— Я думаю, что вам не помешает сейчас рюмочка цуйки, — предложила она и поставила перед Суслэнеску бутылку цуйки, но он к ней не прикоснулся. От супа тоже пришлось отказаться — после первых же ложек Суслэнеску овладел такой приступ икоты, что все лицо его покрылось холодным потом.
— Ради бога, прилягте, — испугалась Эмилия. — Как бы вам не стало совсем дурно…
Суслэнеску послушно улегся на топчан и закрыл глаза рукой. Все его тело сотрясалось от внутренней дрожи, и он никак не мог сдержать ее. Слезы по-прежнему текли по лицу, принося какое-то облегчение.
Услышав, как скрипнула дверь, Суслэнеску приподнялся на локте — Эмилия вышла. Ему захотелось позвать ее, но он не решился.
Только теперь, в этой чистой кухне с темными углами, где тускло поблескивали на полках ряды медных кастрюль, усталость окончательно овладела Суслэнеску, она растекалась по всему телу, как теплый горьковатый напиток. Он мог бы покорно подчиниться, если бы не знал, что это оцепенение скоро пройдет и снова… Какой далекой казалась теперь его одинокая жизнь со всеми ее прелестями. Суслэнеску просунул руку под рубашку — тонкая, натянутая на костях кожа горела, — видно, у него был жар, но он не обратил на это внимания. «Как возможно, — думал он, — чтобы все, к чему я с детства стремился, стало вдруг невыносимым в результате выходки какого-то животного. — При мысли о случившемся бессильная ярость вновь овладела им. — Чтобы отомстить, я должен выбрать», — подумал он.
— Пройдемте в комнату, — предложила, возвращаясь на кухню, Эмилия.
Суслэнеску послушно пошел за ней и, чтобы скрыть волнение, снова спросил:
— А где я смогу найти господина директора?
— Не знаю, — сухо ответила Эмилия. — Это меня не интересует.
— Госпожа, теперь моя очередь спросить, что случилось? Я пришел, и если бы вы только знали, чего мне это стоило, чтобы попросить у него прошения. Я был слеп и не хотел верить, что, когда сталкиваются две силы, прежде чем выбрать, на какую сторону стать, — нужно прислушаться ко всему, что есть в тебе самого лучшего и благородного. Я хотел попросить у него прощения, что не уловил смысла вещей, о которых он нам говорил в то воскресенье. Кроме того, я был пьян, а в таких случаях я всегда жалок и слаб.
— Что вы говорите? — спросила Эмилия и с удивлением взглянула на Суслэнеску, чтобы убедиться, не пьян ли он и теперь.
— Я хотел сказать ему — вот человек, который признает свое поражение. Неужели вы ударите лежачего?
— Он способен и на это, — заметила Эмилия. — Он ни перед чем не остановится.
Суслэнеску разочарованно пожал плечами.
— А я восхищался вами, восхищался, как вы сумели его понять, как ладите с ним. И не мудрено, ведь лично у меня позади одни развалины.
— Вы еще совсем молодой, как же можно так говорить? Что же вы нашли в моем муже?
— Не знаю, как это назвать, — волю, силу, да это и не столь важно. Вернее, душевную чистоту… Способность порвать со всем, и не потому, что тебя воспламенили какие-то идеи, а потому, что знаешь всем своим существом, зачем страдал.
Суслэнеску весь вздрогнул и съежился. Где-то в глубине шевельнулась мысль, что необходимо сходить к врачу, но она показалась нереальной. Он ясно видел, что Эмилия не только не понимает его, но с раздражением и нетерпением ждет, когда он замолчит. Но Суслэнеску не хотел дать ей говорить (он думал, что пойдет речь о мелкой семейной неурядице), боясь, что, замолчав, снова вспомнит о случившемся. Позднее он забудет об этом случае, заставившем его сделать выбор, и тогда останется только радость решения, принятого в условиях… относительной свободы.
— Я вижу, вам нездоровится, господин Суслэнеску. Не хотите ли?..
— Нет, нет. Я хочу видеть господина директора.
Это упорство вывело Эмилию из себя. Она встала со стула, подошла к Суслэнеску и, низко склонившись над ним, твердо и в то же время злобно отчеканила:
— Он ушел… Я выгнала его, понимаете?
Суслэнеску вытаращил глаза.
— Не может быть! — почти прошептал он.
— Вы переехали от нас и не успели как следует узнать нашу жизнь. Мы начали с самых низов, и мне не стыдно признаться в этом. Родители мои трудились, батрачили, чтобы обеспечить детей. Мы с Джеордже тоже работали не покладая рук, копили, не позволяли себе никаких удовольствий. Скажите мне, ведь вы интеллигентный человек, — скажите, разве можно стыдиться того, что мы не одеты в лохмотья? Разве социализм состоит в том, чтобы умирать с голоду? Разве постыдно обеспечить себе завтрашний день?
Суслэнеску рассеянно улыбнулся. Ободренная этой улыбкой, Эмилия вдруг закричала:
— Он хочет отдать нашу землю! Понимаете? Хочет разделить ее между крестьянами! Нашу землю! Он не думает о…
Больше Суслэнеску уже ничего не мог понять — лишь отдельные обрывки слов: ребенок… его будущее… продолжать учебу в Париже… земля… бедная мама, она с ума сходит от горя… опять земля…
Страх снова стал овладевать им. Это был тот же страх, который он испытал чуть раньше перед Баничиу и другими и стал умолять их о пощаде. То же головокружение и ощущение нереальности. Суслэнеску стал задыхаться и снова попытался закрыть лицо руками.
— Господи, — простонал он, — до каких пор я смогу терпеть эти муки…
Суслэнеску не мог себе представить, сколько он проспал, когда начальник вокзала Туркулец стал трясти его за плечо и предложил большой ломоть хлеба с салом. В чугунной печке по-прежнему весело потрескивал огонь, но Суслэнеску было очень холодно. Он с удивлением убедился, что спал совсем голый, закрывшись одной черной грубой шинелью.
— Я тоже не дурак погулять, но сроду не видал, чтобы кто-нибудь так накачался, как вы вчера. Это было из ряда вон выходящее. Одни после выпивки плачут, другие поют, третьи в драку лезут, а вас вдруг обуяла жажда путешествий. Подумать только — притащиться сюда из Лунки по брюхо в грязи, это тебе не шутка. Хорошо еще, что не упали где-нибудь по дороге. Подобрали бы через несколько дней уже мертвого.
Суслэнеску с удивлением уставился на начальника вокзала.
— Ну вот и не помните ничего! Раз так, давайте познакомимся. Авраам Туркулец — начальник вокзала. Да мы с вами встречались. Очень жалко, что вы не заходили к нам прежде, запросто, как образованный к образованному, хоть мы и живем далеко, в поле. Дочка играет на рояле, она у меня гимназистка. Глотните из этой бутылки, опохмелитесь, а я выйду, пока оденетесь, — может, стесняетесь. Вчера вы разделись донага. Боже, чего только не вытворяет человек, когда выпьет. А потом удивляется и не верит.
Суслэнеску быстро оделся, чувствуя удивительную легкость и свежесть во всем теле, только глаза горели и слезились.
Вскоре вернулся Туркулец и сообщил, что в Лунку как раз отправляется телега, которая сможет захватить и Суслэнеску. Тот не успел даже возразить, как оказался на обитом кожей сидении с ногами, укутанными вонючей овчиной. «В конце концов так даже лучше, — решил он. — Нет смысла дезертировать. Барон просто старая развалина, но не может быть, чтобы остальные не поняли его. Особенно такой здравомыслящий человек, как Урсу. Земля и гордость Паппа не играют в данный момент решающей роли. В конечном счете, говорил себе Суслэнеску, люди достаточно меня уважают, чтобы выслушать мои объяснения. Косность руководителей исторических партий принесла слишком много зла, чтобы позволить продолжать им эту близорукую политику, от которой выигрывают только коммунисты.
Жена Кордиша сообщила Суслэнеску, что муж на каком-то политическом совещании у Клоамбеша, и объяснила, как туда пройти. Суслэнеску без долгих раздумий отправился к Клоамбешу и долго стучался, пока ему не открыла какая-то толстуха.
— Вы из поместья? — спросила она и повела его в дом, прежде чем он успел объясниться.
В большой комнате, куда Суслэнеску вошел, окна были забиты одеялами, и в сумраке плавали облака табачного дыма. Вокруг стола, на котором горела закопченная керосиновая лампа, Суслэнеску увидел Кордиша, Пику, Клоамбеша и еще двух незнакомых ему людей. Все молча уставились на него, а один из незнакомцев — высокий, небритый, со светлой копной волос — поднялся из-за стола.
— А этому что здесь понадобилось? — грубо прозвучал в тишине его голос.
— Преподаватель Суслэнеску, — представился учитель и, прежде чем кто-нибудь успел открыть рот, заговорил: — Я пришел объясниться… Вчера произошло недоразумение, мне не дали изложить мою точку зрения… — Суслэнеску запнулся, не зная, как обратиться к присутствующим. «Братцы» прозвучало бы унизительно, как извинение. — Господа, — начал он, — мы должны отнестись к положению со всей серьезностью… Господин барон не разбирается в обстановке. Мы обязаны объяснить ему, если нам действительно дорого наше дело. Упрямство здесь не поможет.
— Послушай, Кордиш, что надо этой глисте? — раздувая от возмущения ноздри, спросил Баничиу. — Кто его сюда привел? Кто?
— Да, наверно, моя дуреха жена, — краснея, признался Клоамбеш. — Это тот самый тип, которого выставил вчера за дверь его сиятельство барон.
Баничиу аккуратно отодвинул стул, подошел к Суслэнеску вплотную и взял его за подбородок.
— Не меня ли ты решил провести, дружище? — презрительно спросил он.
— Послушайте, господин, — попытался протестовать Суслэнеску, но Баничиу с такой силой сжал ему подбородок, что на глазах у него выступили слезы.
— Так это тот самый коммунистический агент, который водил вас за нос! А вы уши развесили. Умники! Как же мне с ним поступить? — хитро подмигнул Баничиу, расправил плечи, потянулся и, вдруг коротко приказал:
— А ну, раздевайся.
Суслэнеску не понял и круглыми от изумления глазами уставился на Баничиу.
— Что вы сказали? — с растерянной улыбкой спросил он.
— Раздевайся, — гаркнул Баничиу. — Прогуляешься по улице голышом — может, ума наберешься.
Суслэнеску почувствовал, что ему становится дурно. С умоляющим видом он обернулся к Кордишу, словно ища у него поддержки, но тот весело улыбался и потирал руки в ожидании дальнейшего развития действий. Пику спокойно ковырял в носу, а Клоамбеш смотрел на все с отсутствующим видом.