— Убью его, — заскрипел зубами Эзекиил. — Зарежу.
Глигор ломал голову в поисках выхода. Ему не хотелось ссориться с братом Марии. Кто знает, быть может через него удастся сблизиться с ней.
— Слышь, Митру, а может быть, все-таки можно? — спросил он.
— Ничего не выйдет.
— А ты дай договорить. Слова сказать не даешь. А что, ежели Эзекиил принесет бумагу, в которой напишет, что после смерти отца он вернет нам землю.
— Ишь какой умник! — засмеялся Митру. — Смотри, кабы голова не лопнула от такого ума. Да что мы, в игрушки играем?
Эзекиил обнял Митру за плечи (сжать бы разок и переломать все кости) и криво улыбнулся:
— Ну и злой же ты стал! Ведь не твоя земля-то?
— Бедняцкая… пересиль, Эзекиил, себя и попроси прощения у отца.
— А сам ты, когда с Клоамбешом разговаривал, тоже себя пересиливал? — тихо спросил Эзекиил.
Митру смущенно молчал. Горести Эзекиила ничуть его не трогали. Тоже люди, своего добра девать некуда, а зарятся на чужую землю. Ненасытные.
— Ты, я вижу, не дурак, — уже мягче сказал он. — Но пойми, что нельзя.
— Никак? А Глигор говорит…
— Глигор сам не знает, что говорит…
Они поравнялись с корчмой. Оттуда доносились громкие голоса, крики. В последнее время люди словно боялись одиночества, их тянуло собраться, поговорить.
Эзекиил вдруг схватил спутников за руки.
— Сделайте одолжение, зайдем на минутку. Я плачу. Вина выпьем, пива или цуйки, что душа попросит.
— Пошли, — согласился Глигор. — А то у меня и впрямь в глотке пересохло.
— Только знай, Эзекиил, — засмеялся Митру. — Меня вином не купишь.
— Да я и не думаю, — еле сдерживаясь, ответил тот. — Опрокинем по рюмочке, и все.
— Ну, пошли же, — заторопился Глигор и потащил Митру за собой. — Что ты стал такой колючий? Нельзя так нельзя, а рюмочку вина выпить всегда можно.
Когда Джеордже завернул за угол школы, он столкнулся лицом к лицу с Марией. Девушка так дрожала, что не в силах была вымолвить ни слова, а только в волнении ломала пальцы.
— Вы меня не узнаете, господин директор? — с трудом овладев собой, начала она чужим, неестественным голосом. — Я Мария Урсу — была вашей ученицей. Только вы забыли…
— Помню, помню, — весело отозвался Джеордже. — Как не помнить? Я в воскресенье тебя видел… Взрослой девушкой стала, — красавицей. А что тебе понадобилось? Заходи в дом…
— Нет, нет, — испугалась Мария. — Я пришла поговорить только с вами…
Джеордже смутился и пробормотал в ответ что-то неразборчивое, но Мария схватила его за руку и потянула за угол школы. Здесь она стала сбивчиво рассказывать о том, что произошло сегодня у них в доме, об угрозах Эзекиила, и, пока говорила, чувствовала, как вся холодеет. Весь день Мария слышала по адресу Теодореску одни похвалы. Она хорошо помнила его еще по школе. Тогда он внушал ей какой-то непонятный страх, но однажды она была счастлива, когда хорошо ответила по математике и директор улыбнулся и погладил ее по голове. Она без конца рассказывала тогда отцу о своем успехе. Сегодня ей неожиданно пришла мысль пойти и попросить у Теодореску помощи. Беременность долго скрывать будет невозможно. Даже сегодня серые печальные глаза матери несколько раз словно пытались заглянуть в ее сердце, и Марии казалось, что мать явно что-то подозревает. А теперь, когда в семье произошел разрыв и отец взбешен, он, конечно, убьет ее или и того хуже. Подруг у Марии не было, девушки невзлюбили ее за то, что все парни Лунки волочились за ней, — красива ведь и богата, и Марии не с кем было посоветоваться.
Джеордже задумчиво слушал рассказ Марии о ссоре между Гэврилэ и Эзекиилом. Взволнованный шепот девушки почему-то непонятно его волновал, и, чтобы успокоиться, он то и дело машинально зажигал сигарету.
— Зачем вам понадобился батюшка… когда он… уж не обессудьте меня… когда он сказал… чтобы вы к нам не приходили? Я… Знаете, господин директор, все село говорит о вас, как о святом… все вас так любят.
— Я думал, — серьезно ответил Джеордже, чувствуя себя более уверенно, — попросить его стать старостой. Ведь Гэврилэ демократ. Не знаю, известно ли тебе, что это значит.
— Знаю. По истории проходили в пятом классе. Демократы — значит, те, кто за народ. Как в Афинах, в Греции, где были еще аристократы или бояре. Знаете… мне так нравилось в школе, так нравилось… Мне бы хотелось еще учиться… Помните, господин директор, как вы советовали мне поступить в гимназию? И с отцом говорили. Он тоже не был против, да началась война и вы уехали. А я, знаете, господин директор, и теперь еще перечитываю школьные книги. Беру и читаю историю и даже арифметику.
Джеордже не мог разглядеть Марию в темноте, и в памяти его вставала худенькая двенадцатилетняя девочка, хорошенькая и смышленая.
Эмилия рассказывала ему (он тщетно старался теперь вспомнить подробности) какую-то историю о любви между Марией и Петре Сими, убитом неизвестно кем однажды ночью.
— Ладно, Мария. Спасибо, что зашла. Знаешь, отец твой прекрасный человек, хорошо если бы побольше было таких… Мы с ним найдем общий язык. Я зайду как-нибудь к вам, сделаю вид, что ничего не знаю об его гневе, и вот увидишь — мы поладим.
— Конечно… да, вы в чем-то похожи, так и знайте…
— Как? — удивился Джеордже.
— Не знаю, не знаю, господин директор.
Разговор больше не клеился. Джеордже не знал, о чем говорить, и шутливо спросил.
— Скажи, Мария, а когда мы на твоей свадьбе погуляем?
— Скорее на поминках погуляете, господин директор, — вдруг ответила девушка глухим, полным отчаяния голосом. — На поминках.
Пораженный, Джеордже закурил сигарету и попытался разглядеть лицо девушки при вспышке спички. Узкое, тонкое лицо Марии было бледным как мел, большие глаза горестно смотрели куда-то в пустоту.
— Не говори глупостей, девочка, — неуверенно сказал он. — Что это за чепуха?
Девушка приблизилась к нему почти вплотную, и Джеордже почувствовал ее горячее, свежее дыхание.
— Зачем мне жить, господин директор? Я как прислуга у отца, потом стану прислугой у мужа, которого он мне выберет, а это, наверно, еще хуже. Петре, упокой господи его душу, хотел украсть меня — увезти в город. Куда угодно… Только чтобы вместе были…
Все более растерянный, Джеордже не знал, как ему поступить, что сказать. Ему хотелось уйти, по это было невозможно. Людей надо понять, даже если приходится разделять с ними их горести, чуждые тебе.
— В жизни я видела мало радостей… не как другие… Батюшка держал меня взаперти… только в школе мне хорошо было. До сих пор перечитываю школьные книги… географию.
Слезы брызнули из глаз Марии.
— А теперь я беременна… На третьем месяце.
Джеордже уронил сигарету. Ему было досадно за самого себя, за свою слабость, неспособность помочь девушке. Он не знал даже, чем успокоить Марию. «Нам приходится платить за все, что было, за все спокойные, беззаботные дни нашей прошлой жизни». Он протянул в темноту руку, и пальцы его нащупали мокрое от слез лицо девушки. Джеордже тут же попытался отдернуть руку, но Мария крепко сжала ее своей маленькой мозолистой ладонью, потом резким движением прижала к груди.
— Не оставляйте меня, господин директор… Помогите мне… Сделайте доброе дело, не оставляйте меня без помощи… Я не хочу стать посмешищем всей деревни. Лучше брошусь в колодец.
— Не говори глупостей, зачем говоришь глупости? — быстро проговорил Джеордже.
Девушка продолжала плакать, но уже тише, не отпуская сто руки.
— У меня никого нет… не оставляйте меня.
Джеордже глубоко вздохнул.
— Я не оставлю тебя, — сказал он решительным, не допускающим возражений тоном. — Поверь мне. Все будет хорошо, Мария. Не бойся, я не оставлю тебя. Но пока ничего не могу сказать, я еще сам не знаю…
— Только не говорите жене. Прошу вас. Ежели скажете, я… брошусь в колодец.
— Не скажу. Обещаю. Я подумаю и завтра скажу, как нужно поступить. Хорошо? Ну, а теперь отпусти мою руку.
— Где вы скажете? Сюда я больше прийти не смогу.
Несмотря на все волнение, Джеордже стало смешно.
— Мы можем встретиться завтра вечером на мосту. Ну и втянула ты меня в историю…
Мария выпустила его руку.
— Если не хотите, я…
— Что ты болтаешь чепуху? Завтра. А теперь иди домой… Будь покойна, все уладится. Спокойной ночи. Завтра все образуется.
После ухода Марии Джеордже долго стоял в задумчивости. Мария Урсу могла бы заниматься в Педагогическом училище, стать учительницей. Митру Моц тоже свободно мог бы стать… Да и он сам…
Село погрузилось в тишину, лишь изредка раздавался собачий лай. Джеордже ни о чем не мог думать, в голове скользили обрывки мыслей и слов.
Закрыв ворота, Джеордже зашел на кухню. Эмилия читала у керосиновой лампы «Коммунистический Манифест». Когда он увидел ее красивую голову с копной черных блестящих волос, склоненную над книгой, сжатые в напряженном внимании губы и длинные трепещущие ресницы, на глазах его выступили слезы.
Он тихонько подошел к жене и положил руку на ее округлое плечо.
— Не хочешь ли поужинать? — спросила Эмилия. — Очень интересная книга. Маркс, конечно, был великим человеком.
Джеордже кивнул головой, потом вдруг наклонился и поцеловал Эмилию в щеку.
В корчме стояло облако едкого табачного дыма. Когда дверь открывалась, облако редело, и из него появлялась круглая красная физиономия Лабоша, едва успевавшего наполнять графины цуйкой. За одним из длинных мокрых столов куражился пьяный Битуша, до хрипоты стараясь доказать, что его величество король Михай тоже вроде коммуниста и давно бы стал коммунистом, только его сбили с пути дядя и мать. Сидевший рядом Миллиону время от времени принимался бранить своего сына, сельского барабанщика, и приказывал принести новую порцию цуйки.
— Размазня он у меня, — жаловался Миллиону. — Не слушается, лентяй. Только и знает дубасить по собачьей шкуре, стыд один. Миллион раз в день ударит, и все ему мало.