— А вы, господин Урсу? — раздраженно обратился к нему Спинанциу.
— А я пойду по обочине, с краешку, — медленно ответил Гэврилэ, и Спинанциу понял, что спорить со стариком бесполезно. «И этот дурака из себя строит», — подумал он, хотел что-то сказать, но подошел Пику.
— Господин капитан упредил… — зашептал он на ухо адвокату, — ежели, мол, будет нужда, он здесь… все знает… все видит… Мы с них шкуру спустим… Жаль, что его сиятельство не приехал.
— С богом, вперед, — скомандовал Спинанциу, и манифестация двинулась по улице Лунки.
Гэврилэ шагал по обочине дороги, искоса поглядывая на шествие. Мокрая трава хлестала по голенищам сапог. Он знал, что можно ждать от моцев. Темный народ, чуть-что — за ножи. Только кровопролития нам не хватало. И что только думали барон с адвокатом? Самим и расхлебывать придется. Теперь хорошего не жди…
Что-то словно оборвалось внутри у старика. Он заметил это еще прошлой ночью у Клоамбеша. Никто не обращал на него внимания. Баничиу слушал только Пику. Они заранее предвкушали, как будут вешать коммунистов, как нагонят страха на тех, кто записался в списки. Еще утром он узнал, что ночью были зверски избиты все вдовы, записавшиеся в списки на получение земли. Крестьяне не догадывались, кто мог это сделать, но Гэврилэ знал, и на душе у него становилось все тоскливее, он чувствовал себя слабым, беспомощным, никому не нужным старцем. Куда девалось все, что он проповедовал, — мир, согласие и страх перед богом. Другой страх надвигался теперь на Лунку в образе моцев, страх и вражда с попом во главе и баптистским проповедником рядом. Чтобы сохранить порядок, он выгнал из дома сына, а теперь идет вместе с людьми, которые, может быть, через час-другой станут убийцами. Барон тоже хорош — Пику приголубил, а Суслэнеску выгнал, как собаку, а ведь тот был прав — Гэврилэ знал это. Он хотел повидать Суслэнеску, сказать ему несколько добрых слов, но услышал, что тот поселился у механика Арделяну вместе с Теодореску, которого выгнала из дому жена. Где же тут искать мира и согласия? Вот уже несколько дней, как он не мог молиться по-прежнему, когда находил в молитве истинное облегчение. Гэврилэ тяжело вздохнул.
Колонна вступила в село. Впереди не было ни души. Мальчики устали нести тяжелые флаги, и полотнища их волочились теперь по земле. Гэврилэ стало жаль ребят.
Когда Эмилия, сама не заметив того, рассказала соседке, жене стрелочника, о намерении Джеордже раздать землю, она почувствовала вдруг большое облегчение. Жена Кулы, Параска, была некрасивой, преждевременно состарившейся женщиной, без единого зуба, хотя ей исполнилось всего сорок пять лет. Она, однако, обладала драгоценным свойством — любой мог поделиться с ней своими заботами, и для каждого у нее находились слова ободрения. Женщины всей улицы шли к ней за советом. Одна просила помирить ее с загулявшим мужем, другая присмотреть за игравшими на улице детьми, третья — вылечить заболевшую корову, и со всем она справлялась.
Эмилия рассказала Параске обо всем и, пока говорила, с удовольствием подумала, что Кула тоже член коммунистической партии, это в известной мере сближало обеих женщин.
— Знаешь, Параска… а вдруг, не дай бог, есть такой приказ от коммунистов, что все члены партии обязаны поделиться имуществом с бедняками… Ты на всякий случай приглядывай за Кулой…
— Нет нужды, госпожа, Кула не больно умен…
— А если заставят?..
— Кулу не заставишь.
— Как же он тогда в партию попал?
— Увидел, что другие с железной дороги записываются, ну и он за ними… Да вы не волнуйтесь, госпожа, господин директор человек образованный, не какой-нибудь темный мужик. Разве он выкинет такую штуку?
Женщины разговаривали, облокотившись на плетень. Эмилия рассказала Параске и о дочери Гэврилэ — Марии. Но Параска уже слышала об этом от мужа и не поверила ни одному слову.
— Кула мой с придурью, не верьте ему, госпожа. Сам же он считает господина директора большим человеком. Только шурин мой, покарай его бог, глупый он человек, болтает невесть что. Пьяница. И теперь у меня валяется на печке — дрыхнет, как мертвый… А Кула любит его — ведь братья, и не мне, бабе, встревать между ними, а то еще бог накажет.
Поговорив с Параской, Эмилия зашла на кухню.
— И тебе не стыдно? — встретила ее старуха. — Разболталась, как цыганка, все село узнает, что разошлась с мужем. С чего тебе вздумалось толковать с Параской? Дурой ты у меня уродилась, доченька, слабоумной.
Эмилия вспыхнула от обиды и досады, что мать слышала их разговор, но промолчала, чувствуя себя виноватой.
— Ну и пусть, — со злобой сказала она. — Пусть знает, что я решила быть твердой.
— Что толку в твоем решении, все равно будет так, как он хочет… тряпка ты…
— Это я-то? Знаешь что? Займись-ка ты лучше своими делами!
Старуха обиженно фыркнула, и трудно было разобрать, на что именно она рассердилась. Скоро Эмилии стало скучно: детей собралось слишком мало, и занятия пришлось отменить. Эмилия отослала детей домой, а сама вернулась в кухню и попыталась заговорить с матерью, но старуха только возмущенно фыркала и ворчала себе под нос.
— Что с тобой, мама? Тебе что-нибудь не нравится?
— Ты мне не нравишься. Стареешь и глупеешь с каждым днем.
Слова эти так обидели Эмилию, что ей захотелось заплакать.
— Подожди вот, умру скоро, похоронишь и останешься одна. Об этом мечтаешь…
— Знаешь что, — спокойно ответила старуха, — лучше почитай что-нибудь из библии. От разговора с тобой нет никакого толка. Никак не приложу ума, что ты за человек? Не барыня и не мужичка, так — ни то ни се. Не хватает ума…
— За что ты меня обижаешь, мама? — спросила Эмилия, погладив мать по голове.
Старуха молчала, обиженно надув губы.
— Скажи, мама, чем я тебя обидела?
— Зачем проболталась Параске? Теперь все село заговорит.
— Захотелось, вот и рассказала.
— Тогда оставь меня в покое. На посмешище себя выставляешь, ведь сделаешь все по его воле…
— Я? Плохо ты меня знаешь!
— Почитай лучше из библии, — усмехнулась Анна. — Что-нибудь об архангелах…
Эмилия потеряла терпение. В этот момент она ненавидела Джеордже за то, что из-за него ей приходится терпеть эти унижения.
— Скажи, мама, почему ты думаешь, что я поступлю, как он хочет?
Старуха на мгновение растерялась, покачала головой и поглубже натянула на лоб платок.
— Неужели ты думаешь, что я такая тряпка, что у меня нет ни капли самолюбия?
— Нет, — вздохнула старуха. — Только ты его не понимаешь, не знаешь, почему он это делает.
— Зато ты знаешь, — рассердилась Эмилия.
Анна сочувственно откашлялась.
— И я не знаю. Пойди посмотри, кто-то идет.
Эмилия даже не успела изобразить на лице вежливую улыбку, как в дверь с шумом влетели попадья, жена Мелиуцэ и Сильвия Кордиш.
Попадья Арина бросилась к Эмилии, сжала ее в объятиях и всплакнула.
— Милли, дорогая, я слышала, я слышала… Кто бы мог подумать, что вы дойдете до этого, ведь так подходили друг к другу?
— Может быть, это даже лучше. Ты еще молода, красива и с положением, — вмешалась жена писаря, высокая смуглая, очень красивая женщина с отсутствующим взглядом и медленными, ленивыми движениями.
Жена Кордиша, которую они почти насильно вытащили из дома, смущенно молчала. Ее стесняло воскресное платье и особенно присутствие Эмилии. Когда-то Эмилия была ее учительницей, и Сильвия до сих пор побаивалась ее, хотя Кордиш приказал ей говорить с директоршей на «ты» и держаться как с равной.
Сбитая с толку, Эмилия посматривала то на одну, то на другую гостью и не знала, что сказать. Она даже не представляла себе, откуда женщины могли все узнать. Попадья попросила у нее извинения за свою воскресную выходку.
— Знаешь, дорогая, больна я, нервы никуда не годятся, хотя на мужа не жалуюсь, добрый он человек. Прости меня, я не знала, как ты мучаешься.
— Пустяки, Арина, я знаю, что ты неспособна причинить мне зло.
Попадья признательно улыбнулась.
— Мы решили навестить тебя, чтобы ты не чувствовала себя такой одинокой, — добавила жена Мелиуцэ. — Мне со своим мало забот… — хихикнула она. — Он так счастлив, маленькая обезьянка, когда я позволяю ему приблизиться к себе хотя бы раз в неделю. Да кто на него позарится? Разве один черт. Твой — дело другое, обаятельный человек.
Эмилия пригласила женщин в столовую. Раздражение быстро прошло, и теперь Эмилия почти радовалась гостям, иначе она наверняка поссорилась бы с матерью, чтобы излить на ком-нибудь свою досаду.
Столовой в доме Теодореску почти никогда не пользовались, и в ней было неуютно, пахло чрезмерной чистотой, свежевыбеленными стенами и лежалым бельем, пересыпанным лавандой. Едва успели женщины рассесться по стульям, как попадья вытащила клубок шерсти, спицы и принялась вязать. Жена Мелиуцэ, Ирина, увидела на столе пачку сигарет Джеордже и непринужденно закурила. Сильвия Кордиш вытаращила на нее глаза. Эмилия в глубине души всегда немного завидовала жене писаря и ее безразличному отношению ко всему на свете. Она отличалась большой расточительностью, и хотя примэрии принадлежало около сорока югэров земли, они с мужем почти половину года сидели без денег и занимали у всего села. Но когда Мелиуцэ удавалась какая-нибудь сделка, из города привозились ящики самых дорогих вин, всякие деликатесы, и они кутили напропалую.
Прежде Эмилия даже немного ревновала, замечая, что Ирине слишком нравится Джеордже. Впрочем, в этом не было ничего удивительного, так как ее собственный муж был настоящим уродом. Несмотря ни на что, они всегда оставались в приятельских отношениях и ни разу не ссорились. Правда, поссориться с женой Мелиуцэ было почти невозможно, ничто не могло вывести ее из себя. Лишенная каких-либо намеков на самолюбие, она откровенно признавалась, что восхищается Эмилией, и рассказывала ей о всех своих любовных неудачах. Ирина путалась со всеми молодыми учителями, приезжавшими в Лунку, и всегда ухитрялась отпугивать их своей неуемное страстью, рабским подчинением и чрезмерно утомительным вниманием. Когда случалась одна из таких бурь, Мелиуцэ ходил целыми днями пьяный, мрачный. Потом в семействе наступал мир, и первое время они бывали счастливы, как молодожены.