюкова. Поэтому любой контакт с противником теперь тебе категорически запрещен по понятным соображениям. Скоков».
Посовещавшись, однако, с Климентьевым, Крюков все-таки решил уйти в тыл к балаховцам. Ведь там его ждал Газетов. Покинуть на произвол судьбы информатора нечестно и бессердечно. Крюков не имел права нарушить обещание. Данное человеку слово он ставил выше разумного приказа.
Однажды утром Булак-Балахович через князя Потоцкого велел дезертирам построиться и промчался перед фронтом на взмыленном коне в зеленой черкеске с серебряными газырями. Остановился, как вкопанный, точно посередине и пустился в объяснения:
— Не верьте брехне, распространяемой предателями-комиссарами, о том, что мы людей расстреливаем. Кто пострадал? Нет таких! А награбившие миллионы правители-жиды расстрелами держали вас на фронте, силясь вашей кровью защитить свою толстую шкуру. Я дал бы вам хлеба больше, но ко мне переметнулись от красных два пехотных полка, которые и проели мои запасы. Клянусь именем Белой Народной Армии!
Тут-то он и разоблачил себя сверх всяких ожиданий. Дезертиры догадались — его никто не подпирает, кроме кучки беляков. Никаких перебежчиков, кроме них, в Пскове нет. Успех Бати мимолетный, а он сам лгун безбожный. Две недели люди маялись без табака и хлеба: осьмушка у спекулянтов на базаре стоила 120 рублей. Казарму кадетского корпуса переполняли слухи, как Батя жирует, сколько жен сменил, какой у него обоз и как атаманцы пьют-гуляют.
Только Булак-Балахович намеревался еще что-то добавить, как из толпы прогремел выстрел. Атаманцы врезались в гущу и начали арканить первых попавшихся. Петлю накинули и на приятеля Газетова — Серегу из деревни Усадища.
— К нам проникли большевистские агенты! — закричал князь Потоцкий. — Хватай их!
Бекбулатов что-то скомандовал гортанным голосом. Атаманцы, вытянув шашки из ножен, вздыбили коней. Острием они норовили уколоть непослушных.
— Под уздцы их, робя! — раздался привычный клич. — Не сдаваться! Вперед, новгородцы! Долой Батю!
Князь Потоцкий взмахнул перчаткой — и через чердачное окно флигеля на крышу выкатили один за другим два пулемета.
— Измена! Нас предали!
Батя медленно уехал на пританцовывающем коне, подобрав полы черкески. Толпа под прицелом попятилась к противоположной от ворот стене.
Солнце клонилось к закату. Лучи летели длинными копьями и разбивались об оконные стекла на сотни обломков. Погода и поднятая сумятица находились в противоречии. Пахло пылью, навозом, конским потом и махоркой. Атаманцы, прикрытые пулеметами, убрались со двора. Мечты найти крестьянскую правду в стане балаховцев развеялись в прах. До ушей доносились стоны и вопли дезертиров, которых атаманцы утаскивали за собой на арканах. Все было кончено. Теперь наступил час Крюкова. «Давай!» — мигнул он Газетову. Тот истошным голосом запричитал:
— Братцы! Дружка мого Серегу сцапали. Что я его матке в Усадищах доложу? Есть здесь кто из Усадищ?
Из Усадищ никого не оказалось, но и произнесенного довольно, чтобы каждый вспомнил о семье.
— Братцы! — позвал негромко Крюков. — Долой атамана! Долой кровавого Батю и беляков! Долой их к чертовой матери! Долой Антанту треклятую с танками и орудиями! Назад по домам! К родимым очагам! Советская власть всем, кто уйдет добровольно от Бати, гарантирует свободу независимо от проступка! Я — уполномоченный Наркомвнудела и дезеркома славной десятой дивизии…
Толпа замерла в ужасе и попятилась. Признался тихоня, а сколько из ихних рядом помалкивают?!
Раз наркомвнудельцы сюда пробрались, значит, перевес на стороне Советов явный. Не они ли пальнули по Бате? Дезертиры теснее окружили Крюкова, будто ища защиты и спасения. Может, он сболтнул лишнее? Лишнее, лишнее, конечно, лишнее! Надо было иначе, не в открытую. Теперь пути назад нет. Балаковские сексоты не дремлют. Но можно ли упрекнуть его в несдерж