Поднявшись на набережную Муреша, Джеордже заметил, что улыбается без всяких на то причин. Сердце бурно колотилось в груди. Поверхность реки слепила глаза. «Наверно, от усталости и бессонных ночей», — подумал Джеордже, но мысли его упорно возвращались к Дану. Какой он стал? Вырос ли? О чем думает? — все эти вопросы казались теперь чрезвычайно важными. За годы войны Дан, вероятно, успел составить об отце определенное представление, а каким он найдет его теперь, в действительности? По мере приближения к гимназии Джеордже овладевала какая-то странная неуверенность. Вдали уже показалось высокое строгое здание, спортивная площадка, посыпанная красноватым шлаком. Джеордже остановился, поднял к солнцу лицо и закрыл глаза. На фронте он получил от Дана всего несколько написанных в спешке и ничего не говорящих писем. Джеордже запомнил их почти наизусть. В лагере он часто повторял эти письма, стараясь разгадать между строк неуловимые черточки характера сына. Он с грустью думал, что характер Дана сформировался вдали от него и теперь им придется снова привыкать друг к другу. Предстояло узнать столько нового: к чему стремится юноша, какие у него способности. Как ни странно, Джеордже ничего не знал о сыне. Эмилия очень мало успела рассказать о нем.
Джеордже поднялся по ступеням широкой парадной лестницы, стертым тысячами ног, и вошел в сумрачный вестибюль. Каблуки так гулко застучали по каменным плитам, что он невольно пошел на цыпочках. Это была старая гимназия с установившимися традициями. Джеордже нравилась строгая рабочая атмосфера, которая царила здесь.
Вдруг Джеордже вспомнил, что не знает даже, в каком классе учится Дан. Он в нерешительности остановился, поставил чемодан и стал считать: Дана отдали в школу на год раньше срока, теперь ему семнадцать, следовательно он должен учиться в восьмом классе… Осенью должен пойти в университет. Джеордже так увлекся расчетами, что чуть не налетел на какого-то учителя. Старик прохаживался по коридору, заложив руки за спину, и дымил вонючей сигарой.
— Извините… Не скажете ли вы, в каком часу кончает занятия восьмой класс?
— Классический или реальный?
Джеордже покраснел и смешался.
На старика, видимо, произвела впечатление военная форма Джеордже и пустой рукав его шинели, и он, улыбаясь, спросил:
— А кто именно вам нужен?
— Дан Теодореску… мой сын.
— А! Так он в реальном, к вашему сведению. Ему нечего искать у этих латинистов, там сплошная мертвечина. Прекрасный ученик. Блестящие способности. Позвольте представиться — Тибериус Грэдяну, преподаватель физики… Я очень рад… Теодореску — наша гордость… Вы с фронта? Или из госпиталя?
— Да, — торопливо ответил Джеордже.
— В нашем распоряжении, до конца урока еще несколько минут. Пойдемте.
Старик взял Джеордже под руку и повел вдоль свежевыбеленных коридоров.
— Да… фронт! Простите, а кем вы были до войны?
— Учителем…
— Так вы коллега. Сразу видно — хорошее воспитание… Я очень рад… — И старик с новым жаром пустился в объяснения: — Способности Дана были замечены еще в четвертом классе. Серьезный, прилежный мальчик. Какой-то холодный, объективный интерес ко всему — редкий в этом возрасте. Здоровая недоверчивость, отсюда конфликты с религией.
Теодореску явно пришелся по душе учителю, и он продолжал все оживленнее:
— Эта война, идиотские порядки Антонеску и пропаганда испортили детей… А теперь чрезмерная свобода. Еще не научившимся думать детям проповедуют свободу мышления… Да, да, господин Теодореску, это очень печально. Но Дан относится ко всему этому равнодушно, лишь с некоторым любопытством и иронией. Что вам еще сказать?
— Спасибо, спасибо, — смущенно пробормотал Джеордже, для которого облик Дана стал еще более неясным.
Но Грэдяну не унимался.
— А каково ваше материальное положение? Простите за нескромность, но я так привязан к мальчику…
— Все в порядке… точнее — жалование…
— Ах так! — разочарованно протянул старик.
— Почему вас это огорчает, господин учитель?
— Я мечтал для него о высшем образовании в Англии… ведь немцы теперь обанкротились. А жаль их, народ серьезный… Ничего не поделаешь…
— Благодарю за внимание к сыну. Приятно строить планы за других, знаю по опыту… Конечно, в более скромных деревенских масштабах.
Грэдяну остановился, удивленный.
— Почему планы? Вполне реальные вещи… Война кончилась. Впереди мир, порядок… А получить высшее образование за границей весьма важно. Очень расширяется кругозор, все предстает в настоящих масштабах. Учащийся мужает. Так зарождается настоящая любовь к родине, она познается в сопоставлении.
Зазвенел звонок, и коридоры мгновенно наполнились крикливой детворой, которая с шумом и гамом устремилась вниз по лестнице.
— Вот здесь восьмой класс реальный, — откланялся Грэдяну. — Мне было весьма приятно познакомиться… До свидания, господин Теодореску.
Взволнованный Джеордже едва справился с сигаретой. Дверь класса отворилась, и оттуда плечом вперед вышел воинственного вида учитель в очках, за ним выскочило несколько возбужденных подростков. Когда гвалт еще более усилился, в дверях появился Дан. Джеордже опешил: перед ним стоял элегантный юноша в дорогом сером костюме, замшевых туфлях и модных очках без оправы. Под мышкой он держал портфель, которому позавидовал бы дипломат.
Со слезами на глазах Джеордже бросился к сыну. «Дорогой мой… милый», — в волнении думал он, обнимая его.
— Ты, папа? — удивился Дан. — Какими судьбами? И в форме? Неужели не надоела?
— Вот… мама прислала из дому… много вкусного, — растерянно бормотал Джеордже. — Свежего хлеба, пироги, колбасу…
— Спасибо, — спокойно прервал отца Дан, и от Джеордже не ускользнула его сдержанная улыбка. — Я очень рад.
Дан приподнял тяжелый чемодан и несколько скривился.
— Не надо, я сам, — поспешил на выручку Джеордже и нагнулся, чтобы взять чемодан. — Еще испортишь костюм… Зачем ходишь в нем в гимназию? Когда успел сшить? Мама мне ничего не говорила…
— К чему это, папа?
— Оставь, Дан! Левая рука у меня очень окрепла… Камни могу ворочать.
Они вышли из гимназии. Джеордже хотел закурить, по Дан опередил его.
— Неужели ты куришь эту махорку? Бери лучше у меня… — сказал он и протянул отцу пачку американских сигарет.
— Ты куришь, Дан? Рановато… Я вот только на фронте пристрастился и надеюсь скоро бросить.
Джеордже повертел в руке обернутую в целлофан пачку.
— Дорогие, должно быть. И на такую дрянь ты тратишь деньги, которые мы тебе присылаем?
— Не волнуйся, мне их подарили. Я экономлю, да, кстати, и не курю. Можешь оставить сигареты себе.
Джеордже с восхищением смотрел на сына. Прежде он боялся, что мальчик вырастет робким, беспомощным. В детстве Дан отличался излишней полнотой, казался увальнем, а теперь превратился в стройного самоуверенного юношу. Джеордже стало стыдно, что он не заметил этих перемен при первом свидании с сыном. У Дана был высокий лоб и золотистые, тщательно зачесанные волосы.
— Как с Андреем? — поинтересовался Джеордже. — Больше не учится в школе?
— Нет. Сдает экстерном. Теперь поехал в Бухарест по каким-то своим политическим делам.
— Да? Я очень рад. А дядя Октавиан?
— Где-нибудь в корчме у вокзала. Пьяный. Сегодня вернулся из Венгрии… с деньгами, которые у него моментально сожрут шлюхи…
— Неужели он так опустился? А с Андреем они по-прежнему не в ладах? — взволновался Джеордже, не обратив внимания на слишком вольный язык сына.
— Старик упрям, а сын фанатик и бесчеловечен. Жаль, парень он неглупый. Слушался бы лучше моих советов.
Дан вдруг остановился, поставил чемодан и смущенно взглянул на отца.
— Устал? Дай я понесу, — засмеялся Джеордже. — Мать дала мне денег, просила что-то привезти, забыл, что именно. Зайдем в ресторан… Ты, конечно, знаешь туда дорогу… Не притворяйся, я тоже был молод… Само собой, не в самый дорогой. Вам разрешают посещать рестораны? Но ведь ты со мной, так что…
Дан сделал движение, словно хотел взглянуть наручные часы, но сдержался и уставился на носки своих туфель.
— В чем дело, сынок?
— Знаешь, отец, — неуверенно заговорил Дан. — Мне очень жаль, но я не знал, что ты приедешь. Надо было предупредить.
У Джеордже похолодело на сердце.
— Я не знал, что ты приедешь… и вот приглашен… на обед… к учителю математики, исключительный человек. Придет и его брат, профессор политехнического института в Бухаресте… Математик хотел меня представить… Я могу и не пойти, но не знаю, как предупредить, у него нет телефона, боюсь, что получится неловко.
Джеордже облегченно вздохнул.
— Иди. Конечно, ты должен пойти. Это пустяки, Дануц… У нас еще есть время. Дай мне ключ от комнаты, я умоюсь и переоденусь. У меня тоже дела в комитете партии… Потом встретимся. Когда ты надеешься вырваться?
— В шесть, в семь…
— Ну вот и прекрасно… В таком случае мы ужинаем вместе. Будь что будет — в «Паласе».
На лице Дана вместо улыбки появилась какая-то растерянная гримаса.
— Прекрасно, папа. Итак, в семь тридцать в «Паласе». Вот тебе ключ.
Дан быстро зашагал обратно к гимназии. Посмотрев ему вслед, Джеордже еще раз удивился, как вырос и выправился сын. «Наверно, спортом занимается, а я… я стар, стар и глуп», — подумал он со счастливой улыбкой.
На углу Дан обернулся и, заметив, что отец стоит на прежнем месте, помахал ему рукой.
— Эмилия! — позвала Анна. — Ты где, Эмилия?
Старуха знала, что дочери нет дома, но хотела удостовериться в этом. Она прошла по всем комнатам и, когда окончательно убедилась, что одна в доме, громко заговорила сама с собой:
— Подожди, Эмилия, ты еще поплачешь по мне… Да-а. Будешь лить слезы, когда я помру… Хлеба тебе такого, как мой, никто не испечет… Какая-то клейкая дрянь получается у этих баб вместо хлеба. Камнем в животе ложится. Да, да, доченька, ты еще наплачешься вдоволь! И муж тебя бросит, помяни мое слово, бросит, потому ты уже не молодая… Возьме