— Благодарю вас, — вздохнул он, повернувшись к ним лицом.
Джеордже и Арделяну доброжелательно кивнули головой.
Глава IX
На посветлевшем небе еще сверкал узкий серп месяца и несколько звезд; весь двор был залит серебристым светом, и молодые листья слив казались припудренными мукой. Повсюду царила тишина, и лишь издалека доносился надтреснутый рожок свинопаса Пуцу да глухой топот собиравшегося стада.
Старая Анна подняла лицо и почувствовала, что близится рассвет. Прежде она любила эту хрупкую предутреннюю свежесть, но теперь холод пронизывал ее до костей, и она заранее знала, что не сможет потом согреться весь день. Старуха не была уверена, спала ли она эту ночь, но в памяти ее ожило столько образов и картин прошлого, как бывает только во сне.
На душе у Анны было беспокойно: сегодня впервые ей не удалось помолиться. С тех пор как она ослепла и не могла читать библию, Анна сама сочиняла молитвы из обрывков воспоминаний и пожеланий для других. Для себя ей уже нечего было больше просить, возможно только легкой смерти, но об этом она пока старалась не думать. Каждый раз когда старуха пыталась начать молитву, она вспоминала о Джеордже, о его сумасшедшем намерении, и от ярости ее бросало в жар. Если бы зять находился дома, она могла бы раскроить ему голову топором.
Эмилия тоже не спала. Анна слышала, как она ворочается и плачет, и это еще больше злило старуху. «Нынешние женщины забыли о гордости, смотрят на мужа, как на бога, а не как на толстокожую ленивую свинью, которой бог знает что взбредет в голову».
Еще с вечера Анна замесила тесто и теперь ждала Савету Лунг — вдову, помогавшую ей печь хлеб с тех пор, как она ослепла. Эмилия много раз просила мать не растрачивать последние силы, но старуха заявила, что не может доверить приготовление теста какой-нибудь грязнуле, у которой хлеб получится сырой и ляжет камнем в желудке. Но два года назад, зимой, Анна сломала во дворе руку, и ей пришлось приглашать соседку, работой которой она всегда оставалась недовольна.
Анна разрезала тесто, разложила его по корзинкам и вышла во двор, чтобы позвать Савету. Она знала, что вдова уже пришла во двор, но не осмеливается войти, пока ее не пригласят. Савета в самом деле оказалась у самых дверей и приветствовала Анну словами: «Целую руку», — что очень понравилось старухе.
— Пошли, Савета, печь уже горячая. Нам осталось и на лепешки. Ты как любишь — на сале или запеченные в золе?
— Как вам угодно, тетушка Анна, — едва слышным, плаксивым голосом ответила вдова.
— Мы испечем их на гусином жиру, у меня осталось немного на дне плошки. Да. Нелегка твоя вдовья доля. Слышала, увивается за тобой Иосиф Лапу. Правда это?
Савета промолчала, и Анна с удовольствием подумала, что наверняка заставила ее покраснеть. Савета женщина скромная, честная, но, что бы ни говорили, все одно — без мужика нелегко.
Старуха доковыляла до печки, и в лицо ей пахнуло приятным теплом и запахом хорошо прогоревших кукурузных стеблей. Она приказала Савете аккуратнее выкладывать тесто на лопату и в сотый раз рассказала о какой-то неумехе, которая привязывала тесто к лопате, чтобы не стекало. Услышав, как вздыхает Савета, старуха пожалела ее и подумала, что могла бы поговорить с ней о безумии директора, если бы вдова не была такой мямлей. Но делать это не имело никакого смысла. Савета молча выслушала бы ее, не зная, вставить ли словечко, или лучше промолчать.
— Тетушка Анна, я поставила хлеб, — сказала Савета.
— Тогда давай испечем лепешки и позавтракаем.
— Тетушка Анна, а скоро встанет господин директор? К нему там женщины пришли… вдовы…
— А что им надобно? — обозлилась Анна. — Что за дела такие?
— Хотят, чтобы их вычеркнули из списков… по которым землю дают… И меня, тетушка Анна, пусть вычеркивают.
— Да ты, я вижу, рехнулась, — перекрестилась старуха. — «Окончательно помешались люди, — подумала она. — Одни хотят раздать свое добро нищим, другие отказываются от земли». — Полоумная ты, — напустилась Анна на вдову.
— Нет, тетушка Анна… Только… — И запнулась, словно испугавшись чего-то.
— Что только?
Савета глубоко вздохнула.
— Ночью по селу ходили какие-то люди и… господи прости… избили нас, которые в списках… Постучали и ко мне в ворота, а когда я вышла, побили, как собаку, ногами топтали. Я вся в синяках, тетушка Анна, и живот, и грудь — все. Других тоже били… крепко били…
— Да кто же это такие?
— Сатана их знает, лица у них завязаны черными тряпками… Не опознала…
Старуха подошла к Савете вплотную.
— А не опозорили?
— Избавил бог… зато вся в синяках.
— А вы и уши развесили. — окончательно рассердилась Анна. — Пусть, мол, бьют… Взялись бы за вилы. Пусть бы кто-нибудь попробовал поднять на меня руку… я бы…
Старуха побагровела. Напуганная этой внезапной вспышкой ярости, Савета уже не осмеливалась больше открыть рот.
— А где эти дурехи?
— За воротами.
— Пошли к ним…
Савета взяла старуху за руку, провела ее через двор и помогла выйти в калитку. На улице стояли, прижавшись к изгороди, несколько молчаливых женских фигур. Почувствовав, где они находятся, Анна повернулась к ним лицом.
— Что пожаловали ни свет ни заря? — презрительно спросила она.
— Избили нас… сказали, что…
— Кто избил?
Ни одна не ответила. Женщины долго стояли молча, глядя на сгорбленную старушку.
— Темные мы, беззащитные, — захныкала наконец одна из них.
Откуда-то из-за домов донесся хриплый голос, старательно выводивший песню. Все как по команде повернулись туда, забыв об Анне.
На дороге появился вдребезги пьяный Кордиш. Он шел раскачиваясь, несмотря на все старания держаться прямо. Ноги решительно отказывались подчиняться учителю, и на лице его застыло удивленное выражение, словно он никак не мог понять, что с ним происходит и какая неведомая сила толкает его из стороны в сторону. Всю ночь Кордиш пропьянствовал с Баничиу, Блотором и Пику. Только Урсу оставил компанию и ушел домой да Клоамбеш, сославшись на усталость, улегся спать. Они долго смеялись над Суслэнеску, и каждый раз, когда о нем заходила речь, Кордиш вставал из-за стола и пытался изобразить, как тот стоял, прижавшись к стене, с опустошенными ужасом глазами. Потом, когда все опьянели, Баничиу набросился на него с руганью, и они помирились лишь после того, как Кордиш с таким чувством спел гимн железногвардейцев, что Баничиу прослезился. Кордишу все время хотелось плакать от обиды на Баничиу, который обращался с ним хуже, чем со слугой. Он не мог понять этого человека, который издевался даже над самим бароном и утверждал, что завтрашняя манифестация, которую с нетерпением ждал Кордиш, всего лишь дурацкая затея. Узнав, что брат Кордиша, Кула, коммунист, Баничиу посоветовал передать ему, чтобы тот умерил свой пыл, если не хочет распрощаться с жизнью. Кордиш, уважавший брата, который вывел его в люди, с утра отправился предупредить его, чтобы он не выходил в этот день из дому и ни и коем случае не мешал манифестации.
На воздухе, однако, вместо того чтобы протрезветь, Кордиш настолько осоловел, что даже забыл, по какому срочному делу направился к брату. Его тошнило, и, чтобы окончательно не скиснуть, он запел во весь голос неприличную песню.
Женщины толпой кинулись к учителю и окружили его.
— Господин Кордиш, сделайте доброе дело — вычеркните нас, — все разом заговорили они.
— …темные мы… не знали…
— …лучше остаться пищим.
— …я вся в синяках.
— …директор еще спит.
— …записались, потому что не знали, что нельзя…
— …директор нас уговаривал.
Ухватившись за Кордиша, женщины тянули его в разные стороны, а он хоть не понимал и половины из того, что они говорили, был страшно доволен общим вниманием.
— Бабы, — закричал он наконец, подняв руку. — Я вам объясню… скажу все как есть…
— Говорите, господин учитель.
— Прежде всего — будьте учтивыми! Да, женщины… я…
— Оставьте вы его, — зашептала одна из вдов, — не видите, что он вдрызг пьяный?
Кордиш расслышал ее слова и хотел было рассердиться, но тут же забыл об обиде.
— Вы связались с коммунистами… с директором, а теперь расплачиваетесь, — провозгласил он. — Да! Учтивость и патриотизм — вот чего нам не хватает. Вы, бабы, без царя в голове. Задумали тягаться с господином бароном. Помяните мое слово, когда… Пусть директор отдаст вам свою землю, у него ее достаточно! А? Что вы на это скажете? Пусть он вам не болтает разные глупости…
— Постойте! — послышался чей-то голос со стороны корчмы Лабоша.
Все обернулись и увидели Катицу Цурику, бегущую что было сил к школе. Платок у нее развязался, и редкие седые волосы болтались по плечам, что считалось большим позором для вдовы. Деревянный мост через протоку загудел под грузными шагами Катицы. Остановившись перед женщинами, она не переводя дыхания принялась кричать оглушительно громким, пронзительным голосом:
— Что вы, рехнулись? Ирина, твоя мать сказала, что ты пошла вычеркиваться из списков. Правда это?
— Тетушка Катица…
— Правда? — взвизгнула Катица и, схватив женщину за ворот кофты, принялась трясти ее.
— Тетушка Катица… Этой ночью к нам приходили… избили… грозились убить.
— А ты и струсила? — кричала Катица. — Тебя немножко встряхнули, а ты уж испугалась? А меня что — не били? А? А ну, глядите сюда… — Катица отступила на два шага и резким движением задрала юбку на голову, обнажив белый жирный живот, покрытый огромными синяками — следами подкованных сапог. — И тут, и тут… — добавила она, срывая кофту. Вся ее белая отвислая грудь была в черных пятнах, через плечо тянулся кровавый шрам.
— Что, видели? — со злостью и ожесточением крикнула она, и слезы потекли по ее красному, словно ошпаренному лицу. — А вы испугались, дуры несчастные… Им только этого и надо, чтобы земля у барона осталась, накажи его бог.
— Ты будь учтивой, — остановил Катицу Кордиш, раздраженный ее криками, словно они относились к нему.