тым, но еще очень теплым одеялом. Джеордже сразу закрыл глаза, надеясь уснуть. Суслэнеску был прав — с этой двойственностью нельзя больше мириться. Его нынешние действия лишены всякого значения до тех пор, пока это лишь простые жесты, с помощью которых он выполняет программу. Такие приемы доступны и ловкому политическому жулику, который понял, что на карту коммунистов можно будет долгое время делать серьезные ставки. Какое, однако, значение может все это иметь для Эмилии! Если бы у него было больше времени, может было бы легче… Больше времени…
Джеордже долго лежал в состоянии какого-то оцепенения. Он видел быстрые движения Эмилии, блеск спиц — сложную и бессмысленную игру пальцев, слышал приглушенное гудение печи и звуки, проникавшие сюда с улицы. Надо было открыто поговорить обо всем с Арделяну, думал Джеордже. Рассказать ему, в каких противоречиях он запутался, и попросить совета. Суслэнеску с его идеями не стоит и ломаного гроша. Как хорошо, если бы Гэврилэ Урсу согласился стать старостой и вступить в партию! Сколько дел можно было бы провести в деревне — праздники, беседы с крестьянами, воцарилось бы всеобщее братство, радуясь, думал он. Потом вдруг Джеордже вспомнил о дочери Гэврилэ — Марии, которая должна была ждать его сегодня вечером на мосту, и вскочил с дивана как ошпаренный.
— Что с тобой, милый? Плохой сон? — улыбнулась Эмилия.
— Нет, ничего… Мне надо идти. У нас заседание, — ответил он и тут же подумал, не лучше ли посоветоваться с женой, как поступить в данном случае, но сразу же отогнал от себя эту мысль.
Эмилия принесла ему ботинки, помогла надеть шинель и, спросив, скоро ли вернется, закрыла за ним дверь. Когда Джеордже остановился на крыльце прикурить, до ушей его донесся голос жены:
— Проклятая политика, — с досадой сказала она старухе. — Не лучше ли было без нее?
На улице было холодно, в темном небе не сверкало ни одной звезды, по временам начинал капать дождь. «Первая же гроза принесет с собой весну», — думал Джеордже, быстро шагая к мосту. Он с лихорадочной поспешностью придумывал, что сказать девушке, и вместе с тем сердился на себя — зачем ввязался в эту историю, и на Марию за ее слепое доверие к нему. С какой стати? Может, из слепого, глупого преклонения перед людьми «с образованием».
Дорога шла в гору и была такой скользкой, что Джеордже несколько раз чуть было не упал. Он до сих пор не привык как следует ходить, и его ни на минуту не покидала унизительная неуверенность в каждом движении искалеченного тела. Вокруг царила непроницаемая тьма, лишь вдали мутно мерцали огоньки села. Только по гнилостному, сырому запаху Джеордже понял, что приближается к реке. Он попытался разглядеть что-нибудь во мраке и, натолкнувшись наконец на мокрые перила моста, тихо свистнул. Никто не ответил, и это его очень обрадовало. Здесь, на мосту, было удивительно хорошо — воду скрывала тьма, и казалось, будто паришь высоко в воздухе в великом одиночестве. Лишь раз ночью в калмыцкой степи Джеордже пришлось испытать такое же странное чувство освобождения. Это было еще до плена. Он ехал верхом с одной позиции на другую. Копыта лошади мягко погружались в песок, и она устало и испуганно похрапывала в темноте. Первое время Джеордже был настороже и не выпускал из рук оружия, боясь неожиданного нападения русских разведчиков, о которых столько говорили в штабе. Тяжелый, клейкий воздух, казалось, был полон таинственных шорохов, приглушенных голосов, стука конских копыт, бряцания оружия. Потом Джеордже задремал на несколько минут, убаюканный ездой, и, когда проснулся, почувствовал вдруг, словно после жаркого дня погрузился в чудотворную прохладную воду, ощутил, что он живет и все остальное — пустяки по сравнению с этим благодатным чувством короткого, бессмысленного счастья. Потом вернулся страх, и все сразу исчезло.
Но здесь было иное. Ему снова приходилось выбирать, и в эту минуту положение представилось ему таким простым, что не имело никакого смысла усложнять его, говорить с Арделяну и делиться с другим человеком вне зависимости, уважал ли, и верил ли он ему. Революция делалась не только для других, но и для него.
Неожиданно по мокрым доскам моста приглушенно застучали чьи-то мелкие, частые шаги. Джеордже кашлянул.
— Вы пришли, господин директор? — послышался издалека тихий голос Марии. — Пришли… Не следовало беспокоиться… Я-то дурочка…
Девушка остановилась в нескольких шагах от Джеордже, не решаясь приблизиться. Прошло несколько секунд, прежде чем Джеордже позвал ее, так же тихо, как она.
Кордиш беспокойно ерзал на мягких кожаных подушках автомобиля, ощупывал занавески, стекло, никелированную ручку и то и дело поглядывал на Суслэнеску, надеясь, что тот разделяет его восторг. Потом он решил, что этого барина ничем не проймешь, и сразу возненавидел его за самоуверенность и равнодушие. Телега с Гэврилэ, Пику, Клоамбешем и священником Иожей, чтобы поспеть ко времени, выехала на час раньше. Шофер всю дорогу проклинал разъезженное шоссе, грязь и надоедливый, мелкий дождь и так настойчиво повторял седокам, что потеряет целый день на чистку машины, что Кордиш сдуру предложил ему свою помощь, на что тот ответил презрительным взглядом.
Когда машина свернула в узкую, длинную аллею, мокрые ветви густых деревьев захлестали по стеклам, и внутри стало еще темней. Не желая в этом признаться, Суслэнеску чувствовал себя очень взволнованным — ведь в конце концов что ни говори, а барон Ромулус Папп де Зеринд — фигура, принадлежащая истории. Было бы замечательно произвести на него впечатление… В царанистских кругах, где бывал прежде Суслэнеску, говорили, что барон находится под дурным влиянием, окружает себя ничтожествами, которые льстят ему, делая вид, что восхищены каждым словом старика. Папп — искусный политический деятель, но слишком старой школы. Если удастся убедить его, что коммунисты не только жулики, но среди них попадаются одержимые вроде Теодореску, это было бы первой удачей. Такие фанатики опасны, и их необходимо нейтрализовать. Суслэнеску чувствовал себя прекрасно: он отменно пообедал в корчме, старый цыган, трогательно искажая слова, спел для него несколько романсов, и теперь он мыслил практически и солидно. Вдруг он испуганно вздрогнул — шофер резко затормозил и зажег фары. В их ослепительном золотистом свете появилась телега и ухмыляющаяся физиономия Пику. Автомобиль не мог объехать телегу на узкой аллее, и прошло еще не менее получаса, прежде чем они добрались до усадьбы. Здание, все окна которого были освещены, произвело на Суслэнеску сильное впечатление, и он по-чувствовал себя немаловажным участником сражения в защиту этой крепости.
Навстречу им вышел Пинця, церемонные поклоны которого относились главным образом к Суслэнеску, — видимо его очки внушили ему почтение. Гости прошли через длинную анфиладу комнат, обставленных с поразительной безвкусицей, что в известной мере охладило энтузиазм Суслэнеску. Потом Пинця распахнул перед ними высокую дверь с чем-то вроде герба, и они увидели барона, сидевшего за письменным столом, заваленным бумагами. Старик был в черном рединготе и узком галстуке в крапинку, высокий целлулоидный воротничок подпирал шею.
— Заходите, господа, заходите, — пригласил их барон, продолжая сидеть. — Спинанциу, друг мой, рассаживайте гостей. Вот люди, на которых мы можем опереться.
— Можете, вполне можете, — гаркнул Пику, который был уже навеселе. — Жизнь отдадим за ваше сиятельство.
Польщенный старик довольно засмеялся, но Суслэнеску заметил, что Пику многозначительно подмигнул Гэврилэ Урсу.
— Вы преподаватель истории, укрывшийся здесь от преследований анархических орд? — спросил Папп, протягивая Суслэнеску три сухих бледных пальца. — Насколько мне известно, вас включили в черный список и, кажется, даже избили на ярмарке. Почему же вы не пришли и не рассказали мне?
— О господин барон… Позвольте представиться: преподаватель Суслэнеску.
— Как вы сказали? — переспросил старик, приложив к уху руку.
— Суслэнеску.
— Ах вот как, не из Трансильвании. Понимаю. Садитесь, дорогие, — повторил барон, хотя все давно уже сидели.
Спинанциу тоскливо зевал и курил сигарету за сигаретой.
— Вот он, народ, — торжественно провозгласил барон, показывая на присутствующих. — А как себя чувствует твой гость? — обратился он к Клоамбешу. — Поладили?
— Пусть пошлет ему господь долгих дней… слава богу, ладим.
— Ну, а как на селе? Записываются мужики на землю?
— Одна рвань, — попытался успокоить барона Пику. — Лишь они одни.
— А сколько записалось?
— Да человек сто наберется, ваше сиятельство. Человек сто с небольшим, — сдавленным от волнения голосом ответил Кордиш.
Барон нахмурился, он был уверен, что в этом крае, где имя Паппа звучит как символ, крестьяне не осмелятся посягнуть на его землю и оставят коммунистов с носом. Чтобы скрыть смущение, он принялся перебирать лежавшую перед ним на столе кипу бумаг. Это был подробный проект автономии Трансильвании, над которым старик трудился всю жизнь и хотел оставить потомкам в виде своего политического завещания.
— Мы тут посоветовались со Спинанциу и решили, что самым подходящим в этих условиях будет устроить большую манифестацию в Лунке, чтобы объяснить крестьянам нашу политику и заклеймить подстрекателей. Аграрная реформа — вещь серьезная, и с ней нельзя шутить. В старом королевстве[34], где много крупных поместий, еще куда ни шло. Но и там делать это надо другими методами, а не сбивать с толку народ и поощрять анархию. У нас же, в Трансильвании, где земельная реформа была проведена еще после той войны за счет враждебных нам венгров, любая попытка снова поставить этот вопрос — чистейшая демагогия и поощряет подрывную работу деклассированных элементов, толкает их на путь насильственной экспроприации коммунистического типа.
— Вот спасибо, долгих вам лет жизни, — воскликнул Пику. — Какие слова! Да вы, ваше сиятельство, читаете наши мысли, как в книге.