— У меня страшно болит голова, — пожаловалась Ирина. — Не найдется ли у тебя чего-нибудь выпить?
— Конечно, найдется, — вскочила Эмилия. — Вишневая настойка собственного приготовления.
— А ты, попадья, выпьешь?
— Немножко… совсем немножко, врачи мне запретили.
— И правильно сделали, — согласилась Ирина, хитро подмигнув. Эмилия заметила это. В душе ее росло беспокойство, ведь вскоре неизбежно зайдет разговор о Джеордже, и ей захотелось рассказать все этим женщинам, которых она не любила, но которые ее понимали.
Выпили по стаканчику, и попадья наполнила их снова. Эмилия почти не спала всю ночь, очень устала, и наливка растекалась по ее телу, как ртуть, вместе с тяжелой тоской.
— Ну, расскажи, Милли, что у вас случилось? — лениво проговорила Ирина.
Но от Эмилии не ускользнуло, что соседка горит от нетерпения поскорее узнать все новости: в глазах Ирины сверкнул знакомый блеск, всегда появляющийся, когда шла речь о Джеордже.
— Так, пустяки… Он хочет отдать землю, поделить ее…
— Продать землю? — поразилась попадья. — Но зачем же? Муж говорит, что наступает инфляция, как и после прошлой войны.
— Нет. Он хочет отдать ее так. Бесплатно.
Попадья и Ирина обменялись быстрым взглядом. Эмилия поняла: они не верят ей. Они уверены, что она что-то скрывает, например историю с Марией Урсу. Это неверие еще больше рассердило ее.
— Пейте, допивайте свои стаканы… я говорю вам правду… Какое мне дело, если коммунисты приказали ему разориться. У нас есть ребенок, мы обязаны его вырастить.
— Да, госпожа, — согласилась жена Кордиша.
— С чего же это взбрело ему в голову?
— Черт его знает? Наверно, не совсем нормальный.
— Ах, как ты можешь говорить так, — вмешалась попадья. — Господин директор такой тонкий, культурный человек…
— Да, — кивнула головой Сильвия Кордиш.
Все замолчали. Эмилия опьянела, и ей захотелось спать. Ирина начала не спеша рассказывать, как узнала о героической смерти учителя Джиурджиу и как была удивлена, когда обнаружилось, что она совсем не переживает… Все-таки это был близкий знакомый, тонкий, вежливый человек, проживший у них дома почти три года. Эмилия не слушала. Прямо перед ней висела фотография Дануца четырех лет. Его серьезная мордочка с высоким лбом и крепко сжатыми губами до слез растрогала ее.
— Как жаль, что у тебя нет радио, мы бы так славно повеселились, — сказала Ирина. — Как редко встречаемся мы, женщины, а помните, как было в школе, в интернате?
— О, сколько времени утекло с тех пор… Трудно представить, что я когда-то училась там, — вздохнула попадья. — Прекрасная настойка. Как ты ее приготовляешь?
Эмилия пожала плечами.
— Как обычно.
— Сладкая и вкусная.
— Тебе все-таки не следовало бы допускать, чтобы Джеордже связывался с коммунистами. Ты такая энергичная, властная. Подумать только, что он избегает общества своих старых друзей и предпочитает им Арделяну. Вы понятия не имеете, что это за тип!
Как в тумане, Эмилия вспомнила, что несколько лет назад все село говорило о том, что Ирина сошлась с механиком и по ночам ходит к нему домой.
— Хорошо, что кончилась война, — вздохнула попадья. — Я так боялась за мужа.
— Ах, оставь, дорогая, ему совсем не помешало бы немного военной выправки. Брюшко отращивать начал, — засмеялась Ирина.
— Лучше брюшко, чем… — попадья запнулась. — Не сердись, Милли.
— Да я не сержусь. Ты совершенно права… Я разведусь. Не позволю ему разрушать будущее ребенка и мою жизнь.
— Знаешь, делай как хочешь, никто не может тебе помешать… но муж говорил, что скоро коммунистам конец, всех попрячут в тюрьму.
Женщины выпили еще и еще. У Эмилии страшно разболелась голова. Каждое слово этих вульгарных женщин, как удар, отдавалось у нее в висках.
— Я разведусь… брошу его… — пролепетала она.
Дверь отворилась, и вошла старуха. Она понюхала воздух и ядовито засмеялась.
— Недурно устроились. Как шлюхи, с утра за вином.
— Как же быть, тетушка Анна. Молодость-то уходит, — заплетающимся языком ответила Ирина.
— Эх вы! Лучше бы шли домой, чтобы глаза мои вас не видели. А от тебя, попадья, я этого совсем не ожидала.
— Бросьте, тетушка Анна, лучше выпейте с нами рюмочку, — предложила, вставая из-за стола, Ирина.
Она взяла старуху за плечи, насильно усадила за стол и всунула ей в руку рюмку.
— Дай бог здоровья, — чокнулась Анна.
Неожиданно Эмилия разрыдалась, шатаясь, подошла к кровати и упала на нее лицом вниз. Женщины, мешая друг другу, кинулись к ней.
Анна, сидя за столом с рюмкой в руке, недоуменно и сочувственно качала головой.
С улицы послышался глухой ропот толпы, чьи-то неясные крики.
Через каких-нибудь четверть часа после того, как Васалие Миллиону прошел по улицам села с барабаном, у примэрии уже шумел народ. Многие пришли с косами и вилами. Сначала в толпе царило оживление: слышались шутки по адресу барона, которого никто из крестьян никогда в глаза не видел. Но постепенно толпой овладело томительное нетерпение. Все смотрели вдоль улицы, ожидая появления моцев. У примэрии собралась почти половина села. Все, кому предстояло получить землю, привели с собой семьи, многие явились просто из любопытства. Странно и неприветливо выглядела обезлюдевшая улица и дома с плотно закрытыми воротами. Те, кто пришел «с оружием», застыдились и сложили вилы и косы вдоль красной кирпичной ограды примэрии. Можно было подумать, что крестьяне просто замешкались по пути на работу и вскоре отправятся на поле. Вдовы в сотый раз рассказывали, как ночью к ним явились люди с закутанными лицами и жестоко избили их. Слушатели недоумевали, кто мог так подло обойтись с одинокими женщинами.
В примэрии остался один Бикашу, исполнявший обязанности сторожа. Писарь Мелиуцэ бесследно исчез. Арделяну, Митру и Джеордже сидели у телефона, стараясь связаться с уездным комитетом партии. Рядом на облезлом кожаном диванчике лежал Суслэнеску. Учителю было очень плохо: все кости ныли, как открытая рана. Но жаловаться он не хотел и сам умилялся собственной выдержке. Как в тумане, шевелились за столом фигуры Арделяну, Джеордже и Митру, их слова скользили где-то над ним в воздухе, и понять их было свыше его сил. Арделяну и Джеордже всю ночь о чем-то проговорили, о чем именно — Суслэнеску не знал, но, судя по отдельным долетавшим до него словам, речь шла о чем-то очень простом и хорошем.
Через каждые пять минут Арделяну принимался с яростью крутить ручку телефона, и тогда звонок весело трещал в грязной конторе примэрии. Никто не отвечал. Джеордже молча расхаживал по комнате с сигаретой во рту. Он чувствовал растерянность, как в первые дни после мобилизации, и не знал, чем себя занять. В течение ночи он несколько раз собирался рассказать все Арделяну, но в последнюю секунду передумывал. Что-то все же отделяло его от этого человека, вероятно те самые вещи, о которых он не решался рассказать. Об Эмилии он вспоминал, как о чем-то очень далеком.
В короткие мгновения, когда к нему не обращался Арделяну, перед Джеордже вставали отдельные яркие образы: он и она — молодые, его возвращение с фронта, потом все это заволакивалось грустной дымкой. Конечно, Арделяну был хорошим, немного наивным, практически мыслящим человеком. Для него все было ясно. Когда Джеордже рассказал о Марии, он немного задумался, затем откровенно сказал: «Не знаю, теперь мне не до этого… Право, мне жаль ее…» Арделяну не мог более ясно выразить свою мысль. Но Джеордже понял его — это значило, судьба отдельного человека найдет свое разрешение позднее, когда вступят в силу новые социальные законы. Довольно туманно, но по существу все сводилось именно к этому. Джеордже, однако, хотелось помочь девушке теперь же. Возможно, и его затруднения были такого же плана, но значительно более серьезные. Нет, это не так. Для него это было серьезно, а для Эмилии чудовищно непостижимо. Его мучили не ее оскорбительные слова, он считал себя выше этого, а скорее открывшаяся между ними пропасть. Противоречия. И это, конечно, можно было теоретически объяснить. Но его не удовлетворяли объяснения, которые он находил в короткие минуты свободного времени: что позиция его недостойна и что нужна жертва. Джеордже чувствовал, что земля и «собственность» чужды ему, и теперь он убеждался, что так было всю жизнь и он, сам того не замечая, лишь выполнял ритуал! Будучи бедным, думал он, я бы не чувствовал себя несчастным и униженным. Но и в этом было что-то фальшивое. Ведь он не мог иметь ясного представления о бедности, не испытав ее. Бедность Митру или других унижала Джеордже, но лишь по сравнению с его собственным благосостоянием и привилегиями. На каком-то этапе мысль Джеордже на что-то натыкалась, становилась неясной, и именно поэтому он избегал разговора с Арделяну. Он с раздражением отмахнулся бы от всяких длинных объяснений. Суслэнеску с его «драмой» были лишним оправданием этому. Джеордже был счастлив, что может с каким-то нетерпением думать о таких важных вещах, как согласие между людьми, счастье, уверенность. Возможно, все остальное и не имеет теперь значения. Ожидая митинга в помещении примэрии, где ничего не изменилось, разве исчезло несколько портретов, следы которых еще виднелись на стенах, Джеордже чувствовал себя другим человеком. Он не испытывал нетерпения, которое сквозило в голосе и во всех движениях Арделяну, у него не было и почти детского любопытства, свойственного Митру. Все было ясно, как перед сражением, но без той нервозности, одно воспоминание о которой вызывало у него чувство физического страха.
Из маленького грязного окошка примэрии виднелся угол улицы, несколько куривших посреди дороги человеческих фигур. Когда Джеордже вышел по двор, с улицы донесся неясный гул толпы и отдельные возгласы.
— Вот они! Идут! Гляди, как много. С флагами! Слышишь, поют что-то!..
Джеордже вышел на улицу, и его тотчас же окружили возбужденные крестьяне. Все погасили цигарки. Многие взялись за косы и вилы. Джеордже с удивлением заметил, что те же крестьяне, которые со слепым ожесточением дрались на ярмарке с венграми, теперь явно чем-то обеспокоены. Очевидно, потому, что им было теперь что защищать. Или, может быть, в их сознании?..