Гозару рвал на себе рубаху, в уголках рта показалась пена.
— Куда нам пойти? — продолжал вопить он. — Куда? С детьми… А? К вам в слуги? А? Куда нам деваться с детьми?
Арделяну и Джеордже переглянулись. Оба побелели как мел. Через секунду могла начаться резня. Гозару продолжал кричать, его постолы вытоптали две ямки в мягкой, рыхлой земле.
— Не видать нам земли! Братцы! За мной, моцы!
Моцы не спеша вытащили ножи, одни из-за голенища, другие из-за пояса. Спинанциу отскочил в сторону. В наступившей на мгновение тишине раздался пронзительный крик: «Нет!» — и Гэврилэ Урсу бросился к продолжавшему надрываться Гозару:
— Куда? Куда податься с детьми?
В следующую секунду Арделяну поднял стул и, забравшись на него, крикнул:
— Вы тоже получите землю.
Несколько моцев уже приближались к толпе, выставив вперед ножи.
— Получите землю, — с безнадежным отчаяньем в голосе повторил Арделяну. — Наравне с крестьянами Лунки.
— Куда мы пойдем с детьми? — уже более спокойно выкрикнул, обливаясь потом, Гозару.
— Вас тоже включат в списки, — продолжал Арделяну, но его обычно звонкий голос звучал теперь глухо и растерянно.
Он совершил непростительную ошибку — не ознакомился заранее с местными условиями. А Теодореску? Ссорился с женой, вместо того чтобы…
Моцы остановились.
— Вас включат в списки теперь же, сию минуту, — объяснил Арделяну.
Теперь раздались яростные крики из толпы крестьян. Жители Лунки издавна враждовали с моцами, и одна мысль, что от их наделов отрежут землю для этих пришельцев, вывела их из себя. В воздухе замелькали вилы.
— С какой это стати? Они не нашей волости.
— Нет, так не пойдет!
— Неправильно это!
— Давайте поговорим по-хорошему! — закричала Катица. — Митру Моц, ты председатель, что воды в рог набрал?
Митру, потупившись, смотрел в землю. Джеордже с возмущением повернулся к крестьянам Лунки и увидел лишь их озлобленные взгляды, разинутые рты, поднятые кулаки. В это мгновение он так ненавидел своих односельчан, что способен был выстрелить в них. Та же недостойная, подлая алчность, как у Эмилии.
— Молчать! — крикнул он, но голос его потонул в окружающем шуме.
В мозгу Митру с невероятной быстротой чередовались мысли. Насколько сократится его надел, если горцам тоже дадут землю? Как это отзовется на его жизни и планах — ведь к осени он думал построить дом. Стоявший рядом Джеордже схватил его за плечо.
— Говори, — крикнул он прямо в ухо Митру. — Говори! Слышишь?
Лишь одну секунду черные глаза Митру смогли выдерживать повелительный, пронизывающий взгляд этих серых глаз, потом внутри его что-то оборвалось. Он отряхнулся, как от воды, сбросил с плеча руку Джеордже и повернулся к крестьянам.
— Не стыдно вам? Ненасытные! Если бы не наша коммунистическая партия, кукиш вы бы получили вместо земли. Наша коммунистическая партия дает вам землю, а вы тут шумите. Для партии нашей все люди равны. А ты, Катица, почему морду воротишь? Сейчас в ухо заеду и из комиссии вышвырну. Может, и вправду захотели, чтобы на вас моцы работали? Разве они не такие же мужики! Разве они нам не братья? Не бедняки?
Митру обернулся к Джеордже, чтобы убедиться, правильно ли он говорит, но лицо Теодореску словно окаменело, только скулы играли под кожей. Арделяну тяжело дышал, как после долгого бега.
— Они наши братья, — продолжал Митру. — И над ними измывался барон, как надо мной Клоамбеш. Мы сами виноваты, что не подумали о них. Теперь мы внесем их в списки.
Митру по-военному повернулся на каблуках и, подойдя к Гозару, обнял его. Гозару дрожал всем телом, и Митру показалось, что в горле у него что-то захрипело. Он тут же вырвался из рук Митру и, повернувшись к своим, тихо сказал:
— Пойте!
Моцы затянули «Да здравствует король».
На выгоне началась такая сутолока, что ее можно было принять за начавшуюся драку. Все теснились вокруг Митру, который вынул списки, разложил их на стуле и огрызком химического карандаша вписывал туда фамилии моцев. Они подходили один за другим, снимали шапки, истово крестились и, робея, отвечали на вопросы Митру:
— Брад Ион!
— Курз Иоан!
— Курз Петре!
— Аврам Янку!
— Журж Иоан!
Все были неграмотны, и поэтому каждый смачивал языком большой палец, Митру натирал его карандашом и прижимал к бумаге.
В стороне от выгона возвышался большой желтый дом, отделенный от выгона глубоким рвом, заросшим сорняком. Здесь, на краю рва, сидел и плакал Гэврилэ Урсу. Его могли увидеть, но старик не обращал на это внимания. Наконец он успокоился, перестал вздыхать и, подняв глаза, заметил у самого рва Глигора Хахэу. Гэврилэ быстро встал, покраснев от смущения.
— Что-то внутри прихватило, — растерянно пробормотал он.
Глигор не спеша снял шляпу.
— Здравствуйте, дядюшка Гэврилэ. Зачем это вы бедняками брезгаете?
— Да как у тебя язык поворачивается говорить такое, дорогой? — испугался Гэврилэ. — Избави бог.
Глигор подошел со шляпой в руке.
— Самому вам, дядюшка Гэврилэ, повезло, или умнее других оказались. Так почему же противитесь, чтобы и мы получили землю?
Гэврилэ хотел что-то возразить, но Глигор нахмурился. Он ощущал сегодня небывалый прилив смелости.
— Зачем с барами заодно идете, коли вас никто не обижает? Господин директор спросил вас: не хотите ли быть старостой? А вы сказали — нет. Почему, дядюшка Гэврилэ? Где же ваша забота о селе? Зря, право зря.
— Ты еще молод, Глигор, и не можешь судить меня. Никто не может меня судить, слишком мало кто меня знает.
— Раз такое дело, дядюшка Гэврилэ, — продолжал Глигор, — то я очень рад слышать, что вы не гнушаетесь бедняками. Теперь и я могу открыться, что люблю вашу Марию. Крепко люблю. Скоро я получу землю и возьму ее хоть в одной рубахе, если уж вы так цепляетесь за свою землю, что даже Эзекиила выгнали из дому. Он где-то прячется, и сдается мне, что ночью избивал тех баб, что записались на землю.
Глигор говорил легко, без запинки, взгляд его был ясным, но смотреть он старался не в лицо Гэврилэ, а куда-то поверх его — в желтую стену дома. Видя, что старик молчит, Глигор понимающе улыбнулся.
— Оно, конечно, всему селу известно, что Мария ваша путалась с Петре Сими, да только мне все одно. Когда-то из-за этого мучился, и коли бы не зарезал Петре кто-то другой, я сам, может быть, прикончил бы его, хоть я человек смирный. Мне теперь все одно, жила она с ним или нет. Все одно. Понимаете?
И Глигор вопросительно посмотрел на Гэврилэ. Но старик, казалось, не слышал его. «Может, не знает, что ответить? — с радостью подумал Глигор. — Не ждал старик такого разговора».
— Старым порядкам — конец, дядюшка Гэврилэ, — громко и с воодушевлением заявил Глигор, откинув назад голову. — Никуда они не годились.
Но Гэврилэ снова промолчал и лишь посмотрел на Глигора широко открытыми, отсутствующими глазами.
— Дядюшка Гэврилэ!..
— Не теперь, Глигор, не теперь. Заходи ко мне, потолкуем обо всем, как полагается. Как полагается, а не так, — шепотом повторил он. — Приходи.
Широкое лицо Глигора расплылось в улыбке.
— Так говорите, приходить? А когда?
— Когда хочешь… — Гэврилэ протянул Глигору маленькую мягкую ладонь. — А все, что говорят злые языки о моей Марии, это вранье.
— Вранье, дядюшка Гэврилэ.
— Коли увидишь моего Эзекиила… скажи, чтобы возвращался домой.
Глигор постоял еще немного у рва, откуда сильно пахло свежей травой и сыростью. Ему не верилось, что Гэврилэ примет его. Смутное беспокойство снова овладело им. Но тут же он подумал, что Мария подчинится отцу, даже против своей воли. Старик умеет управляться с детьми, и пикнуть они при нем боятся. Не пойдет же Гэврилэ на поводу у глупой девчонки. Эти мысли совсем успокоили Глигора, и, вернувшись к толпе, которая все еще теснилась на выгоне, он с прежней туповатой улыбкой смешался с людьми.
Когда Пику с дикими воплями влетел на неоседланной лошади во двор усадьбы, женщины, убиравшие граблями аллею, испуганно шарахнулись в стороны. Выбежавший на шум Пинця увидел взмыленную лошадь и Пику, со стонами растиравшего затекшие ноги. Из прикушенной в бешеной скачке губы сочилась кровь.
— Веди к барону. Что таращишь глаза? Пошевеливайся, а то получишь.
Испуганный Пинця сбивчиво попытался убедить его, что барон спит или читает.
— А ну, двигайся, — замахнулся Пику, — иначе будет поздно. Придут и пожгут усадьбу.
Без дальнейших расспросов Пинця провел Пику в дом и, робко постучав в дверь кабинета, подтолкнул его в спину. Папп старательно раскрашивал карту, высунув от усердия кончик языка.
— В чем дело? — удивился барон, увидев перед собой Пику.
— Спасайтесь, — неожиданно завопил тот плаксивым, пронзительным голосом. — Моды идут жечь вас. Спасайтесь! Коммунисты сманили их. Бегите! Иначе несдобровать. Уж и не знаю, удастся ли вам унести ноги.
— Что ты говоришь, Маркиш? — удивился барон, вытянув трубочкой землистые губы. — Что за бестолковщина?
— Смотрите, кабы вам горцы не втолковали, — с преувеличенным волнением верещал Пику, поглядывая на дверь, словно оттуда с минуты на минуту должны ворваться моцы.
Барон испугался. Заметив это, Пику схватился за голову и с деланным отчаянием стал раскачиваться из стороны в сторону.
— Не понимаю. Ничего не понимаю. Объясни мне, — приказал старик.
— Что тут объяснять? Хватайте, что успеете, садитесь в машину и катите, слезно прошу вас. Иначе вас убьют, и тогда прощай все наши надежды.
— Кто меня убьет? — подскочил на стуле Папп. — Ты не знаешь, что говоришь.
Пику молитвенно сложил ладони. В уголках глаз у него выступили слезы.
— Не теряйте времени, умоляю. Быстрее добраться до вас не сумел, лошадь слабая… голодная! А они идут… скоро будут здесь…
— Кто идет? Да успокойся ты…
Пику глубоко вздохнул.
— Манифестация наша пошла прахом… Вы уж извините за прямоту, я мужик простой, темный. Господин Спинанциу, конечно, человек ученый, но говорить с мужичьем не умеет. Люди-то из Лунки разозлились… С вилами нас ждали. А моцы ваши, говорил я вам, что они негодяи, за все благодеяния ваши черной неблагодарностью заплатили. Стоило большевику Арделяну заикнуться, что им тоже нарежут наделы от вашей землицы, как они сразу перекинулись на сторону к