— Как ты низок, крошка, — тихо и устало вздохнул Думитреску.
— Господа, бросьте ваши глупости, — не выдержал Джеордже. — Двинемся дальше или останемся здесь? Как вы себя чувствуете, полковник?
Полковник показал безжизненную руку и улыбнулся.
— Nous sommes foutus[23], — тихо пробормотал он. — Я дальше не могу идти.
— Хорошо, тогда подождем их здесь, — ответил Джеордже и улегся на землю.
Думитреску со своим младшим лейтенантом и приближавшиеся всадники перестали существовать для него. Вся усталость, казалось, стекла к нему в ноги — так они отяжелели и так приятно было вытянуть их на холодной земле.
«А русские пока приближаются к нам. Они, по всей вероятности, расстреляют нас на месте, так проще и меньше возни. — Однако эта мысль показалась Джеордже такой невероятной и непостижимой, что он улыбнулся и ласково погладил мягкую, податливую землю. — Мы так ничтожны в этой степи, что они могут проехать мимо, не заметив нас». Но Джеордже даже не знал, хочется ему этого или нет. Полковник тихо стонал, мотая головой. Фуражка свалилась, и только теперь, через несколько месяцев Джеордже заметил у полковника большую лысину, переходящую в выпуклый лоб. Ему показалось удивительным, как чужды они друг другу, и даже эти решающие минуты не могли сблизить их. «Такова война — никто не притворяется, все выступает в своем истинном свете. До этого все было сплошным обманом. Иначе никто не стал бы стрелять в незнакомых людей и не бросил бы родного очага. Иначе был бы мир». Он уверял себя, что все сплошной обман, но сам не до конца верил в это. Мысли вереницей вертелись у него в голове, но они не выражали и половины того, что он чувствовал теперь, лежа на земле с широко раскинутыми руками.
Небо немного прояснилось, и поднявшееся на востоке круглое багровое солнце проливало на степь целые потоки живого и теплого, как кровь, света.
Всадники были уже близко, можно было различить их форму и оружие. Джеордже встал, поднял руки и махнул им, чтобы подъезжали. Он улыбнулся, не зная, что на заросшем бородой, покрытом коркой грязи лице появилась вместо улыбки лишь жалкая гримаса.
Когда разбитая телега въехала под конвоем всадников в ворота лагеря, все пленные, бродившие без дела по двору, столпились у бараков. Руки Джеордже были связаны за спиной, иначе он помахал бы им. Пленные были все незнакомые, но их худые смуглые лица казались доброжелательными и походили на сотни других лиц, которые он видел, но не знал, кому они принадлежат.
Телега остановилась у комендатуры. Их разделили. Джеордже посадили в маленькую низкую комнатушку, на полу которой была расстелена рогожка. Руки развязали. Солдат принес ему котелок со щами и хлеб. Он некоторое время наблюдал, как Джеордже ест, потом с недоумением пожал плечами.
— Куда вас, дураков, понесло?
— Домой, — ответил Джеордже с полным ртом.
Солдат поморщился, как будто сдерживая смех, но тут же нахмурился, и в глазах его мелькнул недобрый огонек. Потом он вышел и запер снаружи дверь. Как только тот вышел, Джеордже отодвинул котелок, растянулся на подстилке и уснул.
В первый день к Джеордже никто не заходил, кроме солдата, приносившего еду. Он попробовал заговорить с ним, но солдат прикрикнул на него и выругался, Джеордже безуспешно старался уснуть, потом начал со скуки разглядывать свежевыбеленные стены. Через несколько часов он в ожесточении бегал по комнате, и в нем с каждой минутой нарастала волна бессильного страха. Он даже попытался мысленно составить маленькую речь, которую произнесет, когда советский офицер станет его допрашивать. «Я поставил на карту, проиграл и готов заплатить сполна, но только скорее. Я не хотел ничего плохого, а только стремился попасть домой. Я по горло сыт войной… Это все». Однако он не мог представить, что ответит ему воображаемый собеседник, и поэтому заранее со злостью думал: «Если бы ты оказался на моем месте, то, возможно, дрожал бы от страха и унижался. Этого ты от меня не дождешься. И ты и я — пленники той же самой нелепости, но ты сильнее».
Наступила ночь, но Джеордже не смыкал глаз, безуспешно стараясь осознать положение, в котором оказался. Вот уже два года, как он в России, говорил с сотнями русских, убил нескольких в бою, но так ничего и не узнал о них. А теперь поздно.
Утром в коридоре загромыхали тяжелые шаги и раздался пронзительный крик:
— Братья! Прощайте! Умираю за Румынию!
Джеордже бросился к двери, тряхнул ее изо всех сил, потом кинулся к окну, но оно было высоко, и он не смог ничего увидеть.
— Братья! Убивают меня. Убивают! — вновь раздался голос Думитреску.
Через некоторое время раздался отдаленный залп. Полковника расстреляли.
Джеордже смирился с мыслью, что его ожидает такая же участь (в конце концов вина его не меньше), и решил, что ему осталось только бороться со страхом. Он чувствовал, как страх медленно и неотвратимо овладевает им, душит его, ускоряет удары сердца. О, если бы он был теперь не один, мог бы в эти последние минуты полюбить или возненавидеть кого-нибудь и говорить, говорить без конца… Или если бы его расстреляли в степи, когда поймали… Он был такой опустошенный и усталый, что со спокойной улыбкой смотрел бы на дуло направленной на него винтовки. Он старался не думать о домашних, но это было свыше его сил — других воспоминаний, другой жизни и мыслей у него не было. Но что самое странное — он стал ненавидеть Эмилию и сына: не зная о его последних часах, они сочтут его погибшим случайно. Если бы он мог разделить с кем-нибудь этот страх, это отчаяние, ему стало бы гораздо легче.
В обед, когда молодой солдат принес щей, Джеордже чуть не бросился на него, чтобы разом покончить со всем. Но в последний момент он сдержал себя.
— Скажи, пожалуйста, когда меня расстреляют? — спросил он.
— Не знаю, — ответил солдат.
— Сегодня? — настаивал Джеордже.
— Я уже сказал вам, что не знаю…
Простой факт, что с ним заговорили вежливо, обратились к нему на «вы», так взволновал Джеордже, что у него задрожали руки. Он собрался попросить у солдата немного табаку, но не решился, боясь, что отказ уничтожит впечатление от этого благотворного «вы».
К вечеру в коридоре снова застучали подкованные сапоги, приклады винтовок задевали за дощатые стены.
— Нет… нет, товарищи… прошу, нет! — донеслись вопли младшего лейтенанта.
— Умри по-человечески, идиот! — закричал вне себя Джеордже.
После того как дверь захлопнулась, Джеордже вцепился в прутья решетки и застыл затаив дыхание. Однако прошло очень много времени, прежде чем вдалеке раздался приглушенный расстоянием залп. Почти успокоенный, Джеордже повалился на рогожу лицом вниз. «По крайней мере с достоинством, по крайней мере с достоинством», — бесконечно повторял он эти слова, пока они не потеряли всякий смысл и не превратились в ничего не говорящие звуки.
«А что такое «достоинство»? — с удивлением спрашивал он себя. — Не плакать, не кричать перед смертью, перед направленными на тебя дулами винтовок? Быть способным в этот момент впитывать в себя взглядом все, что видишь, — небо, землю, все воспоминания и образы, слившиеся воедино? Но для этого нужно только немного выдержки, да и того меньше. Конечно, лейтенант плакал и вырывался, но когда встал на краю могилы и услышал за спиной сухое щелкание затворов, он не поверил… В этот момент человек так же вечен, как земля, деревья. А при чем же тут достоинство? Это как во время атаки, когда знаешь только, что в тебя целится из траншеи противник, противник — люди… твои незнакомые братья…
Господи, помоги мне но поверить в этот момент, чтобы я мог разговаривать с солдатом, который поведет меня, спросить его о новостях с фронта и заставить его тоже страдать… Какая глупость! Я просто-напросто противник — один из многих, кого он ненавидит. Солдат будет стрелять бесстрастно и точно, как на полигоне, только мишень будет ближе».
Стемнело. Джеордже забылся. Но это был не сон, а какое-то отупение. Он с чудовищной ясностью слышал каждый шорох: ему казалось, что он различает голоса людей, говорящих где-то далеко за стенами камеры, но нет смысла напрягать слух, чтобы понять, что они говорят. Он чувствовал себя таким же ничтожным, как последний солдат, скошенный вместе с другими пулеметной очередью, — солдат Джеордже Теодореску.
Джеордже не мог себе представить, который был час, когда дверь отворилась и вошел молодой солдат.
— К коменданту, — коротко сказал он.
Джеордже быстро вскочил, потянулся, чтобы расправить затекшие руки и ноги, и принялся счищать с шинели засохшую грязь. Он старательно поправил фуражку, провел рукой по небритому подбородку и шагнул за дверь. Его удивляло, что ему не приходится цепляться за стены, а, напротив, в ногах появилась какая-то легкость.
Солдат постучал в дощатую дверь с надписью: «Комендант» — и слегка подтолкнул пленного вперед. На пороге Джеордже остановился, в лицо ему пахнуло приятным теплом и запахом свежих еловых досок. Перед ним была просторная комната, шкаф, стол с книгами, керосиновая лампа, на стене портрет Сталина, закуривающего трубку. За столом сидел советский майор, которого Джеордже не раз видел до побега. Это был довольно пожилой человек с поседевшей головой и усами, в очках в металлической оправе.
— Вы достаточно хорошо говорите по-русски, или понадобится переводчик? — спросил он удивительно приятным голосом.
— Нет, — почти выкрикнул Джеордже, — прекрасно понимаю и сносно говорю. (Мысль, что между ним и этим человеком, который решает его судьбу, может вмешаться переводчик, ужаснула его.)
— Хорошо. Прошу сесть, вот здесь передо мной. Снимите шинель, здесь жарко.
— Очень жарко, — улыбнулся Джеордже, но тут же лицо его окаменело, и он только добавил: — Как прикажете!
Джеордже повесил шинель, расправил выцветший рваный китель и уселся на стул перед майором.
— Я готов, — холодно сказал он. — Жду ваших распоряжений.
Майор не ответил: он оперся подбородком в ладонь и пристально посмотрел на Джеордже, потом подвинул лампу, чтобы свет падал тому на лицо. В полумраке лицо майора показалось Джеордже выразительным, как на картине.