— Товарищи, — сухо, по-военному крикнул Джеордже. — Успокойтесь. Дядюшка Петре, слушай внимательно, у нас нет времени.
— Слушаюсь, — вытянулся перед ним крестьянин.
— Половина из вас пусть перейдет на другую сторону улицы. Так… Дядя Кулькуша, командуй…
— Есть! — гаркнул старик.
Обычно красный как вареная свекла, он вдруг побледнел, и голос его дрожал.
— Встаньте рядами вдоль улицы до самой школы. Не отвечайте, даже если вас будут задирать! Понятно?
— Господин директор, — послышался из-за спины Джеордже голос Бикашу. — Может, спустить на них быков, в одну минуту их как ветром сдунет.
— Молчать! — закричал Джеордже.
Растерянность крестьян в момент, когда колонна моцев уже появилась на противоположном конце села, вывела Джеордже из себя. Флаги колыхались над колонной как хоругви, по временам издали доносилось заунывное пение, и все шествие очень напоминало похороны.
— А ну, поворачивайтесь быстрее! Кулькуша, ты что, уснул?
— Слушаюсь! — рявкнул Кулькуша.
Появившийся на улице Арделяну также принялся выстраивать людей по левой стороне улицы. Несмотря на свой высокий рост, Арделяну затерялся в толпе, его оттерли куда-то в сторону, заголосили женщины.
Арделяну подумал, не допустил ли он ошибку, создав эту напряженную обстановку.
В конце концов люди выстроились по обеим сторонам улицы от школы до примэрии, причем главная масса крестьян толпилась на выгоне, а по боковым улочкам сбегались все новые и новые мужики. Арделяну влез на межевой камень.
— Добрые люди, — громко начал он. — Пусть дойдут до выгона, и тогда начнем наш митинг! Посмотрим, чего они хотят. Эй, запевалы, где вы?
— Здесь, — ответило сразу несколько крестьян, стоявших толпой позади Арделяну.
— Знаете, что кричать?
— Знаем! Петру Гроза и народ.
— Не забудьте.
— Никак нет.
— Потише, женщины!
— Мироня, Мироня, убили тебя, родимого, на войне, — завыла Савета Лунг. Катица Цурику сновала в толпе, ободряла, успокаивала и ругалась, как фельдфебель.
Суслэнеску тоже вышел на улицу. Он с трудом разыскал Джеордже в толпе и вцепился в него, боясь снова потерять. Щеки Суслэнеску горели, руки дрожали.
— Я любуюсь вами, — тихо и грустно сказал он. — Если бы вы знали…
— Почему? — с удивлением обернулся к нему Джеордже. — Не надо… вы слишком впечатлительны… Это так просто. Мы должны сорвать манифестацию царанистов или, точнее говоря, «дать манифестации другое направление». И мы сделаем это без особого труда.
— Зачем вы говорите неправду? — совсем тихо спросил Суслэнеску. — В этом нет никакой нужды. Вы знаете, я не испытываю никакого удовольствия, что нахожусь здесь, но я не остался бы на их стороне, даже если бы меня не отвергли… — и уже без всякой связи добавил, обведя неуверенным жестом толпу: — Как они хороши… знают, что хотят!
— Не идеализируйте. Теперь они заинтересованы… Классовый интерес… А вы успокойтесь… Что тебе, Митру?
— Господин директор, а ежели они затеют драку?
— Не затеют.
— Ну, а ежели?
— Говорю тебе, что не затеют. Не будет никакой драки… Зачем ты ушел со своего места?..
— Люди спросили меня, что ежели…
— Пусть не беспокоятся, никто в драку не полезет. Иди!
Худой, небритый, Джеордже казался Суслэнеску величественным. Позднее все, что тут происходило, станет историей. И то, что он, историк, находится здесь, присутствует при этом, казалось ему комичным и придавало событиям что-то субъективное. Суслэнеску чувствовал, что заболел, что у него жар.
Еще во времена студенчества у него обнаружился очажок в легких, принесший ему романтическую бледность и трогательную заботу друзей. Теперь под влиянием температуры все казалось ему грандиозным — и толпа крестьян, и приближавшаяся колонна «врагов», которая подошла уже к корчме Лабоша. Долгие годы он считал, что верит именно в то, что двигало теперь этими врагами. А сейчас, находясь в противоположном лагере, Суслэнеску чувствовал себя значительно более уверенным, и не потому, что лагерь этот был лучше организован и на его стороне была правда, а потому, что, в случае разгрома, он не страдал бы больше в одиночестве…
Люди, стоявшие вдоль шоссе, несмотря на приказ, уже не могли сохранять спокойствие. Они наклонялись, стараясь заглянуть вперед, мешали видеть соседям, и ряд изгибался волнами, словно все были нанизаны на веревку и кто-то дергал ее за конец.
Суслэнеску оглянулся назад, на примэрию — здесь кончалось село и открывались степные просторы. Вокруг царил величественный покой. Где-то высоко в голубой бездне медленно плыли облака. Нестройное пение надвигавшейся колонны моцев становилось все громче.
— Петру Гроза и народ! Петру Гроза и народ! — начали дружно выкрикивать крестьяне.
На выгоне заголосили женщины, но разобрать, что они кричали, было невозможно. Перед школой Иожа и Мелиуцэ выскользнули из рядов демонстрантов и быстро скрылись на школьном дворе. Пику с Клоамбешем взяли у детей флаги и принялись размахивать ими над головой. С краю, почти задевая стоящих вдоль дороги крестьян, медленно, опустив голову и засунув руки в карманы, шел Гэврилэ Урсу.
За спиной Джеордже вдруг неистово захохотал Глигор Хахэу. Когда Джеордже обернулся, Глигор закрыл ладонями рот, не в силах остановиться.
— Что с тобой? — спросил его кто-то.
— Весело мне, — ответил он и умолк.
Моцы продолжали петь: «Режет, колет нож исправно…» Спинанциу дрожал, не зная, кого больше бояться — того, кто шел за ним, или тех, кто вышел им навстречу. А главное, он должен был сейчас выступить! В ту минуту, когда колонна, поравнявшись с примэрией, собиралась свернуть к выгону, Спинанциу снял шляпу, приветственно помахал ею и показал на трехцветные вылинявшие флаги.
— Ура! Ура! — заорал Пику.
Арделяну подбежал к группе крестьян и шепнул им что-то.
— Требуем землю! За то, что воевали! Требуем землю за то, что воевали! — стали дружно кричать они.
На выгоне колонна остановилась. Пику и Клоамбеш воткнули в землю древки флагов, старики выстроились полукругом перед колонной моцев, остальные устроились в сторонке, многие прямо на земле. По сигналу Джеордже стоявшие вдоль шоссе крестьяне тоже вышли на выгон и образовали широкую дугу. Спинанциу нервничал. Он не предусмотрел, что говорить удобнее с какого-нибудь возвышения, а так толпа затирала его. Несмотря на это, он вышел из колонны и обратился к крестьянам:
— Братья крестьяне!
— Барам ты брат, а не нам! — крикнул Митру.
— Правильно, — поддержал его хор голосов.
— Позвольте мне высказаться, если не боитесь правды! — завопил изо всех сил Спинанциу.
Голос его потерялся в толпе — он был плохим оратором на открытом воздухе.
— Требуем землю за то, что воевали! — трубным голосом завопила Катица Цурику.
— Помолчи, тетка! — обернулся к ней Митру. — Где ты воевала? Разве что с мужем в постели…
— Братья крестьяне! Дорогие румыны! — продолжал Спинанциу. — За последнее время в вашем селе произошло много событий, которые…
Адвокат поперхнулся и растерянно замолчал. Ясно, что все погибло. Их было около сотни, а здесь собралось свыше трехсот мужчин и женщин. Правда, Баничиу с Блотором прятались где-то поблизости на задворках. Но чем они могли помочь?! Стрелять в толпу? «Чтобы ты провалился, старый болван! — подумал Спинанциу. — Сам небось дома сидишь…»
— Требуем землю!
— Петру Гроза и народ!
Даже Пику растерялся. Он стоял у флага под устремленными на него сотнями глаз, и ему казалось, что он голый и покрыт язвами. Клоамбеш скрылся — очевидно, испугался встречи с Митру. Гэврилэ Урсу со стороны наблюдал за происходящим. «Чтоб ты ослеп, — подумал про него Пику. — А этот пискля, что за чепуху там болтает?»
— …Братья румыны, не дадим коммунистам обвести нас вокруг пальца. Они хотят подкупить вас…
— Чем? Землей? Попробуй и ты так сделать, — рявкнул Павел Битуша, который вышел вперед, довольный тем, что все его видят.
— Я объясню вам. Наша родная румынская земля, смоченная кровью поколений…
— Сбегай в примэрию, принеси стул, — подтолкнул Арделяну стоявшего рядом парня. — Да, смотри, быстрее!
Арделяну улыбался, довольный происходящим. «Журка будет доволен, — подумал он. — Люди начинают терять терпение». Он помахал рукой Джеордже, и, как только парень вернулся со стулом, Арделяну спокойно подошел к Спинанциу, поставил рядом с ним стул и влез на него.
— Люди добрые, директор Теодореску…
— Да здравствует! — крикнул Павел Битуша.
— …скажет вам… Пожалуйста.
Джеордже спокойно забрался на стул. Снизу на него уставился, изумленно разинув рот, Спинанциу.
— Аграрная реформа, проводимая демократическим правительством, предусматривает экспроприацию любого поместья свыше пятидесяти гектаров. В поместье барона четыреста тридцать восемь югэров. Оно принадлежит теперь не гражданину Ромулусу Паппу, а бывшим фронтовикам, солдатским вдовам и беднякам Лунки, в пределах которой поместье находится.
— Ура! — закричал Арделяну, а за ним все остальные.
— Слова тут излишни. Списки составлены. Сегодня мы пошлем за землемером, чтобы нарезал участки, и сможем приступить к пахоте на баронской земле.
Тогда произошло нечто неожиданное. Из рядов моцев, хмуро слушавших Джеордже и готовых по сигналу броситься с ножами на толпу, отделился Гозару. Он кинулся всем телом на стул и опрокинул его. Джеордже отлетел на несколько шагов и попал в объятия Битуши, который поддержал его. Гозару разодрал на себе рубаху, оголив волосатую грудь, на которой жгутами перевивались мускулы. Он обливался потом, дико вращал мутными глазами.
— Почему жители Лунки? Почему? А мы? — захрипел он, словно глотку его раздирали чьи-то когти. — А мы в батраках останемся? Почему? Кто вы такие? Нас едят вши, грызут болезни, даже попа у нас нет. По какому праву? Вы как сыр в масле катаетесь. По какому праву? — повторил он, повернувшись к Спинанциу. — Куда мы пойдем? По миру с протянутой рукой? Будьте вы прокляты! Куда нам идти? Куда? Куда?