, он завоевывал с каждым годом все большее уважение односельчан. Женитьба помогла ему восстановить все, что успел растратить отец. Со временем Гэврилэ стал все меньше и меньше нанимать батраков: подрастали семь его сыновей. Он окрестил их странными, взятыми из библии именами: Давид, Исай, Иона, Адам, Иосиф, Эзекиил и Лазарь. Но даже после этого никто не стал над ним смеяться — все считали, что у рассудительного Гэврилэ были на это особые соображения. Сыновья отличались завидным здоровьем, не пили, не курили и даже не бывали по воскресеньям на хоре. За ними укрепилась слава отличных работников.
Люди удивлялись, как удается Гэврилэ держать их всех в повиновении. Когда сыновья переженились, Гэврилэ и слушать не захотел о разделе земли и выходе молодых из семьи. Он лишь все больше расширял хозяйство, пристраивая комнаты для новых семей, пока оно не превратилось в настоящий хутор. У Гэврилэ были свои правила, и никто не мог заставить его нарушить их. Денег он не давал взаймы никому, хоть умри у его ног с голоду, но зато награждал просителя проповедью, ласково утверждая, что брать в долг означает попасть в телесное и душевное рабство. Однажды зимой баптистский проповедник умер от сердечного припадка. Новый проповедник не понадобился — Гэврилэ Урсу наизусть знал оба завета и любил их толковать. Казалось, он не стареет. Коренастый, крепко сколоченный, с голубыми чистыми глазами и сизыми пушистыми усами, он шагал по улице размеренной походкой скромного, но знающего себе цену, умного человека. К старости его привычка пересыпать свою речь библейскими текстами стала утомительной, и молодежь тайком посмеивалась над ним. Про единственную дочь Гэврилэ Марию даже самые злые языки не могли ничего сказать, кроме того, что она красива и скромна. Когда семья Урсу отправлялась в молельню, Мария всегда шла рядом с отцом — высокая, стройная, белолицая, с большими глазами — карими и влажными. Шла не так, как ходили остальные девушки села, — раскачивая бедрами и встряхивая грудью, — а плавно, словно скользила по льду, едва колебля свои двенадцать юбок, которые делали ее похожей на шелковый колокол. За ними, держась за кончики платочков, медленно шагали сыновья с женами. Все они, кроме Эзекиила, были белокуры и неуклюжи. В разговоре они с трудом подбирали слова и смотрели больше в землю, особенно когда разговаривали с отцом, которого боялись как огня. Люди говорили, что Гэврилэ держит детей в большой строгости и не терпит никаких возражений. Он считал лучшим того, кто прилежней работает и больше молчит. Старику повезло — ни один из его сыновей не погиб на войне, все, кроме Эзекиила, вернулись домой такими же покорными и тихими. Черный, волосатый, как обезьяна, с длинным острым носом и могучими скулами, вечно сизыми от бурно растущей бороды, которую он не успевал сбривать, Эзекиил был полной противоположностью братьям. Ходил он вразвалку, болтая длинными, почти до колен, руками, говорил мало, с трудом, и голос его временами срывался, переходя в глухое рычанье.
Велико было удивление крестьян, когда в одно из воскресений Эзекиил появился на хоре. Он заглянул в корчму к Лабошу, напился пьяным, потом плясал со всеми девушками и наконец избил до полусмерти сына старосты.
Во время эвакуации Гэврилэ оказался в числе немногих, оставшихся в селе. Сочувственно качая головой, он смотрел, как беспорядочный, шумный поток беженцев стекал по улицам села к мосту, готовому рухнуть под тяжестью сгрудившихся на нем людей и повозок. В ответ на уговоры соседей оставить хозяйство Гэврилэ лишь снисходительно улыбался. До вечера он успел зарыть весь хлеб, вынес из дома все ценные вещи и спрятал их, отметив на бумажке место каждой. Для Марии и невесток Гэврилэ оборудовал тайник на чердаке. Лошадей отправил в лес с младшим сыном Лазарем, а сам уселся читать евангелие. Гэврилэ никто и пальцем не тронул, венгры даже не заглянули к нему, а когда через месяц в село стали возвращаться измученные крестьяне, растерявшие на дорогах остатки добра, Гэврилэ стали считать самым мудрым человеком из всех когда-либо живших в Лунке. Почти поговоркой стали слова: «Что ты корчишь из себя умника, ты, чай, не Гэврилэ Урсу». Староста и писарь также уважали его. Все время, пока через село шли советские части, к Урсу не посылали на постой солдат. Только раз у Гэврилэ остановился советский офицер. Он был откуда-то из-под Тирасполя и неплохо разговаривал по-румынски. Хотя офицер был совсем еще молод, Гэврилэ принял его, как генерала, но скоро пожалел об этом. Офицер держался с ним холодно, почти враждебно. Желая ублажить его, Гэврилэ решил показать все свое хозяйство, комнаты сыновей, дворовые постройки, конюшни.
— А где батраки? — неожиданно спросил офицер.
— У меня нет батраков, товарищ, — объяснил Гэврилэ. — Бог дал мне семь сыновей, и я обхожусь с их помощью.
— Ври больше! — презрительно усмехнулся офицер. — Спрятал, наверно?
— Что спрятал, товарищ?
— Мы не товарищи, — сурово ответил офицер, угрюмо глядя на него по-детски голубыми глазами. — Ты кулак! Эксплуататор.
— Избави боже, — испугался Гэврилэ.
Устроив офицера в лучшей комнате, Гэврилэ зашел к Эзекиилу и рассказал о случившемся. Эзекиил выслушал его молча, вращая злыми глазами.
— Кто-нибудь знает, что он у нас на постое?
— А зачем тебе это? Что тебе пришло в голову, болван?
— Ничего, — отрезал Эзекиил. — А если он придет завтра с солдатами и сожжет хозяйство? Тогда ты что скажешь? А?
Обозленный глупостью сына, Гэврилэ пошел спать, но всю ночь не мог сомкнуть глаз. До сегодняшнего дня все, с кем он имел дело, говорили с ним почтительно, старались угодить, а этот русский ругается, хотя он принял его по-барски. Беспокойство и страх не оставляли Гэврилэ и на другой день, когда офицер стал готовиться к отъезду. Гэврилэ зашел к нему и робко попросил разрешения задать один вопрос.
— Говори, — коротко ответил офицер.
— Не гневайтесь, но мне невдомек, за что вы рассердились на меня. Возможно, я чем-нибудь не угодил вам… тогда прошу прощения. Вы сказали, что я кулак, а я не понял…
— После поймешь, — сказал офицер, но уже более мягко. — Ты богатый, другие бедные… Теперь у вас будет революция, и бедные побьют вас.
— Господи помилуй, за что же побьют?
— За то, что вы сосете их кровь.
Гэврилэ окаменел и, не находя ответа, переминался с ноги на ногу. Так и не сказав ни слова, он приказал Эзекиилу проводить офицера до ворот и как следует запереть их после этого.
С этого дня Гэврилэ стал еще более молчаливым, чем прежде. По вечерам, когда собравшиеся у него люди рассказывали разные истории, он только качал головой, давая понять, что тоже знает немало, но предпочитает помалкивать.
Однажды вечером Глигор Хахэу — огромный, как гора, детина — рассказал, что видел в городе большую демонстрацию коммунистов. Огромные толпы людей шли по улице с флагами и кричали: «Долой Маниу и Брэтиану»[9]. На площади один из них сказал речь, в которой упомянул и о крестьянах.
— Пусть поразит меня бог, ежели вру, — тряхнул огромной, как каравай, головой Глигор. — Человек этот сказал: «Надо дать землю беднякам, вернувшимся с фронта». А это было бы по справедливости, — задумчиво добавил он, надвигая шапку на глаза.
В следующее мгновение все застыли от неожиданности. Обычно молчаливый, Гэврилэ, с вытаращенными глазами, накинулся на Глигора.
— Не стыдно тебе, Глигор? Не знаешь, что говоришь?.. В уме ли ты? Поманят тебя землицей, а ты — хап, цап! Рыбу ты когда-нибудь в жизни ловил? А? Выходишь, верно, на берег Теуза и орешь на нее или лупишь дубиной по воде, чтобы оглушить ее? Нет, без приманки и рыбу не возьмешь!
Глигор насупился и что-то замычал, как бык, но вовремя спохватился. Не годится ссориться с Урсу в такие времена.
— Не сердись, дядюшка Гэврилэ, — засмеялся он, стараясь казаться веселым. — Больно велика и хороша приманка. Дай мне югэр земли, вот я и человек.
Все закивали головами, соглашаясь с ним. Ярость Гэврилэ вдруг разом упала, и за весь вечер он не произнес больше ни слова.
Только когда стали расходиться и Гэврилэ протягивал всем по очереди вялую, безжизненную руку, он бросил вдогонку уходящему Глигору:
— Эх, Глигор, Глигор! Блаженны нищие ухдом… Ты рассказывал, как голодранцы кричали: «Долой Маниу и Брэтиану!» А знаешь ли ты, кто они такие? Во всей Румынии нет более мудрых людей. Вместо того чтобы молить бога об их здравии, — ведь они старики, — ты мне рассказываешь, что кричали эти…
— Да, да, — попытался исправить положение Кулькуша. — Это большие люди…
На следующей неделе Гэврилэ подписался на «Дрептатя»[10]. Каждый вечер он читал собравшимся у него людям статьи, где говорилось о проделках и коварстве коммунистов, притесняющих румын. Наткнувшись на статью Хациегану, где сообщалось, что национал-царанисты тоже собираются провести аграрную реформу, он ткнул ее под нос Глигору.
— Вот, Глигор, видишь? Это люди с головой, и если скажут слово, так можно верить.
Глигор, который уже несколько дней ломал голову, как ему выпросить у Гэврилэ лошадей, с радостью согласился.
— Мы, те, кто помоложе, дядюшка Гэврилэ, во многом не разбираемся. Знаем только, что натерпелись на войне. Ты этого не знаешь, а может, сыновья рассказывали. Дело в том, что совсем мы обнищали, а то иначе…
Огромный купол вечернего неба, откуда льется на землю слабый, рассеянный свет, лег краями на землю, где-то далеко на горизонте, там, где даже в ясные вечера кажется, будто назревает буря.
После жаркого дня неожиданно наступил довольно прохладный вечер. С Теуза доносится запах ила и сонное журчание воды. Тени акации постепенно вытягиваются, а белые стены домов в этом вечернем полумраке выделяются еще ярче, чем при солнечном свете.
Прищурившись, Гэврилэ смотрел на бурую степь за холмом, рябую от разбросанных на ней островков тщедушной молодой травы и коричневых кустов чертополоха. Он любил этот поздний час, когда день постепенно угасает, как умирающий от старости человек, час, когда все оставляли его в покое и он отдыхал. Глаза заволакивались легкой дымкой, и старик с необычной четкостью различал доносившиеся, словно издалека, знакомые вечерние звуки. Звонко лилось молоко на дно подойника, одна из невесток шлепала туфлей непослушного внука. Сыновья в своих комнатах ждали ужина, положив большие усталые руки на белую скатерть стола. Луч тусклого желтого света вырвался из приоткрытой двери коровника и лег на траву. Тотчас же появилась Мария с засученными до локтя рукавами, неся ведра, полные пенистого молока. Гэврилэ дал дочери пройти мимо и позвал ее, лишь когда она дошла до кухни.