— Да-а, — задумчиво проговорил он.
Потом он встал, и Джеордже заметил, что вместо одной ноги у него деревянный протез.
— Курите? — спросил майор и пододвинул кисет с махоркой и нарезанные кусочки газеты.
Пальцы выдали Джеордже, они предательски задрожали, и табак просыпался на пол. То же самое повторилось и при второй попытке. Страшно хотелось курить, но в конце концов Джеордже пришлось отказаться от этого и усталым движением положить кисет обратно на стол.
— Какая у вас гражданская профессия?
— Учитель…
— А-а… — протянул майор, — учитель… Почему не курите?
— Не могу свернуть, пальцы дрожат, — резко ответил Джеордже.
— Ага! Жаль… Боитесь?
Джеордже заколебался. Не выдержав взгляда майора, опустил глаза. «Что я должен ответить, чтобы не потерять свое достоинство?» — подумал он.
— Не знаю, — пробормотал он. — Сам не знаю, боюсь или нет.
Майор кончил сворачивать цигарку, зажег ее над лампой и протянул Джеордже.
— Почему вы сбежали? — спросил он сухо.
От первой же затяжки крепкого табака у Джеордже в голове все помутилось.
— Не знаю, — мягко ответил он. — Хотел попасть домой, — добавил он с грустной иронической улыбкой. — Слишком опротивела война.
— Те двое отвечали то же самое… — презрительно отрезал майор. — Война вам опротивела после того, как вы ее проиграли. Расскажите мне, как все произошло.
Медленно и подробно Джеордже рассказал обо всем. О том, как ночью к нему пришел полковник, о долгой дороге по степи и поимке. Когда он кончил, майор откинулся на спинку стула.
— И это все? — удивился он. — А что вы думали все это время, господин учитель?
Джеордже устало пожал плечами, («те двое отвечали то же самое. То же самое».), и вздрогнул. Майор наклонился к нему и медленно, подчеркивая каждое слово, спросил:
— Скажите мне, кто, по вашему мнению, виноват в этой войне?
Джеордже решил, что больше не стоит раздумывать над ответами, — не все ли равно, как умереть?
— Руководители всех великих держав, — ответил он, как школьник.
Он ожидал от майора взрыва возмущения. Но тот тихо засмеялся.
— Почему?
Резким движением Джеордже вскочил на ноги.
— Вас в самом деле интересует мое мнение?
— Конечно.
Джеордже снова сел и стал подбирать русские слова, чтобы правильно выразить то, что хотел, — глупо умирать из-за неправильно выраженной мысли.
— Потому что… все эти руководители… имея в своих руках огромную власть… не сделали ничего, чтобы остановить бойню.
— Вы странно рассуждаете. Ведь на нас напали…
— Да, и вы правы…
— Вы считаете? За что же тогда вы сражались?
Вопрос показался Джеордже таким странным, что он застыл с открытым ртом.
— Может быть, вы меня не поняли? — поинтересовался майор.
— Нет! Нет! Но что я мог поделать? И разве повлияло бы на ход истории, если бы я…
— Не знаю, что о вас и думать! Не знаете, за что дрались, не знаете, почему бежали. Утверждаете, что и захватчики и их жертвы одинаково виноваты в войне. Странно рассуждаете… Удивляюсь, вы ведь учитель…
— Теперь не имеет никакого значения, как я рассуждаю, — ответил Джеордже, и лицо его искривилось в гримасе.
— Теперь не имеет, — согласился майор. — Но прежде могло иметь.
Майор встал и начал расхаживать по комнате, заложив руки за спину. Деревянная нога звонко стучала по дощатому полу.
— В каком полку, роте, взводе служили?
Джеордже перечислил. Не спросив разрешения, взял со стола кисет и свернул себе толстенную цигарку.
— Я задам вам еще один вопрос. Какого вы мнения о самом себе?
Вопрос этот удивил Джеордже, как оскорбление. Он весь покраснел и со злостью взглянул на майора.
— Я такой же человек, как и вы, — твердо сказал он.
— Нет, не такой, — покачал тот головой, — не такой! Я знаю, за что воевал, знаю, почему тысячу раз убежал бы из вашего лагеря. Вы же абсолютно не представляете себе этого и потому достойны лишь презрения.
Джеордже вскочил, потушил цигарку и вытянулся по стойке «смирно».
— Прежде чем отдать приказ о моем расстреле, извольте не оскорблять меня.
Майор обошел стол, приблизился к Джеордже почти вплотную и, глядя ему прямо в глаза, сказал:
— А если я скажу, что вы не будете расстреляны?
Джеордже почувствовал, что ему становится дурно; в глазах потемнело, комната, лицо майора — все куда-то поплыло.
— Вы не имеете права издеваться надо мной, — закричал он срывающимся голосом, вцепившись в спинку стула. — Не имеете права подавать мне надежду! Слышите?
— Имею, — очень тихо ответил майор. — Имею и это право. Пока я кончил… Я запрошу кое-какие сведения о вас в лагере М., где находится теперь вся ваша дивизия. Назаров! — позвал он.
Вошел молодой солдат. Майор махнул рукой, чтобы он увел Джеордже. Но когда тот выходил, снова окликнул его.
— Господин лейтенант, знаете ли вы, почему так хотел убежать полковник Думитреску? Полковник знал, почему бежал, — решительно добавил ом.
— Не представляю себе…
Майор снова вплотную подошел к Джеордже и пытливо посмотрел ему в глаза. Джеордже выдержал этот взгляд.
— В таком случае я скажу вам: полковник Думитреску одно время командовал лагерем советских пленных, расстреливал ни в чем неповинных людей, пытал их. Младший лейтенант был его помощником. Этот привязывал людей к мотоциклу и таскал их за собой, пока не умирали… Потом они «ликвидировали» лагерь. Загнали пленных в какой-то склад, обстреляли их из пулеметов, облили бензином и подожгли… Я слышал, что это излюбленный прием румынских фашистов… Военный трибунал, судивший их здесь на днях, и не подумал спросить, знали ли они, за что воевали… Да я и не думаю, что их ответ имел бы для нас какое-нибудь значение.
Глава VII
Школьный двор заполнился народом уже к шести часам утра, хотя выборы комиссии по разделу земли были назначены только в восемь. Школьники, обрадованные, что не будет уроков, лазали по деревьям, ломали ветки, дрались и носились по двору, путаясь у всех под ногами. Но никто не обращал на ребят внимания. Народ продолжал стекаться, и вновь прибывшие тщетно пытались втиснуться в класс, где проходило заседание. С оглушительным треском подломились скамейки, на которые забрались с ногами десятки людей. В коридоре было не протолкнуться, на белом крыльце гроздьями висели мужчины и женщины. Около сотни крестьян теснились, налезая друг на друга, чтобы заглянуть в класс или хотя бы услышать, что там говорят. Над входом Арделяну вывесил большую доску, где было написано красными буквами: «Да здравствует демократическое правительство, которое дает землю крестьянам!» И каждый, кто подходил к школе, прочитав плакат, считал своим долгом повторить:
— Да здравствует!
Когда шум на мгновение затихал, становился слышен голос Теодореску. Но слов нельзя было разобрать.
— Что он говорит? — кричали из задних рядов. — Эй вы, передние, о чем говорит директор?
Время от времени кто-нибудь из тех, кому посчастливилось проникнуть в класс, складывал руки рупором и кричал из окна:
— Землю, говорит, дают!
— Сколько? Кому? — сыпались ответные вопросы.
— Да замолчите наконец, а то и нам ничего не слышно, — кричали передние.
Как только в дверях кухни показалась Эмилия в голубом платье с белым воротничком, ее тотчас же окружили женщины.
— Спаси бог господина директора. Святой он человек.
— Повезло нашему селу с директором. Дай бог здоровья и ему, и вам, и деткам вашим.
Тронутая этими словами, Эмилия все же попыталась унять женщин, зная, что Джеордже эти проявления благодарности были бы неприятны, но сама чуть не расплакалась и погладила одну из них по щеке запросто, как школьницу.
— Да, дорогие, теперь будет по-справедливому. Такие наступили времена. Бедняки в почете, так и знайте! Всем будет хорошо. Где же тут справедливость, когда одному принадлежит все, а другому ничего? Не так ли, тетушка Валерия?
— Так, Милли, так, дорогая, — ответила Лэпойя — маленькая, сгорбленная, высохшая, как доска, старушка. — Вот возьми, Милли, я принесла вам несколько утиных яиц…
И старуха стала совать в руки Эмилии камышовую корзинку, на дне которой лежало с пяток утиных яиц.
— Возьми яйца. Большую милость оказал нам господин директор, да помогут ему небесные силы.
— Не надо, тетушка Валерия, не надо. Нам своего хватит. Ведь знаешь, что мы не берем.
— От души дарю, от сердца, деточка… Пусть накажет меня бог, ежели вру…
Но Эмилия отстранила старуху и двинулась дальше, надеясь проникнуть в класс. Не успела она отойти, как в дверях показалась голова Анны.
— А, Лэпойя, что ты там принесла?
— Да вот яичек утиных на яишенку, но госпожа…
— Положи их у печки, да не разбей. Корзинку я тебе потом отдам… Зайди, Лэпойя, выпьем по стаканчику цуйки, что-то живот болит…
Люди хотели пропустить Эмилию, но в лицо ей ударило таким острым запахом пота и такой духотой, что она, покачав головой, осталась снаружи среди крестьян. Ей хотелось видеть Джеордже, слышать, что он говорит, следить за его лицом, а когда их взгляды встретятся, счастливо ему улыбнуться.
Почти всю ночь Джеордже проговорил с Арделяну, и, поджидая его, Эмилия чувствовала себя очень молодой, возможно впервые — значительно моложе мужа. То, что делал Джеордже, было плодом его мучительных раздумий, на которые был способен лишь он один, а другие слишком эгоистичны и мелки, чтобы чувствовать себя ответственными за судьбы крестьян. Эмилия слегка задремала, но услышала, когда пришел Джеордже. Она лежала вытянувшись, с зажмуренными глазами, потом протянула руку и осторожно погладила мужа по лицу. Они долго лежали молча.
— Надо будет написать Дану, — наконец заговорил Джеордже. — Пусть приедет на несколько дней. Мы даже не успели как следует с ним поговорить. У нас уже взрослый сын. И Андрея хотелось бы повидать. Должно быть…