— Пошли в дом, — пригласил Джеордже, вынимая руку из его шершавых, твердых, как доска, ладоней. — Пошли в дом. А я все думал, почему ты не заходишь к нам?..
— Да все недосуг, — пробормотал Митру. Губы его зло скривились, но он спохватился, что следует быть вежливым. — Ну, а вы как поживаете, господин директор? Слава богу, живым вернулись. Вижу, что и вам не повезло, без руки остались, — продолжал он, думая о чем-то другом. Потом внимательно осмотрел свои покрытые грязью ноги и покачал головой. — Давайте лучше тут поговорим.
Митру взял сигарету, протянутую Джеордже, жадно выкурил половину и нахмурился.
— С голоду дохнем, вот что, — грубо выкрикнул он.
— Лучше пойдем куда-нибудь, — прошептал Джеордже, растерянный этим необычным для гордого характера Митру признанием, прозвучавшим враждебно и резко, как пощечина. — Зайдем в класс.
Митру остановился в дверях, бросил взгляд на стены, завешенные старыми картами, и невесело улыбнулся.
— А здесь все осталось по-прежнему, — задумчиво произнес он и, усевшись на одну из скамеек, спрятал руки между коленями. — Вот в чем дело… — вяло заговорил он, не поднимая глаз. — Я пришел к вам, как к господу богу, если такой есть, черт его побери. Сделайте доброе дело, поговорите с госпожой, пусть даст мне в долю три югэра земли. Иначе сдохну с голоду вместе с семьей.
Митру плюнул на ладонь, потушил о нее сигарету и растерялся, не зная, куда сунуть черный размокший окурок. Джеордже опустил глаза. Он подумал, что Эмилия наверняка не согласится. У Митру нет ни волов, ни плуга. Потом у Джеордже мелькнула мысль, что он слишком задерживается с ответом и Митру может догадаться, о чем он думает.
— Ведь ежели я теперь наймусь к кому-нибудь батрачить, то батраком останусь во веки веков, аминь, — снова заговорил Митру. — От батрачества не избавишься, как от сифилиса. — Он смягчил голос, насколько мог: — Сделайте доброе дело, господин директор, в убытке не останетесь. Поговорите с госпожой, чтобы дала мне земли…
— Подожди здесь, — резко сказал Джеордже и поспешил в кухню.
Эмилия вынимала из духовки печенье. Увидев мужа, она с гордостью поднесла лист к его носу.
— Удались, как в кондитерской… Ушел Митру?
— Нет! Пойдем со мной в класс.
— Что с тобой? — испугалась она, заметив, что он бледен и взволнован.
Старуха встала со скамеечки и подошла к ним, чтобы не пропустить ни слова, но Джеордже схватил Эмилию за руку и вывел из кухни. Он рассказал ей, зачем пришел Митру, и, когда заметил, что жена колеблется, сразу вскипел:
— Пойди по крайней мере объяснись с ним сама. Ты всегда занималась этими делами.
Эмилия недовольно поморщилась, но не нашла, что возразить. В класс, однако, она вошла с веселой улыбкой, с какой всегда встречала людей.
— Наконец-то ты, Митру, и к нам заглянул… Вечно вы так, заходите, когда что-нибудь понадобится… Оставь, оставь, знаю я вас…
— Зачем же мы будем вам морочить голову нашими бедами, — оживившись, улыбнулся Митру. (С госпожой легче договориться, она умеет рассуждать по-крестьянски, не берет тебя сразу за загривок, как директор.)
— Теперь видишь, что драка к добру не ведет, — с видимым удовольствием продолжала Эмилия. — Подрался с Клоамбешем. Аурелия вся исплакалась, когда рассказывала мне, как он хворал после этого, чуть не скончался. Неужели не стыдно бить старика?
Лицо Митру сразу вытянулось и окаменело. Скулы нервно дернулись.
— Ножом его надо было, да я еще не кончил с ним расчеты… все еще не угомонился, будь он трижды проклят… — сквозь зубы процедил он, но тут же замолчал, боясь рассердить Эмилию. Откуда этой барыне понять, что у него на душе.
— Как поживает Флорица, ребенок?
— Хорошо, спасибо за внимание… Работаем… У Фэникэ какие-то прыщи во рту появились. Едим черт знает что.
— Да, да, — нахмурилась Эмилия. — Такая бедность вокруг… Дай бог, чтоб еще хуже не стало…
— Как может быть хуже? — засмеялся Митру. — Разве что в могиле…
— А кто знает, как там? Никто не возвращался, не рассказывал, — задумчиво сказала Эмилия.
— Да, госпожа, — понимающе кивнул Митру. — Хорошо вы это сказали.
— Ну, говори, дорогой, по каким делам пожаловал? А то мне некогда. Обед на плите подгорает. Мне ведь приходится теперь хлопотать и в школе и по хозяйству. От мамы, прости меня господи, больше забот, чем пользы…
— Что поделаешь, приходит время, когда человеку пора на свалку. «Не жизнь, а жестянка», — как говорит Кулькуша.
— Почти ничего не видит, а не хочет признавать, что слепая, не успокаивается. Сегодня утром вылила всю еду в помойное ведро — решила, что объедки.
— В свое время тетушка Анна боевая была, не уступала фельдфебелю. Что поделаешь, — облегченно вздохнул Митру, обрадованный тем, что директорша делится с ним своими заботами, как с родственником. — Нужда привела меня к вам, госпожа Эмилия. Хорошо, если бы каждый мог жить своим добром и не морочить голову другому.
Джеордже внимательно прислушивался к разговору, и хотя уже много лет подряд выделение земли издольщику протекало именно так, как теперь, манера, с которой его жена и Митру старались поймать друг друга на слове, показалась ему отвратительной и унизительной для обоих.
— Я все ломал голову, как быть. Вот переехали мы к себе, в развалины. Пытаемся починить дом, но куда там… Крыша дырявая. Звезды ночью заглядывают. Одеть нечего. Я пришел поговорить с вами о земле.
— А к священнику пробовал обращаться? — поинтересовалась Эмилия.
— А зачем болтать попусту? У него свои люди, певчий Грозуца… Да к тому же не любит он меня…
— Да и ты тоже хорош… не сердись, что говорю откровенно. Я была твоей учительницей и знаю тебя с малых лет. Больно уж ты на рожон лезешь…
Не в силах больше терпеть, Джеордже повернулся к ним.
— Вот что, Митру, мы уже поговорили с Эмилией, — быстро, проглатывая слова, заговорил он. — Мы дадим тебе четыре югэра, те, что у Гриндурь, они еще не отданы. На одном осталась неубранной кукуруза. Не так ли, дорогая?
Митру с Эмилией удивленно переглянулись, словно лишь в эту секунду заметили Джеордже. Но Митру решил не упускать благоприятного предлога и стал уверять, что кукурузу он уберет сегодня или завтра на заре, телегу и плуг ему даст Гэврилэ Урсу, с которым он уже договорился.
— Буду работать день и ночь, сделаю все к сроку, — поспешил заверить он.
— Все это хорошо, но я не знаю, останешься ли ты доволен? — пожала плечами Эмилия. — Земля-то не особенно хороша. Мы плохо унавозили ее в прошлом году. Не знаю, как быть, — обратилась она к Джеордже. — Кажется, мама обещала эту землю Марте Тодору. У мамы бог знает сколько родни, и каждый не прочь полакомиться на даровщину: ты, Митру, знаешь, каковы мужики…
— Знаю, — глухо отозвался Митру, — без стыда и без совести, госпожа Эмилия.
Словно смущенная этими словами, Эмилия подошла к Митру и стала ласково уверять его, что все наладится и он снова заживет, как прежде. Земля, по правде говоря, не такая уж плохая. Кроме того, она сама поговорит с Гэврилэ Урсу, чтобы тот одолжил Митру лучшую телегу. Участок хорош еще тем, что близко от дороги, меньше труда…
— Земля хороша, где бы она ни была. Хороша для хозяина, — улыбнулся Митру. — Спасибо, госпожа Эмилия, может быть наступит такое время, когда мы сможем рассчитаться.
— Ну, я пошла, — заторопилась Эмилия. — Надеюсь, больше не исчезнешь. Заходи. Расскажешь нам сельские новости. Мы ведь живем, как отшельники.
— Дай вам бог здоровья, и сыночку желаю стать большим человеком.
— Надеемся. Учится он очень хорошо.
После ухода Эмилии наступило неловкое молчание.
Джеордже не решался взглянуть на Митру. Он понимал, что это глупо: все прошло как нельзя лучше, и все же… Эмилию словно подменили. Откуда в ней эта изворотливость, этот отвратительный эгоизм…
Митру же хотелось смеяться от радости, но он сдерживался, стараясь сохранить приличие. Все остальное представлялось ему теперь пустяками. «Если Гэврилэ не даст телегу и плуг, ногтями взрыхлю землю, но не выпущу ее из рук», — думал он.
— Знаешь, о чем я тебя попрошу, — вывел его из задумчивости Джеордже. — Когда поедешь за кукурузой, прихвати и меня. Я люблю поле и не был там уж не помню с каких пор.
— Ваша правда, — кивнул Митру. — В поле легче думается. Есть где мыслям развернуться.
До Гриндурь, где находились лучшие земли села, было рукой подать, с четверть часа ходьбы пешком. И уже на следующее утро Митру с женой собрали всю кукурузу и сложили початки в кучи. После полудня Митру попросил у Траяна телегу и, как было договорено, заехал за директором. Ему поднесли стакан цуйки. С голодухи крепкий напиток тут же ударил ему в голову.
Они уселись в телегу и отправились в путь. Днем стояла жара, но теперь ветерок шевелил ветви шелковиц и ласково приглаживал степные просторы. Джеордже, сгорбившись, сидел на козлах и не отрывал глаз от костлявых крупов лошадей, с которых Митру то и дело сгонял кнутом целые тучи злых зеленых мух. В прозрачном воздухе слышалось лишь едва уловимое перешептывание густых зеленых трав. Вдали на горизонте, как змея с дымящейся головой, полз поезд. Полоски земли казались странным смешением весны и осени: недавно вспаханные борозды, черневшие, как груды блестящего угля, перемежались с желтыми наделами неубранной кукурузы, сухо шелестевшей листьями; дальше простиралось серое колючее жнивье.
— Это надел Пику, а дальше югэр Катицы Цурику. За поворотом начнутся земли господина священника, — рассказывал Митру, словно Джеордже сам не знал этих мест.
— Я знаю, — улыбнулся тот.
— Ну, конечно. И чего это мне взбрело? Хорошая здесь земля. Ну вот, мы и приехали!
По краям поля тянулись груды початков. Наполовину выклеванные воронами, они напоминали желтые лошадиные челюсти.
Митру подъехал к одинокому дубу и стреножил лошадей. Теперь он молчал, чтобы директор не подумал, что он любит больше болтать, чем работать. Засучив рукава серой пеньковой рубахи, Митру взял большую плетеную корзину и стал быстро наполнять ее початками. Потом побежал с корзиной к телеге, опрокинул туда кукурузу и снова вернулся к краю поля. Скоро лоб его заблестел от пота. Глядя, как трудится Митру, Джеордже почувствовал себя неловко. Он попытался ему помочь, но с непривычки спотыкался и терял равновесие.