Кулькуше тоже не терпелось вступить в разговор, веснушчатое лицо его блестело от пота.
— Ребята, — вмешался он, уловив момент. — А я вот знаком с бароном Ромулусом Паппом. Большой барин. Взглянет — мороз по коже пробирает. Я слышал, будто он крутил любовь с самой императрицей — шлюхой Марией-Терезией. Она его и возвысила, в бароны произвела… Потрафил, значит.
— Не мели вздор, сдурел от вина, — крикнул кто-то. — Мария-то Терезия царствовала бог знает когда.
— Да и барон тебе по годам не ровня. Может, ты с ним вместе школу кончал? Умник какой нашелся. Как сказал, так и есть.
Эзекиилу с трудом удалось получить в долг три литра вина (в непогрешимых книгах трактирщицы на его счету уже значились двадцать два литра). Он сам не знал, зачем так уговаривал своих спутников выпить.
Эзекиил уже давно понял, что ему ничего не добиться, и все же с непонятным упорством наполнял стакан Митру, заглядывая при этом ему в глаза. Наконец Митру не выдержал, нагнулся и зашептал парню на ухо, хотя в этом не было никакой нужды, — все село знало, что Урсу прогнал и проклял сына.
— Напрасно ты, парень, убиваешься. Не так уж плохо жилось тебе у отца. Всего по горло. Разве ты знаешь, что такое голод? Удивляюсь я на тебя. Другие вон как мучаются. Я сам крапивные щи хлебаю.
— Врешь, — возразил Эзекиил. — Сегодня жинка тебе утку принесла.
Митру покраснел от гордости. Значит, всему селу известно. Что ж, это не плохо. Но, взглянув на огорченное, уродливое лицо Эзекиила, он добавил улыбаясь:
— Чудак! Она черное платье продала, то самое, что я украл для нее в городе. Много ты понимаешь!
— А ты что понимаешь? Все вы ничего не знаете. Нет правды на свете. То одним хорошо, то другим. Катитесь все к…
Что мог Эзекиил еще сказать? Одна мысль о молодой, всегда доступной жене сводила его с ума, а женщины бежали от парня, как от чумы. Бедняге приходилось делить со многими ласки распущенной вдовы, но и та гнала его, когда он приходил без денег. Но еще больше мечтал он стать независимым хозяином, чтобы не гнуть ни перед кем спину, чтобы не заставляли идти в церковь, где красивый, как икона, брат Соломон так играл на фисгармонии, что девушки плакали, слушая сто игру.
С презрением и яростью смотрел Эзекиил на Митру.
— Пей, Митру, пей, Глигор, — сказал он, еще раз наполнив стаканы.
«Тоже, собака, — мелькнула у него мысль, — за сестрой увивается, а за меня доброго словечка замолвить не может!»
— Пейте! Жрите! — вдруг дико заорал Эзекиил. — Только смотрите, кабы… — И он замолчал, не договорив угрозы.
— Вот что, Эзекиил, — поднялся из-за стола Митру. — За выпитое заплачу. Завтра же. Мне твоего вина не надо. Ты подумай хорошенько и поймешь, что не прав. Спокойной ночи. Я пошел. Доброго вам здоровья, — крикнул он, обводя всех хмурым взглядом.
— Доброй ночи! До свиданья, — дружно послышалось в ответ.
— А я еще посижу, — сказал Глигор. — Ты не бойся, я заплачу…
Он обошел стол и обнял Эзекиила за шею.
— А ты, друг, тоже будь помягче…
— Оставь меня в покое! — огрызнулся тот, и Глигор счел разумным послушаться его.
К полуночи, когда все успели охрипнуть и только неутомимый Павел распевал какую-то песню, в корчме появился Пику, пришел узнать, что говорят в народе. Он подсел к Кулькуше, заказал полбутылки вина и с жадностью осушил свой стакан.
— Ты где пропадал? — обратился к нему Кулькуша. — Слышал, что в селе творится?
— Слышал. Даровщину почуяли! Лезете, как свиньи в корыто!
Пику нарочно говорил громко, чтобы слышали голодранцы. Ишь носы позадирали! Черта лысого они получат, а не землю.
Пику едва сдерживал смех. С каким удовольствием объявил бы он им сейчас, что земля, о которой они мечтают, будет принадлежать ему. По крайней мере половина.
— Почему даровое? — возмутился Павел. — Даровое из милости протягивают, а тут сами берем.
— Тогда грабеж. Коли тебе больше нравится быть вором, чем попрошайкой, твое дело. И послушай, Павел, — багровея, продолжал Пику. — Хочешь знать, что вы получите? Вот что! — И Пику показал оторопевшему парню кукиш.
— А почему ты так говоришь? — робко спросил не отличавшийся храбростью Павел. С Пику лучше было не связываться.
— Что хочу, то и говорю. Не тебе запрещать. — Пику вскочил и подошел вплотную к Павлу. — Это ты мне взялся указывать? А ну, пошел домой!
Послышался шум отодвигаемых стульев, и в корчме воцарилась тишина.
— Что ты сказал? — дрожащим голосом спросил Павел, стараясь раскрыть в кармане складной нож.
— Убирайся отсюда! Марш! — взвыл Пику.
— А ну, сбавь тон, не лезь в бутылку, — вмешался Кулькуша. — Корчма не твоя.
— Сам домой убирайся! — крикнул Павел, видя, что его поддерживают. — Завидно стало, что нам землю дадут?
Но тут Пику схватил парня за рубаху и вытянул на середину корчмы.
— А ну брось, Пику, — с угрозой крикнул Лабош, засучивая рукава.
— Эх ты, падаль, — засмеялся Пику, с силой встряхнул Павла и толкнул его в грудь. Тот ударился спиной о стойку, схватил массивный сифон и бросился на обидчика.
— Ну постой, гниль чахоточная! Я тебя проучу!
Но Пику вдруг расхохотался, хлопая себя ладонями по бедрам.
— А ты уж рассердился? Не видишь, что шучу? Неужто в самом деле поверил, будто я не рад, что мужики землю получат? Так я и сам должен получить. Не даром на фронте был, легкие там себе погубил… Ведь я инвалид…
Павел опешил с занесенным над головой сифоном, боясь, чтобы Пику не сыграл с ним какой-нибудь новой шутки. Но тот хохотал и подмигивал ему.
— Хотел посмотреть, люди вы или тряпки. Браво, Павел! Дай бог тебе здоровья!
— Никакой земли мы не получим, — угрюмо буркнул Эзекиил, не сводя глаз с Глигора. — Только коммунистам дадут…
— А, это ты? — обернулся к нему Пику. — Я слышал, ты поругался с отцом.
— Поругался. А тебе что до этого?
— Попроси у него прощения. Слышишь?
— Замолчи, Пику, не расстраивай. Я, коли подниму бутылку, непременно огрею тебя по голове.
— Ты дурак. Сколько выпил?
— Три литра.
— Я заплачу… Получи, Лабош! — И Пику бросил бумажку на мокрую стойку. — Пошли со мной, Эзекиил. Пойдем, я вас помирю.
Не дав Эзекиилу опомниться, Пику вытащил его из корчмы.
Люди недоуменно смотрели им вслед.
— Видать, чахотка ему в мозг ударила, — заявил Миллиону.
Митру просунул руку под теплую спину жены. Флорица глубоко вздохнула и проснулась.
— Что-то не спится, — виноватым тоном признался Митру. — Мысли всякие в голову лезут.
— Смотри не свихнись, — шепнула Флорица.
— Не бойся. Мы, мужики, жили в большой темноте. Потому с нами и делали, что хотели. Теперь обязательно надо землю получить, сможем жить по-человечески. А то бедняку даже самого себя стыдно. Теперь все будет по справедливости. И я буду драться за справедливость в рядах коммунистической партии.
— Поступай как знаешь. Ты мужчина, и не мне тебя учить.
— Так-то оно так. Но я говорю тебе, чтобы знала, какие мысли меня одолевают. Я, Флорица, не хочу больше ни перед кем на коленях ползать, не по душе мне это. У меня нрав другой, и тебе-то он известен. Летом на пшеницу, что получим с директорской земли, купим плуг и корову. Землю я продавать не хочу. Да и кому продать? Клоамбешу? Послушай, я хотел спросить тебя — как, по-твоему, годится в старосты Гэврилэ Урсу?
— Не знаю, Митру, — испуганно зашептала Флорица. — Смотри не разбуди Фэникэ. Пусть хоть он спит…
— Выходит, тебе он тоже не по душе. Но в политике так нельзя. Там человек делает не только то, что ему нравится, но и то, что надо делать, хоть и не нравится. Такова политика. Поэтому-то и собираются люди в партию, чтобы объединиться, иначе каждый сколотит свою партию и люди станут убивать один другого из-за стакана воды. Теперь пойми, коли Гэврилэ станет старостой и нас будет слушать, люди скажут — коммунисты, видать, не последние люди, раз и Гэврилэ с ними. Понимаешь?
— Понимаю. Дай бог здоровья господину директору за все добро, которое он нам сделал. И пусть все будет так, как ты говоришь. Слышишь? — вздрогнула она всем телом.
Кто-то громко стучал в ворота и кричал:
— Митру! Или спишь?
Митру быстро натянул брюки и вышел.
— Кто там?
— Это я, дорогой. Я — Пику. Весь день провел в городе и даже не успел узнать, что тут у вас в селе.
Митру старался пронизать взглядом притаившуюся тьму.
— Вот так-то, дорогой, — продолжал кричать Пику. — До какой буквы успели дойти? За «М» не перевалили?
— А какое тебе до этого дело? — холодно спросил Митру.
— Как какое? Я что, на фронте не был? Здоровье на войне потерял, в излучине Дона оба легких поморозил. Черт дернул меня тогда бежать, а не сдаться вместе с другими. Понимаешь? Я думаю, не забыли меня, даже ежели «М» прошли.
Злоба снова овладела Митру: да что они, сговорились? Сначала Эзекиил, теперь этот. Богатого никогда не насытишь, как свинью.
— В земле нуждаешься? — с любопытством спросил он.
— Да.
— А что ты с ней будешь делать? В могилу с собой потащишь по осени?
Пику прислонился к столбу ворот, чтобы показать, что легко не отступит.
— Я был на фронте, — упрямо сказал он.
— Ну так что же? И Антонеску был. Землю дают беднякам.
— Не строй из себя начальство!
— У тебя больше двадцати пяти югэров.
— Пусть так. Они что — твои? Я был на фронте, пойми и не строй из себя дурака…
— Иди спать, Пику. И не ругайся…
— Какая тебе польза со мной ругаться? — усмехнулся Пику. — Возьмись за ум, не наживай врага, а не то!..
— Хватит, Пику, не студи понапрасну глотку, я спать хочу. Ступай домой.
— Митру, добром говорю, выслушай меня. Поздно будет, когда закачаешься на дереве.
Митру взял Пику за плечо и вытолкал на середину улицы. Пока тот приходил в себя, за спиной его сухо щелкнул замок. Разозлившись, Пику кинулся к воротам и стал ломиться, крича:
— Митру, еще два слова. Смотри, пожалеешь…